***
— Да почему ты такой? — срывается Лилу. У неё в глазах стремительно скапливаются блестящие слёзы; и Люцифер отчётливо видит это — понимает, что ещё чуть-чуть, и её отчаянные порывы перерастут в истерику. Конечно, он догадывался, к чему всё идёт; знал, что не сможет долго тянуться их ни к чему не обязывающая связь, ведь она была таковой лишь с его стороны; хоть Лилу и старалась показывать, будто не рассчитывает на что-то большее. Быть с ним — роскошь и кара. Он мог бы прекратить всё одним махом; обрубить эту связь на корню, чтобы не видеть её восторженных глаз от очередного осознания того, что он снова рядом. Но Люцифер делал это снова, даря дозу себя. Точнее, своего тела. Он многое должен сказать: «Прости, что позволил себе тобой пользоваться», «Прости, что не пресёк всё сразу», «Прости, что ты рассмотрела в ставшей обыденной близости искру надежды», но он лишь произносит: — Ничего не изменилось, Лилу. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь. — Это босс промыл тебе мозги, да? — она обхватывает свои плечи руками, будто озябла от его пронзительного, ставшего колючим, холода; бессильно опускается на край шезлонга. — Ну, конечно, ему стало стыдно за вас, все чуть не узнали, что жена его сына зажимается с женщинами, — да ещё и с Чумой, — при этом зная, как пренебрежительно Мартино относится к Всаднице. Это был бы удар по репутации, — Лилу поднимает голову, надеясь уловить его взгляд, но Люцифер безотрывно смотрит только на гладь воды в большом бассейне. — Теперь вы будете строить из себя счастливую парочку, да? Может, ещё и в одной постели начнёте спать спустя столько лет брака? А потом на одном из мероприятий Ости выпьет лишнего и снова окажется у Чумы под боком, — у неё мелко дрожит подбородок: так, что она едва связывает слова. — Все знают об этом, просто молчат. По щекам текут бесконтрольные слёзы, прочерчивая неровные чёрные дорожки от туши; она даже не прячет лицо ладонями, вся напрягается, натягивается до невозможности: до сжатых в кулаки рук, до судорожных всхлипов. Хочет накричать на него за то, что он вечно глядит на неё, словно она пустота. Лилу чувствует приближающуюся жирную точку, что он непременно хладнокровно поставит на жалком потрёпанном листе их недоотношений; оставит на память после себя сорванный от рыданий голос и боль в грудной клетке, что он разворотил, лишив её всякой фантастической надежды на взаимность. — Не надо, Лилу, — Люциферу не нравится, что она плачет. Он не выносит слёз. Особенно женских. Но намеренно разворачивается, заставляя себя смотреть. — Прекрати унижаться передо мной, это того не стоит. Она душит очередным всхлипом подступающую истерику, он никогда не видел столько страха в её бездонных глазах. Ей впору выдать золотую медаль за умение уничтожать свою гордость. За лучший прыжок в бездну его нелюбви. В воздухе пахнет безнадёжностью и ожиданием безразличия, догорающими мостами и разрушенными чувствами. Самым честным страхом его потерять. А в его голове одни сплошные штампы: «Дело не в тебе — дело во мне», «Давай останемся друзьями». Ложь. Дело в ней и в нём. Они никогда не были и не будут друзьями. Люцифер не знает, что говорить, чтобы не провернуть рукоять ножа в её — истерзанном им же — сердце. И выдавливает лишь холодное: — Мне жаль. Дальше не смотрит на неё. Запрещает себе смотреть. Скидывает одежду, будто Лилу вообще здесь нет; и спрыгивает в бассейн, погружаясь с головой под толщу воды, чтобы этим однотонным гулом заглушить треск её разлетающихся надежд. Прикрывает глаза, где под веками быстрыми вспышками проносятся размытые кадры из его прошлого, до того спрятанные в уголок мозга. Там он тонет.Люциферу пять лет.
— Ты должен быть мёртв! — вскрикивает Люцифер, пытаясь справиться с противными кустами, лезущими в глаза, бесцеремонно царапающими руки и щёки. Укрытие он выбрал неважное, совсем ненадёжное: брат так быстро его нашёл, что тот даже прицелиться не успел. Весь мокрый до нитки — с кончиков волос вода стекает прямо на лицо и щиплет царапины, оставленные острыми ветками. Одежда на нём тяжелая, прилипшая к телу, покрывающая кожу мурашками. — Пах-пах-пах! — Данте с хохотом запускает в него очередную холодную струю из водяного пистолета. Пока Люцифер поднимается на ноги, чуть ли не шмякаясь в ближайшую клумбу, Данте уже бежит в сторону дома, ловко перепрыгивая через насаждения — светоотражающие полоски на его шортах слепят глаза. Такой смелый, проворный и бойкий, что у Люцифера вовсе не остаётся даже намёков на шанс. Может быть, когда он станет постарше, то сможет догнать, перехитрить, однако пока что во всех играх вечно оказывается проигравшим. А Данте всегда побеждает: не может иначе. Забежав в гостиную, Люцифер едва не сносит ошарашенную Мисселину, стараясь успеть за стремительно преодолевающим ступени братом; и она кричит вдогонку: «Вы сейчас всё зальёте, мальчики, прекращайте носиться!». Из-за тяжёлого дыхания и шума в ушах Люцифер не слышит, да и не нужны ему никакие слова, когда стоит одна-единственная цель, давно засевшая в голове, но до сих пор не свершившаяся. Победить всего раз… Разве это сложно? Смех Данте льётся по лестничным пролётам, крутится в пространстве, отдаляется, преломляется, пока не растворяется вовсе. Так что тишина в коридоре, куда входит Люцифер, почти тяжелая. Он крадётся, стараясь не разрушить этот густой навалившийся воздух своей пружинистой поступью. — Данте, — недоумённо зовёт он, заглядывая через приоткрытую тяжелую дверь в кабинет отца. Вообще-то Мартино строго-настрого запретил им туда заходить, но Данте так любит нарушать всевозможные правила, открыто мухлевать, даже провоцировать. Люцифер порой искренне злится, что ему всё сходит с рук с необычайной лёгкостью — отец даже не задевает его нравоучительным тоном, отчего кажется, будто старший сын ему нравится больше. Но это не так. — Данте, — повторяет он и юркает в щель дверного проёма. — Выходи. Несмело — но с огромным интересом — он поворачивается в комнате. В лучах солнца, падающих из окна, парят крошечные пылинки; всё кажется таким большим, потрясающим, неизведанным. Люциферу нравится золотой циферблат массивных часов, где тонкая стрелка неумолимо быстро приближается к полудню. Нравятся корешки книг, стоящих за прозрачным стеклом; причудливые статуэтки на каминной полке, до которых он никак не может дотянуться, чтобы рассмотреть их поближе — вот и приходится вставать на носочки, вытягивать голову и удивлённо открывать рот, образуя губами букву «о». Но больше всего Люциферу нравится кожаное кресло с высокой спинкой. Такое огромное, гладкое, с мягкой обивкой; и нужно хорошо постараться, чтобы взобраться на сиденье. Оно уж явно не для пятилетних детей. Люцифер улыбается и обещает себе, что, когда вырастет, то обязательно будет сидеть в таком кресле каждый день. Мартино проводит здесь большую часть времени, а иногда к нему являются какие-то люди, и часть из них выходят расколотыми и опустошёнными. Однажды к ним приезжала и женщина, — злая и раздражённая, — её внешности Люцифер не запомнил, зато хорошо отпечаталась в памяти её дочь. На ней было короткое серое платье и тонкие гольфы, доходящие до колен. Он помнит, как Данте дёргал её за пепельные хвостики, закреплённые чёрными резинками, а она в ответ больно ущипнула его за руку и назвала зверёнышем. Наверное, отец его накажет, но Люцифер так увлекается разглядыванием обстановки кабинета, что совершенно забывает про его наставления. Кладёт ладони на подлокотники; тянется ногой к столу, чтобы оттолкнуться и прокрутиться на кресле, устроить себе задорную карусель; вертеться, пока голова не закружится, но его сил оказывается недостаточно. — Ну же, — он переваливается через край, цепляется пальцами за рифлёную ручку шкафчика, расположенного в столе; и тянет тяжелое кресло. Задвижка так легко раскрывается, и что-то прокатывается внутри, скребя по деревянному дну. Соскользнув с кожаной поверхности кресла, он с интересом заглядывает в раскрывшийся ящик. В его огромной детской комнате полно развлечений — они с Данте просто обожают играть во все эти войнушки, прятки, салки, готовы бегать по дому весь день напролёт; но то, что видит Люцифер в выдвижном шкафчике, — совершенно иное. Он запускает руку, обхватывает холодную сталь; и пальцы настолько коротки, что невозможно сомкнуть их на рукояти пистолета — потому приходится взяться обеими ладонями. Такой гладкий, тяжёлый: на фоне разноцветного пластика, наполненного водой, выглядит устрашающе. И прекрасно. Ему нравится ощущать кожей холодящий металл, нравится приятная шероховатость рукояти и эта тонкая штучка, на которую так и хочется нажать. Азарт с новой силой накатывает, как только он выбегает в коридор. Прижимает к груди эту новую восхитительную игрушку, старается не смотреть под ноги, где каждый шаг сопровождается хлюпаньем его кожаных сандалий, чтобы не споткнуться — зато глядит по сторонам в поисках своего всегда-первого-брата. Долго-долго носится по коридорам, по пути даже не встретив никого, словно все живущие здесь резко вымерли. А потом останавливается у двери его комнаты и ругает себя, что не смог догадаться об этом. Конечно, Данте уже здесь. Сидит за столом у окна, спиной повернувшись к двери; рисует цветными мелками на белом листе, ритмично качает ногами в синих носках. А ещё на нём синие шорты и длинная футболка цвета безоблачного неба. И когда Люцифер входит внутрь, тихо прикрыв за собой дверь, то чувствует, будто утопает в аквамариновой бездне. По полу стелется пушистый синий ковёр; на постели широкое синее покрывало, прикрывающее ножки кровати; синий пузатый шкаф и чудные синие занавески, колыхающиеся от лёгкого тёплого ветра из-за приоткрытого окна. Но особенно выделяется в комнате стена, где изображены гигантские синие киты, разбивающие своими мощными хвостами пенистые океанические волны. Кажется, отец специально нанимал человека, — усатого тощего француза, — чтобы тот нанёс картину на высокую стену. Данте — воплощение синего. Даже рыбка в круглом аквариуме лазурно-блестящая. Данте называет ее Конфеткой: из-за формы и переливающейся чешуи она походит на сапфировую карамельку. — Ты ушёл, а мы не закончили, — произносит Люцифер с раздосадованным вздохом. — Закончили, — отвечает Данте, чиркая что-то на альбомном листе. — Ты опять проиграл, у меня даже футболка не мокрая. — он выпрямляется, замирает, а потом выдаёт: — Чем это пахнет? Откинув в сторону стопку листов, скреплённую цветными зажимами, он забрасывает колено, взбирается на стол; встаёт на четвереньки и свешивает голову из окна, путаясь в синих накрывающих его занавесках. А потом, как-то резко встрепенувшись, спрыгивает на пол и, широко распахнув глаза, удивлённо смотрит на направленное на него дуло. — Игра ещё не закончилась, — говорит Люцифер. На его лице такая весёлая/беззаботная/предвкушающая улыбка, что Данте становится не по себе. Люцифер не понимает, что делает; не знает, что игрушка в его неокрепших руках способна разорвать плоть, разбить кости, проделать дыру в голове. Страх накатывает удушливыми волнами, не давая возможности двигаться — только чувствовать, как сердце бьётся в кончиках пальцев. — Убери это, — сглотнув вязкий комок, отвечает Данте одеревеневшими губами. — Ты можешь убить меня. — Я и хочу, — он произносит это так просто. Стрелять друг в друга — это игра такая. И теперь его очередь побеждать. На несколько секунд повисает напряженная тишина, — такая же пугающая, как и дурное чувство внутри Данте. Но сегодня прекрасный день. Такой хороший, солнечный и свежий день, что не может случится что-то непоправимое; но сердце Данте в очередной раз подскакивает и ухает вниз при виде решительного и азартного взгляда, направленного на него. Абсурдность этого дня переходит все границы, создавая новые. У Люцифера остаётся один-единственный ход, и он не может его упустить. Данте должен что-то сказать; объяснить, что это не шутки вовсе: он ведь старше и всё прекрасно осознаёт. Но только комкает край футболки, его ладони вспотели, где-то меж позвонков трещит от напряжения, назойливо зудит в груди; и, когда тишина становится совсем осязаемой, его губы разлепляются; но вместо слов раздаётся громкий кратковременный вздох и ожидаемый выстрел, от силы которого в плечах Люцифера проносится острая боль. Теперь он не понимает, почему Данте лежит на полу, хватается за живот; кашляет мокро, надрывно, с бульканьем в горле, а по синему ковру расплывается отвратительное тёмное пятно. Теперь его футболка мокрая. В первый и последний раз. Но это неважно. Он победил. — Данте, — произносит он, но голос тонет в горячей комнате. Пространство звенит, словно кто-то натягивает спираль, а потом отпускает, заставляя воздух вибрировать. Пистолет оглушительно громко падает на пол. Люцифер подползает ближе, будто теряет опорные точки, запоминает: позу, распахнутые глаза с застывшим в них ужасом, последние судорожные хрипы. Он оставит этот ворох фотографий под своей подушкой. И наступает тотальный вакуум; тишина страшная, неуловимая; подвижная, как кровавые круги, ползущие по синей воде, каплями стекающие в бесконечность. Люцифер хочет попросить брата встать, погружается коленями в тёплый промокший ворс, пытается потянуть на себя, но это так бесполезно. У каждой победы есть цена. Пора расплачиваться за свои игры. Только платить Люциферу нечем. Он поднимает ладони, и пальцы дробью отбивают ужасающий ритм; почти чувствует, как зажжённое солнце за окном гаснет. У него грязные руки. Он превращает синее в кроваво-красный. Пальцами крошит стекло в океан, и вода становится ржавой и тягучей. Падает, поднимая ворох брызг; травит китов своим хрустящим ядом. Не слышит, — не видит даже, — как дверь раскрывается; и Ева, застывшая на пороге, резко зажимает рот обеими ладонями, чтобы заглушить рвущийся крик ужаса из своей груди. Не чувствует ввалившийся в комнату запах дыма. Он разглядывает свои руки, где кожа стягивается от подсыхающей крови. Мать закрывает дверь, всё понимает, на несколько секунд вжимается спиной в дерево, а потом бросается вперёд — падает на колени — хватает тело сына так отчаянно, словно всё ещё надеется, что это глупая шутка, несносные игры. Что-то копошится между рёбрами, пускает когти, царапает изнутри, открывает непреложную истину. — Я… — только и говорит Люцифер, отстраняясь. Его налитый свинцом язык не способен поворачиваться. Смотрит, как Ева, в ужасе раскрыв рот, заливается истерикой; беззвучной, оттого ещё более пугающей, смешивающейся с обреченностью, превращающейся в густое месиво, покрывающее её с ног до головы. — Нет-нет-нет, — срывается у неё, и тяжёлые солёные капли падают на безжизненное лицо сына. — Что ты наделал… Боль от этих слов отпечатывается под коркой мозга. Он всё смотрит и смотрит на свои руки, словно именно такими они и должны быть. Всегда были, просто сейчас это видится более ясно. Упала пелена с глаз, поднялся занавес, разрушилась преграда. Ева резко приближается к нему, не давая достигнуть наивысшей точки темноты, обхватывает лицо ладонями. Люцифер никогда не видел её такой. А брата — таким. Никогда прежде он не ощущал себя чудовищем. — Забудь то, что произошло, сынок. Ты не хотел зла, не понимал, ты ещё ребёнок, — быстро-быстро шепчет она дрожащими губами, будто убеждая и себя в этом. Сейчас её голос помогает ей же самой не свихнуться. — На этаже пожар, мы должны выйти из комнаты и покинуть дом, когда вернётся отец, ты ничего ему не скажешь, ясно? — Ева замолкает на секунду, затем добавляет: — Ты ничего никому не расскажешь. Никогда. Люцифер только хлопает глазами, не в силах произнести ни звука. Все её слова сливаются в единый поток, а ему внезапно требуется собственная личная тишина. Ева оседает на пол, в груди больно колет и мерзко сворачивается; биться в истерике, впадать в панику — не в её стиле, не в её вкусе, не в её компетенции. Она давит это в себе. Когда последний тяжелый выдох разрезает пропахший кровью и порохом воздух, она поднимается на непослушных ногах; снимает испачканную кровью кофту, оставаясь в одной блузке; пытается вытереть его ладони; и прежде, чем оторвать побледневшего сына от пола, настойчиво шепчет: — Не трогай меня руками, хорошо? Мы выйдем и вымоем их. Он может её замарать, оставить следы, тогда появятся вопросы. Разберётся, выпутается, никуда не денется: выбора всё равно нет. Ева с трудом может связать мысли; не успевает подумать даже, как будет всё выворачивать, но в одном уверена точно: Мартино не должен об этом узнать. А синяя комната обязана сгореть дотла. Вместе с её сыном. Ева сделает всё, чтобы сжечь эту тайну. Она чувствует его дрожь, когда поднимает на руки; старается не вобрать её в себя. По крайней мере, сейчас; но как только они выйдут, готова испить всё до капли. Что-то шепчет ему, не умолкая; гладит рукой по волосам; знает, что если позволит ему утонуть в своих ощущениях, то боль и страх, прочной цепью связывающие их, перестанут делиться на двоих. Свободной рукой она толкает тяжелую дверь, но та не сдвигается с места. И плечом не выходит, а из-под низа несёт едкий дым, в коридоре грохочет, тогда Ева позволяет непроизвольному всхлипу вырваться наружу. Кто-то запер их. Можно бесконечно перечислять тех, кто организовал эту ловушку: слишком много у Мартино врагов, которые могли бы воспользоваться ситуацией, пока он выехал из дома. Липкий страх ползёт по спине; она и сама не знает, чего боится больше — жить с тем, что её старший сын мёртв или умереть вместе с младшим в огне. Слышится треск — то ли нервы её отчаянно рвутся, то ли рушатся балки этажа. Скорее, второе, потому что пол под ногами слегка подкашивается. Несмотря на её просьбы, Люцифер обхватывает руками шею матери; утыкается в волосы, пахнущие апельсиновой цедрой, и дрожит всем телом. Всё происходит так быстро, что он не успевает укладывать это в голове, развешивать по черепной коробке синие стикеры. Понимает только, что ему страшно. Страх — это игрушечное чувство, как говорил отец. Тогда почему оно заставляет кровь стынуть, наполнять её чёрной патокой, бурлящей багровыми пузырями? Люцифер больше не любит игры. — Постой здесь, — хрипло произносит мать и ставит его посреди комнаты. Он врастает в синий ковёр, не может пошевелиться; и в горле чешется от едкости дыма, пускающего свои бледные извилистые лапы в комнату. Ева прикладывает смоченный в аквариуме синий платок к его лицу. Он кашляет, медленно моргает, смотрит на китов и никуда больше. Их синие-синие тела смазываются перед глазами, а внутри у него какие-то особенные радиоволны, собственные частоты, сквозь которые не слышны горькие вздохи матери. Она пытается сдвинуть шкаф, за которым есть ещё одна дверь, что поможет им выбраться; путь через окно оставляет на крайний вариант. Чёрт дёрнул Мартино делать детские спальни на верхнем этаже — Ева всегда была против. Сжимает зубы, толкает, но сильная женщина оказывается слабой. Да и кто сказал, что она сильная? Сама выдумала — теперь мучается. Раскрывает дверцы; скидывает содержимое, чтобы хоть как-то облегчить попытки. — Ляг на пол, Люцифер, — вскрикивает она, но он не слышит, бормочет что-то про китов, хотя и сам выброшенная на берег рыба. Дверь спальни горит так стремительно: у Евы в глазах уже лопнула добрая половина капилляров; а дурацкий шкаф сдвигается слишком медленно, скребя толстыми ножками по полу. Люцифер падает на дно синей пропасти, размазывается кровавым пятном в цветном разъедающем пространстве. У каждого события есть цвет. У этого — синий. Ковёр вспыхивает так резко, что Ева не сдерживает крик, увидев, как огонь ползёт по комнате, пожирая её синеву. Хватает сына за запястье, дёргает на себя, забирается на стол, уродуя кровью рисунок Данте. Теперь Люцифером овладевает ужас: настоящая агония топчет в нём это чувство опустошения. — Я не пойду, мне страшно. Здесь слишком высоко, — он вырывается, Ева едва может его удержать. В комнате скручиваются парящие облака дыма, запах палёной кожи висит в воздухе. — Прекрати, сынок, будь смелым, сейчас это очень важно. Он хватается за край стола, бьётся, брыкается. Мгновения длятся вечность. В нём хаос, паника, темнота — передаются ей, удавкой сжимают шею, не дают принимать правильные решения; и крик разрезает горло будто пополам, когда пламя касается её тела. Гладит обжигающим шёлком, плавит кожу: и ей так больно до одурения, зато какой жизненный урок. Посмертный. — Мама! — в его голосе столько чистого, неприкрытого, кристального страха, когда она толкает его в сторону. Он забивается в угол, подтягивает колени к груди, скукоживается, съеживается; и глаза опухшие округляются, становятся уже на пол-лица. Ева сползает на пол, ногой смахивает искрящий ковёр, прокатывается несколько раз; и Люцифер видит, как кожа рвётся, буквально прилипая к паркету. Она не думает о боли, не плачет от ужаса: литр выплаканной солёной воды не спасёт её последнего сына — нужно вставать и действовать. Подползая ближе, она тянет ему ладонь. — Дай мне руку. Свою грязную руку. Люцифер не шевелится; скованный, оцепеневший, он рассматривает китов, охваченных всполохами огня. Её пальцы дрожат, но всё же смыкаются на его запястье и дёргают на себя. Ева больно впечатывает его в стену, закрывает от пламени, ногами упирается в боковую доску шкафа и теперь не может поверить, что он двигается намного легче. Мимолётное чудо рассеивается, приоткрывает реальность: с той стороны их потайного хода стоит Геральд. Не говорит ничего, не удивляется — просто поднимает Еву, хватает Люцифера на руки и выходит в узкий коридор, ведущий крутой лестницей вниз. Преодолевая каждую ступень, она думает, — нет, она уверена, — что он всё понял, и теперь накрывает его своей курткой, чтобы скрыть обляпанные кровью участки; потому, когда свет и испуганные крики жителей дома становятся так же осязаемы, как и их спасение, Ева тихо произносит: — Помоги ему, Геральд.***
За последние двадцать лет Мартино плачет впервые. А теперь обливается, готовый рвать на себе волосы; опускает голову на белую простынь, накрывающую обгоревшее тело, и льёт самые искренние в мире слёзы. После каждого вдоха он ощущает тянущую резь между ребёр. Наверное, ему никогда не было так больно — того и гляди рассыплется на атомы. Бинты на лице Евы насквозь мокрые, свежие раны разъедает солью; но она не сдерживает себя — наказывает, истязает. Несмотря на запреты врачей, она явилась попрощаться с сыном: не могла иначе; и теперь её ногти впиваются в ладони так сильно, что оставляют глубокие болезненные борозды. Ева делает несколько шагов назад; выходит в коридор, где в глубокой тишине слышен лишь монотонный треск ламп. Плотно прикрывает за собой дверь и становится почти вплотную к опечаленному патологоанатому. — Вы должны убедить Мартино, что не стоит вскрывать тело, — она ловит его недоумённый взгляд на вытягивающимся заострённом лице и продолжает: — Он верующий человек, скажите что-то про осквернение усопшего, он согласится — нужно только его направить. Сделайте мне одолжение, синьор, слышала, что у вас большая семья, я готова помочь вам материально. Он сомневается; не доверяет, ведь знает, с кем имеет дело. Если вскроется какая-то страшная правда — Мартино размажет его мозги по стене, вывернет наизнанку. Но на другой чаше весов, как обычно, деньги. И Ева даст столько, сколько он попросит. Потому мужчина в медицинском костюме выдаёт своё несмелое последнее слово: — Хорошо, синьора. Последнее в прямом смысле. Для Евы уж точно. Она мысленно проклинает себя, обрекает на вечные мучения, страдания в аду, но взамен получает безопасность сына. Теперь единственного. Ради этого она готова на всё. Ева обеспечит всей семье патологоанатома безбедную жизнь, но вот от него самого потом придётся избавиться… Геральд об этом позаботится. Люцифер рвёт клочки воспоминаний, выныривая на поверхность; ловя кожей лучи утреннего солнца, блестящие в прозрачных каплях. Он провёл под водой так долго, что Лилу и след простыл. Но это и к лучшему: не хочет видеть её заплаканное лицо. Интересно, что она будет делать? Грустить, уставившись в стену неморгающим взглядом или бросать дротики в его фото, которое — он уверен — у неё есть? Проплывает до конца и взбирается на бортик бассейна, проводя обеими руками по лицу. Всякий раз при мысли о собственной вине его выворачивает и ломает. Ему нужен психолог, чтобы разобраться, рассказать кому-то, поделиться, сложив все болезненные звуки в слова, собрать мелодию своей жизни. А траурных нот у него много. Нужно перевернуть себя, перестать мучить и калечить. Посмотреть всем страхам в глаза; открыть ящик тайн, давно покрывшийся пылью. Может быть, когда-то он это сделает. После полудня Люцифер входит в кабинет отца, смиренно садится в кресло напротив; откидывается на спинку так расслабленно, будто его ничего не беспокоит. Мартино своими уроками почти научил его скрывать всякие эмоции; укладывать их так глубоко, чтобы никто не смог добраться. В детстве, когда отец звал его на «профилактическую беседу», глаза Люцифера наполнялись ужасом. Он вызывал его в кабинет, курил бесконечно и смотрел так, что по спине пробегал шквал ледяных мурашек. — Завтра важный день, — начинает дон, соединяя пальцы в треугольник. В приглушённом свете он выглядит жестоким. Хотя, если увеличить яркость, ничего не изменится. — Летим на переговоры в Китай. Я надеюсь на удачную сделку. — Когда именно? В какое время Лою подать машину? — без особого интереса спрашивает Люцифер. — Я отправлюсь с Винчесто. А ты свозишь Викторию в Чикаго, пусть развеется, она тоскует. Люцифер не сдерживает ухмылку, на что получает острый взгляд отца. Ещё не хватало, чтобы босс велел ему устраивать досуг для малолеток; он и так как-то удивительно часто думает о ней. Неужели она заслуживает столько мыслей? Дальше не успевает отсортировать слова, они сами слетают с его губ: — Я здесь, чтобы развлекать дочь твоего консильери? Этим должна заниматься Лилу. Дон поднимает брови, точно недовольный таким высказыванием; кладёт руки на гладкий стол, не разрывая зрительного контакта, и отвечает: — У Лилу сердечные страсти. Благодаря тебе, между прочим, ведь член ты прячешь только от своей жены, — Мартино кривит губы. Как же его достали эти душевные страдания от неразделённой любви. — И ты здесь, чтобы выполнять поручения своего босса без лишних вопросов, тем более озвученных в такой манере, — напряжённые секунды между ними летят, спотыкаясь друг о друга; но Люцифер не пасует, не отводит глаза. — Я тебя один раз предупреждаю: не смей трахать дочь моего друга, иначе я буду разговаривать с тобой по-плохому. А я этого очень не хочу, Люцифер. Как будто он собирался.