Черная Далия

Второй день я усердно работаю в саду, стараясь выполнять все поручения Йора. Солнце уже висит высоко, играет в мелких брызгах распылителя, установленного на зелёном газоне; заливает тёплым светом растения — только лишь Далия остаётся в тени, словно эти чёрные цветки с острыми лепестками пожирают всякий свет. — Закончим на сегодня, — Йор закручивает бутылку с удобрением и ставит её на специальную тележку. — Духота стоит, как перед дождём. — Так скоро? Я могла бы ещё что-то сделать, я совсем не устала, — переминаюсь с ноги на ногу, понимая, что всё-таки утомилась. Но садовнику не обязательно об этом знать. — В этом нет нужды, — улыбается он. — Ты хорошо поработала, Вики, и на сегодня свободна. Я не решаюсь спорить. В этом доме вообще лучше ни с кем не пререкаться — просто делать, что говорят, и забирать свои честно заработанные деньги. Отчего-то именно сейчас мне всё больше хочется ощутить себя милой девочкой из приличной семьи. Здесь меня не обижают, не смотрят свысока, не задирают головы при встрече; и теперь я понимаю, что даже надменный и холодный взгляд дяди — его обычное состояние. Наверное, он держит всё в себе, а это дерьмово. По телеку говорили, что эмоции всегда должны находить выход; и что люди, копящие их внутри, рано или поздно слетают с катушек. Так что остаётся только догадываться, когда Люцифер превратится в психа. Я поднимаюсь по лестнице, чтобы принять душ, переодеться, а затем спуститься на обед. Утром Мисселина сказала, что Франческа — розовощёкая повариха, работающая в доме — приготовит для меня шницели. Придя в комнату, достаю из шкафа полотенце и нижнее бельё. Когда-то Моника дарила мне фиолетовый комплект с трусиками-танга, хотя я терпеть не могу это ощущение верёвки в заднице при каждом шаге. Но у меня ведь новая жизнь, так что прихватываю их и белую упаковку ежедневок; уже собираюсь пройти за дверь ванной комнаты, как раздаётся короткий стук. Я ожидаю увидеть на пороге Лилу, — странно, что после возвращения из Вегаса она не заходила; я почти соскучилась по её дерьмовой пижаме, — но, открыв дверь, впечатываюсь взглядом в татуировку на шее. Чуть отстранившись, поднимаю голову — рубашка, ремень, часы, перчатки. Ну привет, дядя. — Собирайся и спускайся вниз, мы едем в Чикаго. Он отчеканивает это так резво, что я даже не успеваю сообразить, — открываю рот, вытягивая тупое: «Э-э», а потом, спохватившись, быстро комкаю в полотенце всё, что держу в руках. Надеюсь, он не заметил мои трусики… — Зачем? — удивлённо спрашиваю. Кажется, после моего вопроса он выглядит немного растерянным, затем обречённо выдыхает, отворачивает голову, разглядывая аквариум с изворотливыми угрями. — Свожу тебя по магазинам, в ресторан, или куда ты там хочешь. — Зачем? — что за всплеск внимания с его стороны? Я коротко усмехаюсь: — Дядя, если хочешь пригласить меня на свидание, то так и скажи. И для чего я это выдала? Он же сейчас пошлёт меня на хер. Люцифер поворачивается ко мне снова и смотрит так пристально — прямо в глаза, — отчего у меня холодеют руки. Это один из его взглядов, от которых ладони по необъяснимой причине теряют тепло, и мне становится не по себе. — Это не свидание, Вики, — отвечает он. — Прогулка. Я везу тебя, чтобы ты приятно провела время. Охренеть. Каждый день мир переворачивается с ног на голову. Новые люди, новые места, новые ощущения. И не знаю, что мне со всем этим делать; почему я вдруг резко стала замечена людьми, на которых раньше даже боялась смотреть? — Едешь или нет? — спрашивает Люцифер, заводя руки за спину. — В чём подвох? — я прищуриваюсь. — Почему не Лилу, которая так старательно пыталась залезть тебе в рот? Почему не Ости? Ты совсем забываешь, что она твоя жена? — Это все вопросы? — он смотрит вроде бы абсолютно спокойно, но от пристального взгляда внутри сводит дрожью. — Ну, вроде… — Повторюсь, — хотя обычно я не повторяюсь, — ты едешь или нет? — с заметным нажимом произносит он. — Да, — звучит, будто сомневаюсь. Но мои сомнения дядю вовсе не волнуют. Он кивает и удаляется, больше не удостаивая меня — пальцами сжавшую махровое полотенце — и секундой внимания. Всё это выглядит очень странно: с чего вдруг ему проявлять такое внимание к работнице дома? На маньяка он не похож — только на извращенца немного… Хотя я понятия не имею, как выглядят извращенцы. В любом случае терять мне нечего. В этот раз я принимаю душ удивительно быстро, — не знаю даже, с чем это связано… Ладно, я опасаюсь, что дядя передумает звать меня на не-свидание — прогулку, как он сказал; звучит так, будто я собачка, а он мой хозяин. От этой мысли я недовольно морщусь, с трудом натягивая джинсы на мокрые ноги. Уже представляю, как спарится мой зад в такую жару; и как хорошо, что любимая синяя футболка успела высохнуть после стирки. Волосы до сих пор влажные, потому я просто откидываю их назад и спускаюсь на первый этаж, где Мисселина обговаривает меню с какой-то тощей, как жердь, дамочкой. Ангел уведомляет, что Люцифер на улице, и вновь утыкается в толстую папку. В голове колючим ежом прокатывается мысль, что лучше не заставлять дядю ждать, и, ускорив шаг, я вылетаю на улицу. Люцифер отталкивается от полированного крыла чёрной тачки и открывает заднюю дверь. Он так красиво одет, что мне внезапно хочется купить новые вещи и яркую помаду, поменять причёску и надеть дебильные каблуки, чтобы выглядеть как с обложки. Да, с дядей иначе нельзя, но я просто-напросто не могу позволить себе тратить деньги на тряпьё, потому что есть дела куда важнее. — А где твой водитель? — интересуюсь, застыв у раскрытой двери. — Я сам сяду за руль, — отвечает он, смотря на меня. В его глазах пустота, которую можно ложками черпать. Ну да, он явно не сделает комплимент моей синей футболке и джинсам. — Тогда можно мне сесть вперёд? Я хлопаю глазами, ожидая, что он откажет в своей холодной манере; но Люцифер лишь задумывается на секунду, а потом закрывает заднюю дверь и тянет ручку передней. Я стараюсь не привыкать к этим джентльменским жестам, чтобы, — если вдруг меня вышвырнут из этого дома, — не ждать любезностей со стороны мужчин. В салоне свежо и прохладно из-за включённого кондиционера, сиденье мягкое и комфортное, а на панели нет ни пылинки. Он сжимает руль руками, облачёнными в чёрные перчатки, плавно трогается с места; выворачивает на дорогу, где открываются автоматические ворота; и выезжает за пределы территории. Наедине с ним меня вновь сковывает волнение; хочется поговорить, спросить что-то: неважно о чём, лишь бы он перестал быть каменным изваянием; он ведь человек — не машина; но все слова будто вмиг закончились, достигли своих пределов — потому я утыкаюсь взглядом в ноги и просто жду, когда он заговорит сам: даст подсказку, как действовать рядом с ним. — Пристегнись, — его чуть хрипловатый голос стелется по дорогому салону и проходится приятным покалыванием по коже. — Чёрт, точно, — спохватившись, я натягиваю ремень и фиксирую его в замке. — Я просил тебя не выражаться, Вики, — дядя не смотрит на меня, полностью сосредоточенный на дороге. — Неужели это так сложно? — Когда ты восемнадцать лет живёшь в сраном гетто, где каждый первый разговаривает подобным образом, а потом тебя закидывают на верх цивилизации, то да, это сложно. — Значит, тебе придётся прогнуться под новый мир и его законы. — Это не мой мир. Твой, твоего отца, жены, да даже Лилу, но не мой. Я просто поливаю цветы, пока вы существуете в своём мире со своими законами. Не надо было этого говорить. Лучше вообще засунуть язык в задницу и молчать, иначе он ещё больше убедится в том, что я невоспитанная уличная девка, не достойная сидеть с ним в одной машине. Хотя… да кто вообще такой этот дядя? Напыщенный сын богатого папаши, который почему-то решил, что я буду подстраиваться под его желания. Пусть он красивый, высокий, сексуальный, приятно пахнущий — но это не значит, что я буду выполнять всё, что он требует. Пусть шлюхами своими командует! Под эту мысль я самодовольно хмыкаю себе под нос, скрещиваю руки под грудью и отворачиваюсь к окну, где от скорости смазывается однотипный рябящий пейзаж из ровных высоких стволов деревьев, расположенных вдоль шоссе. А он тем временем включает радио, по которому передают какие-то стариковские политические новости. Кому вообще это интересно? — Куда хочешь сходить? Я слегка вздрагиваю от его настойчивого голоса и быстро разворачиваюсь, даже не пытаясь скрыть своего раздражения. — Ты ведь сам пригласил. — Я не знаю твоих предпочтений, — отвечает он, выворачивая на оживлённую улицу. Наверное, если отдать дяде право выбора, то он поведёт меня в какой-то вонючий ресторан с белоснежными скатертями и начищенными фужерами на тонких ножках, где дверь открывает вылизанный швейцар. Тогда я уж точно не смогу набить свой желудок нормальной едой. Так что лучше не упускать шанс и самой выбрать место, где дядя оставит свои кровные — или кровавые? — денежки. — Давай на светофоре налево, — взмахиваю рукой, уткнувшись в экран мобильного, где открыта карта навигатора. — Кстати, синьор Моретти тебя не потеряет? Ну, ты же постоянно рядом с ним трёшься, а тут уехал на полдня. Он скашивает свои чёртовы красивые глаза в мою сторону; они пронзают остротой внимания, словно затягивают в бездну, — вот что значит поистине глубокий взгляд. Совсем как тогда, у бассейна. От вспышки кадров меня обдаёт волной жара. Люцифер явно недоволен, и в нём ясно читается недоумение или даже раздражение. Дядя — удивительный человек. Иногда как зыркнет, что я вмиг теряю всю свою смелость, желая спрятаться под стол или забиться в угол. Поразительно, какие противоречивые чувства он во мне вызывает; но так хочется раздуть угольки, которые одновременно и согревают, и обжигают. — Ты работаешь с ним, я понимаю, — я неловко поджимаю губы и пальцем указываю, куда ехать дальше. — Он, наверное, с детства учил тебя всякому там бизнесу и всему такому. Да?

Люциферу семь лет.

Второй раз за утро Мартино недоволен сыном. Первый случился тогда, когда тот нетерпеливо переминался у двери, ожидая похода на детскую площадку, на которую он вообще непонятно зачем ходит: ведь никогда не играет. Босс не любит, когда Люцифер не может усидеть на месте, слово «терпение» он стирает в прах. А теперь такой же мелкий друг его сына дерётся с другим ребенком за какую-то дурацкую игрушку. Люцифер держится в стороне, будто так и должно быть. Сидя на лавочке, Мартино качает головой, а потом одним коротким жестом подзывает сына. — И почему ты не заступился за Карлоса? — Но он сам начал, он неправ, — звонко отвечает Люцифер. Отец шумно выдыхает; наклоняется, уперев локти в колени; и вонзается взглядом в его лицо. Кажется, у Люцифера от страха замедляется пульс — вместо кривой становится одним длинным пробелом. Он готов выпалить тысячи ненужных слов, щедро присыпанных извинениями, но только лишь сглатывает пересохшим горлом. Хочется спрятаться, скрыться, возвести стены и остаться там в одиночестве. — Плевать. Он твой друг, и ты должен был его защитить. Дружба — это всё. Дружба значит лишь немногим меньше, чем семья. От его холодного тона у Люцифера дрожат губы и руки, которые он заводит за спину, чтобы спрятать от острого взгляда отца. Он чувствует первые панические нотки, когда Мартино сжимает пальцы на его футболке — так, что ткань трещит, больно впиваясь швами в кожу, — и притягивает к себе. — Что это за слёзы? — грубо встряхивает. — Веди себя как мужчина, что ты сопли распустил? Смотреть противно! — Прости, пап, — только и отвечает он, пытаясь моргать как можно чаще. — Я не хотел. Он знает, что нельзя так делать в присутствии отца. Ненавидит все эти прикосновения, но если бы Мартино искренне его обнял когда-нибудь, то он бы расплакался, как девчонка. — Не смей показывать своих эмоций. И никогда не говори, что думаешь, иначе люди будут пользоваться тобой. Сколько можно тебе об этом толковать?! Дон со злости отшвыривает его так, что Люцифер падает. Прокатывается по твёрдому асфальту, сдирая ладони; но это хорошо — самоконтроль даётся ему легче, когда присутствует физическая боль. — Иди ко мне в кабинет, прогулка окончена, — отрезает он, поднимаясь с места и нервно поправляя тёмно-синюю рубашку. Ева, как обычно, подбегает к сыну: будто чувствует, что назревает очередное наказание; наклоняется, но тут же оказывается одёрнута резкими словами: — Не трогай его, пусть сам поднимается. Она кидает недовольный взгляд и под тихую просьбу сына: «Я сам», резко выпрямляется. — Ты постоянно ругаешь его из-за мелочей, — Ева подходит ближе, говорит чуть ли не в лицо. — И дня не случилось, чтобы ты был им доволен. — Он мужчина, а с твоим воспитанием ведёт себя как слюнтяй! Хватит сюсюкаться с ним, Ева, он должен уметь выживать в этом мире, обязан вести себя достойно, а не лить слёзы при каждом пустяке. — Он ещё ребёнок! — её колотит от гнева. — Он мой сын, а я не вечный, как и ты, он не сможет постоянно прятаться за твоей юбкой. Придёт время, он останется один, станет мишенью, и они его разорвут. Придётся принимать жёсткие решения, а не распускать слюни, — Мартино наклоняется к её уху, обрубая её кипящие невысказанные слова. — Я люблю его, ясно? Так же, как и тебя. Понадобится — отдам за него жизнь, если буду уверен, что он сумеет защитить себя и свою семью. — Серьёзно? Вики, ты могла выбрать любое место, — произносит Люцифер, притормаживая на забитой узкой парковке. Здесь его тачка выглядит нелепо — даже смешно: выбивается среди дешёвеньких разноцветных авто. Сегодня дядю хватит инфаркт, а я, возможно, проведу самый лучший день за последнее время. Несмотря на работу в саду, я всё ещё полна энергии, потому игнорирую его недовольные взгляды и радостно выскальзываю на улицу. Выпрямляюсь и вдыхаю полной грудью горячий, немного пыльный, пропахший бензином и уличной едой воздух; медленно-медленно растягиваюсь в улыбке, наблюдая за спешащими людьми, пытающимися перебежать дорогу в неположенном месте; тут и там гудят машины, доносится музыка и рекламные ролики, призывающие купить микс боксы и крылышки. А затем ощущаю какой-то секундный детский восторг, глядя на раскинувшиеся золотые арки Макдональдса. — Идём! — я взмахиваю рукой; и Люцифер, выйдя из машины, поднимает голову скорее рефлекторно, чем заинтересованно. На миг кажется, что дядя готов провалиться; что он сейчас исчезнет, словно по волшебству, потому что в этом мире он выглядит как что-то инородное. Однако Люцифер никуда не перемещается — закрывает дверь машины и подходит ближе, совершенно не препятствуя моим желаниям и не стараясь разубедить. Наверное, он ожидал, что я потащу его в ресторан, где салат стоит несколько тысяч баксов, а не в эту забегаловку для обычных смертных. Что ж, мне придётся удивить его ещё не единожды, у нас ведь полдня впереди. Внутри шумно и людно, пахнет жареной картошкой фри и пригорелым маслом. Столы и ярко-оранжевые стулья расположены в несколько рядов, и почти все заняты. Я бескультурно тыкаю пальцем в угловой, — пусть он расположен недалеко от туалета, — но даже это сейчас не способно испортить мой день. На кассе заказываю у конопатого парня — в красной футболке и кепке набок — Биг Мак, огромную картошку фри, два стакана ледяной Кока-Колы, Чикен Макнаггетс с сырным соусом и Фиш Ролл. Дядя обходится одним кофе, ссылаясь на то, что он не голоден. А я думаю, что Люцифер слишком зазнавшийся индюк. — И ты всё это съешь? — скептически спрашивает он, когда мы садимся за стол. — Я готова сидеть здесь, пока не расправлюсь со всей этой вкуснятиной, — отвечаю я, положив руку на грудь. — Не беспокойся, дядя, твои денежки не пропадут даром. Он как-то странно смотрит на меня, затем безразлично пожимает плечами и откидывается на пластиковую спинку стула. А я тем временем сжимаю шелестящий конверт, которым обёрнут жирнющий бургер с двумя котлетами, и стараюсь откусить. Однако он такой здоровый, что часть кетчупа остаётся у меня на носу. — Чёрт, обожаю Биг Мак, — я вытираю лицо салфеткой, комкаю её и кладу на поднос. — Здесь есть Макфлури, но я его не люблю. Мне больше нравится мороженое из фуд-траков. Оно там будто какое-то особенное, сливочное и такое нежное, что когда проводишь по нему языком, такое ощущение, что слизываешь мягкий крем. Дядя-который-вероятно-считает-меня-идиоткой впадает в задумчивость, и мне опять кажется, что я сморозила какую-то тупость. Конечно, теперь он будет молчать и пялиться на меня, как на дуру. Так, как смотрел на Лилу. А то ещё более снисходительно. Просто блестяще, Вики, браво. Я мысленно аплодирую себе, молчаливо толкаю в рот картошку фри, щедро покрытую хрустящей солью, и замыкаюсь. — Что такое фуд-трак? — вдруг подаёт голос дядя, отчего я чуть ли не давлюсь. От большого глотка колы у меня щиплет в носу и першит в горле. — Тебе миллион лет, и ты не знаешь, что такое фуд-трак? Ну вот, опять. — Мне не миллион лет, — дядя поднимает бровь. Для меня то, что после двадцати пяти — уже дохренища. Если подростки жестокие и безбашенные, и с ними всегда стоит быть настороже, то взрослые люди гораздо более коварные и хитрые. Они могут клясться вам в любви, варить кофе по утрам, хранить в ладонях ваше наивное сердце; а потом — в один момент — просто сжать пальцы, превратив его в кровавое месиво. Обнимать, признаваться в чувствах, а потом идти трахать других, просто потому, что могут. У взрослых вообще нет никаких объяснений. Им наплевать; совершенно всё равно, как отразится на вас предательство. Это так тупо и сложно. Не хочу быть взрослой. — Это такой автобус, — наконец отвечаю я. — Они припарковываются, где хотят, выставляют маленькие столы и продают еду. Таких полно в Америке, неужели не видел? Люцифер отрицательно качает головой, подносит чашку к губам и без удовольствия делает глоток чёрного кофе. А я добавляю: — Я покажу тебе, — вытягиваю кружок помидора из бургера, — когда-нибудь, — кладу в рот, — если захочешь. Я резко замолкаю, неспешно потягиваю газировку из трубочки; монотонный гул голосов вокруг становится уже настолько привычным, что я его не замечаю. Губы Люцифера вздрагивают, а я непроизвольно сглатываю, понимая, что он красивый, когда улыбается. Нет, он красивый всегда, но сейчас — по-особенному. Неправильно — думать о нём и чувствовать, как внутри что-то зажигается, а мир вокруг превращается в вакуум, оживает новыми красками. Это так странно. И сладко. — Мы с моим другом Сэми раньше складывали фигурки из бумаги, — я беру салфетку из подставки и сгибаю пополам. — Ну, всякие кораблики, цветочки, — на секунду закусив губу, соединяю края; складываю ещё и ещё; так привычно, по давно изученной схеме. — Говорят, в Японии журавль считается счастливой птицей, живущей тысячу лет, отсюда появилось поверье, что если сложить тысячу оригами, то любое желание исполнится. А если больной человек сделает тысячу журавликов, то он поправится, — двумя пальцами я подцепляю фигурку из белой салфетки и поднимаю её вверх, поставив локоть на стол. — Это глупо, да? — Нет, — отвечает он довольно спокойно и миролюбиво. — Это здорово. То, что ты веришь в подобное. — Желание не сбылось, человек не поправился. Так что это всё херня, — я опускаю ладонь, утыкаюсь взглядом через его плечо, разглядывая снующих туда-сюда прохожих сквозь окно. — Чем ты увлекаешься? А дядя, кажется, не привык к таким вопросам — потому между нами повисает пауза. Откинувшись на стул, делаю глоток; и капля с трубочки падает на футболку, расплываясь тёмным пятном на синей ткани. Я фыркаю — неудивительно, что всё, как обычно, идёт наперекосяк. Чёрт. Неудачница грёбаная. — Наверное, я уже не в том возрасте, чтобы чем-то увлекаться. — Тебе же не миллион лет, — отвечаю я, поставив опустевший стакан на поднос. — Неужели нет того, что нравится? Мне хочется его узнать, дотронуться, попробовать. Да, это невозможно; и вы скажете, что пора бы уже закатать губу и валить в своё сраное гетто, потому что я и дядя, как носки и вьетнамки — не сочетаемся. Да и тех дней, что мы знакомы — слишком мало, чтобы задавать такие вопросы; просто крошка в песочных часах. Но этого времени достаточно, чтобы я поняла, что не могу контролировать этот подсознательный импульс тела, отдающий приятным теплом под кожей. Знаю, вы мне не поверите, потому что сами такие же, как дядя: бездушные сухари, отрицающие притяжение и всю эту хрень. — Если ты доела, поехали, я покажу то, что мне нравится. Он рассматривает кучу оставшейся еды, которая в меня больше не лезет; отодвигает чашку с недопитым кофе. На самом деле самое приятное, что было в Макдональдсе — это не любимые сочные бургеры в пышных булочках с кунжутом, а вот этот красивый мужик, который вызывает странные чувства, что не удаётся подавить. Когда мы выходим на улицу, ветер путает волосы — разделяет на пряди, переплетает их между собой. Люцифер хмурится, когда я прошу его подождать; а сама вливаюсь в поток прохожих, огибаю разношёрстную толпу, пробираясь по разрисованному цветными баллонами асфальту к торговому ряду. Яркие шатры сплошь забиты барахлом: украшениями из камней, глиняной посудой, сладостями в сувенирных жестяных банках, аромасвечами и прочей хренью, которая будет валяться у вас в доме. Я достаю несколько смятых баксов из кармана джинсов и протягиваю их женщине неопределённого возраста индийского происхождения. А она взамен, улыбаясь и демонстрируя свои неровные зубы, вручает мне две шуршащие упаковки с печеньем, — квадратные и голубенькие они оказываются у меня в руках. — Я купила нам кое-что, — заявляю я, подбежав к дядиной тачке. Ветер делает новый порыв, забирается под футболку, щекочет кожу — я ловлю наше отражение в автомобильном стекле и невольно улыбаюсь. Солнце уже не такое яркое — не светит огромным диском, плавящим асфальт. Теперь оранжевые всполохи теряются в его глазах. — Садись, — Люцифер открывает дверь. Развалившись на переднем сиденье, я вытягиваю ноги. Он закрывает дверь, щёлкает ремнём безопасности, собираясь тронуться с места. — Подожди, у меня здесь сюрприз, — я разворачиваюсь к нему, завожу руки за спину. — В какой руке? Люцифер водит зрачками по моему лицу как-то холодно и отчуждённо. О, боже, и о чём он сейчас думает? Я уже готовлюсь услышать что-то обидное или грубое, но он лишь кивает в сторону моей правой руки. Дядя ещё не послал меня — это радует. Просияв улыбкой, я размахиваю голубым фантиком перед его лицом, а Люцифер как-то опасливо отстраняется. — Печенье с предсказанием! — громко заявляю. Достаю второе и вскрываю упаковку, одним щелчком ломаю печенье и отправляю в рот, сразу распознавая вкус мёда и корицы на языке. — Итак, моё напутствие на сегодня, — с важным видом (как мне кажется, а дядя, наверное, считает меня тупой малолеткой) разворачиваю маленькую бумажку. — «Изменения, вошедшие в вашу жизнь, изменят и многое в вас лично». Это то, чего я безумно хочу и одновременно боюсь. Тяжело, когда эти перемены невозможно контролировать. Говорят, чтобы изменить мир, нужно начать с себя. Я попытаюсь. Честно говоря, меня саму иногда сшибает с ног от собственной наглости, и порой мысленно хочется дать себе затрещину. Нужно учиться быть мягче, добрее, терпимее. — Откроешь своё? — я протягиваю ему второй пакетик. — Ты бы снял перчатки, зачем ты постоянно их носишь? — В них я чувствую себя комфортнее, — отвечает он после долгой паузы. Видимо, обдумывал ответ. Видимо, врёт. Интересно, что он будет делать, если я дотронусь до его пальцев? В ужасе побежит их мыть или одарит меня таким взглядом, что захочется умереть? Дядя это может. — Открою за тебя, — я разрываю упаковку пополам, щёлкаю сухим печеньем и достаю свёрнутую бумажку. — «Все проблемы кроются в вас самих». Люцифер никак не реагирует. Естественно, дурацкая печенюшка не открыла перед ним Америку, не сняла розовые очки, и по сути я сейчас в тупую трачу время — не своё, а наше. Скоро он не выдержит, психанёт и отвезёт меня обратно. А сам пойдёт к Лилу. Делать все эти гадкие вещи. Не подумайте, я не хочу стать её заменой: спать с женатым мужиком — отвратительно. Как бы не хотелось стать ближе, у меня пока что есть доля самоуважения и мешок принципов. — Печенье съешь? — невзначай спрашиваю, держа пальцами две половинки. — Оно вкусное. Не дожидаюсь ответа, подношу ароматное печенье к его лицу — просто так, поддавшись порыву. Смотрю выжидающе, не двигаясь; а он с какой-то извращённой медлительностью раскрывает губы, не сводя леденящего взгляда с моего лица. Под шум в голове я вдыхаю его по молекулам; запоминаю, чтобы потом представлять его ночью, когда останусь одна. Клянусь, я это сделаю. Кажется, на ничтожную долю секунды я даже дотрагиваюсь подушечками пальцев до его горячих губ, это едва уловимое прикосновение даёт ощутимую брешь в радиоволнах. Или наоборот — он касается ими моих пальцев, обхватывая половинку хрустящего печенья. Неважно. Я уверена, что дядя простит мне эту шалость; забудет через пять минут, и всё будет как прежде. Но есть одна небольшая проблема… Теперь я не хочу, чтобы было как прежде. Только кого это волнует… Хочу ли я его? Несомненно. Дядю не захочет только мёртвый. Будет ли между нами что-то, помимо общения и совместного времяпровождения? Исключено. А вот тихонько фантазировать об этом никто не запрещал. — Ну как, нравится? — интересуюсь чуть охрипшим голосом. — Необычное, правда? — Своеобразное, — он скользит по мне взглядом. — Нравится. А потом отворачивается, кладёт руку на руль, спокойно запускает двигатель, словно этого момента вовсе не существовало, и добавляет: — Я обещал показать тебе кое-что.

***

Из подземной парковки они попадают в узкий тускло освещённый коридор. Вики нервничает; обеспокоенно смотрит по сторонам, когда они выходят в зал, где тянется длинная стойка, за которой их встречает Том — широкоплечий мужчина, живущий на кофе и шоколадных маффинах, — а за его спиной: на белом стенде, сплошь занимающим всю стену, расположено самое разнообразное огнестрельное оружие. Вики сглатывает, рассматривает всё вокруг со смесью интереса и опасения. — Это что такое? — шепчет, подавшись ближе. — Стрельбище, — коротко отвечает Люцифер. Вики так ошарашенно и боязно глядит на оружие, что ему хочется… похлопать её по плечу? Погладить по голове? Обнять? Сделать что-то в знак поддержки. Странное чувство. Совершенно непривычное. — Укомплектовать? — интересуется Том, протягивая Люциферу ключ от кабинки. Тот отказывается, ссылаясь на то, что сделает это сам. Здесь с ним спорить не будут: ведь позволено ему гораздо больше, чем остальным. Червячок сомнений шевелится внутри Вики, когда они проходят по коридору в кирпично-белой отделке, залитому ярким светом люминесцентных ламп, по обе стороны тяжёлые двери с номерами. Остановившись у последней, Люцифер проворачивает ключ и впускает её внутрь. Механизированная, хорошо освещённая комната кажется почти уютной: здесь расположен мягкий диван цвета антрацит, небольшой стеклянный столик, пара минималистичных картин, даже кофемашина имеется. «Почти» — потому что чуть дальше висят мишени в виде человеческих фигур, изображённые на прочной бумаге. А потом Люцифер сдвигает дверь-купе и открывает вид на целый арсенал горячего, стального и опасного. — Выбери, если хочешь попробовать, — говорит он, сделав шаг в сторону. Она видела оружие всего раз, когда захмелевший друг Ребекки ввалился посреди ночи в их дом и размахивал пушкой; горделиво выпятив крепкую грудь, он заявлял, что отжал её на разборках. — Я не разбираюсь, — Вики подходит ближе, рандомно тыкает пальцем в пистолет. — Давай его. Это хороший выбор? Люцифер снимает оружие с крепления, смотрит на неё — неумело скрывающую свою растерянность — и цепляет себя на мысли, что этот день на удивление не вызывает скверных ощущений. Он люто негодовал, что отец не взял его с собой; даже не сразу поверил, что Мартино действительно велит ему развлекать эту девчонку. Дон ведь не к этому его готовил. Загонял в кабинет, усаживал в своё кресло, давал подзатыльники, склонялся над ним — в ужасе вжавшемся в кожаную спинку — и обещал: — Ты не будешь моим сыном, если не оправдаешь моё доверие. И бровью не поведу, когда тебя поставят на колени. Люцифер автоматизировал свою жизнь: закончил колледж, — с отличием, конечно; женился, потому что отец так сказал; ослушался лишь в одном: полюбить Ости ему так и не удалось. К двадцати годам он стал тенью своего отца — смотрел на него огромными распахнутыми глазами, заражался его холодом; впитывал, как губка, его опыт; заслуживал похвалу. Мартино брал его с собой на переговоры, иногда даже разрешал участвовать в них и принимать решения. Он зарабатывал баллы. Это уже стало основой основ, смыслом жизни; потому сегодняшний день для него — нечто из другой вселенной. — Его называют «Пустынный орёл», выглядит внушительно, но тяжёлый и громоздкий, кроме того, обладает сильной отдачей, — говорит Люцифер. — При выстреле может быть неприятно. — Тогда выбери сам, — Вики нетерпеливо топчется на месте. Волнуется, сомневается, но есть в Люцифере что-то такое, что заставляет дважды подумать, прежде чем сказать ему «нет». — Какой самый лучший? Люцифер знает, что самый лучший пистолет тот, который вовремя оказывается под рукой. Может, и Вики поймёт это однажды. Он вынимает другой, — чёрный, матовый, — с щелчком вставляет магазин с блестящими золотистыми пулями и протягивает ей. — Это Глок-17, лёгкий и короткоствольный, имеет хорошую точность стрельбы, — она обхватывает рукоять и прежде, чем отпустить, Люцифер добавляет: — Не размахивай им, там нет предохранителя. — А что, короткий ствол — это хорошо? — Не всегда. Вики краснеет; ощущает, как по лицу расходятся горячие пятна; снова винит себя за неуместные фразы, понимая, что он явно не оценил. Кажется, что Люцифер смотрит со снисхождением; ему не интересно быть взорвавшимся вулканом, куда лучше — непоколебимым айсбергом. Теперь она медленно отводит глаза и заставляет себя молчать, ожидая от него хоть чего-то: знака, жеста, слова. — Многое зависит от стойки и правильного захвата, — он подходит к невысокому ограждению. — Иди ко мне. Её глаза цвета васильков во льду и острыми стрелками, подведёнными до внутренних уголков, играют всеми гранями интереса и опасения; она держится изо всех сил, — пытается держаться, — чтобы не ляпнуть то, что ему не понравится. И поражается тому, что её вдруг стало беспокоить чужое мнение. Его мнение. Люцифер обхватывает её пальцы, неумело сжимающие пистолет; задаёт направление; подсказывает, как встать, вытянуть руки; и застывает за её спиной. — Держи ровнее, — наклоняется, приподнимая её запястье, сквозь кожу перчаток льётся тепло. А потом выдыхает в волосы, и невинное тепло сменяется настоящими взрывами где-то в глубине её грудной клетки. Ей стыдно за эти ощущения, но это неважно: никто не видит этого, никто не знает. — Не бойся, — его голос ровный, ласкающий бархатом кожу. Тихое дыхание ныряет ей за шиворот. — Я тоже когда-то боялся, но потом нашёл в этом особую привлекательность. И, кто знает, может, когда-нибудь тебе это пригодится. Она не оружия боится, как он подумал; а тех ощущений, испытываемых рядом с ним; и тех мыслей, что в момент его молчания звучат оглушительно громко. Вики чуть подаётся назад, прижавшись ближе, и эти чувства становятся резче и чётче. В его темноте гораздо больше, чем видят глаза. Сейчас она ясно это осознаёт. Когда раздаётся приглушённый выстрел, проходящий разрядом по рукам, бешено бьющееся сердце чуть замедляется, но затем вновь заходится с новой силой. Её одолевает восторг, и чувство адреналина плавно ложится медной монетой на язык. Пусть не в самый центр, не в сердце — она попала в цель, и дрожь в этот момент перестаёт одолевать её пальцы. Вики резко поворачивает голову, едва не задев губами его щёку, но Люцифер успевает отстраниться. — Ещё? — спрашивает он, уловив довольное выражение лица. Её губы растягиваются в улыбке. Для Вики такое времяпровождение — чистое безумие. Сейчас ей кажется, будто что-то изменилось, что теперь всё будет хорошо, светло и ново. Видится так ровно до тех пор, пока она не вспоминает обо всех последствиях своих чувств. Ей нужно держаться; нужно включить контроль, мозги, разум; не поддаваться никаким внутренним шёпотам, пусть и звучат они пленительно сладко. Её настроение обрушивается вниз так же быстро, как на город опускается вечер. Рефлекторным, необходимым движением Вики разворачивается, закусывает губу и отвечает: — Давай вернёмся. Люцифер кивает. Наверное, ему это тоже необходимо. Её синяя одежда и синие глаза для него — высоковольтный провод, разорванный и искрящий. На неё больно смотреть. Но её улыбка давала кратковременный обезболивающий эффект — такой, что он переставал думать о разводах крови на своих руках. Когда они в затяжном молчании выезжают из полупустой парковки, ветер за окнами гудит и стонет; швыряет крупные пригоршни стылого ливня в лобовое стекло, а металлическое туманное небо того и гляди рухнет на голову. — У меня есть квартира неподалёку, — говорит Люцифер, сжимая руль. — Останемся там до утра, в такую погоду опасно ехать.