Черная Далия

Передо мной лишь тьма цветов. Все остальные насаждения — в сравнении с Далией — кажутся пустыми, нелепыми, неказистыми. Её лепестки острые и плотные, лакрично-графитовые, иссиня-чёрные, глотающие всякую надежду на солнечный свет. Я аккуратно веду кончиком пальца по краю, ощущая мягкий бархат под кожей, пульс вечного цветения, едва уловимую вибрацию. Их красота абсолютна, многогранна, бесконечна, уникальна: никакого буйства красок — только обволакивающая монохромная темнота. Наклоняюсь ближе в попытке ухватить аромат, однако ничего не чувствую — лишь ловлю себя на мысли, что у меня с самого утра чертовски кружится голова, и плывёт перед глазами. Кажется, после вчерашних купаний я немного приболела; и, скорее всего, именно по этой причине меня трясёт и пробирает спазмами в груди. Ости точно украсила прошлый вечер своим присутствием и отвлекающими разговорами, пока я боролась с поселившейся в затуманенной голове мыслью о том, что она могла бы наладить отношения с мужем при должном желании. Ну, потому что это Ости — она всё может, если захочет. Тошно от осознания, что, даже не желая этого, периодически ставлю себя на её место: видимо, я завидую ей. Потому что у Красотки есть всё, то есть Люцифер. А у меня нет ничего, то есть нет Люцифера. И эти дурацкие мысли меня страшно раздражают. Ведь так нельзя. Во рту становится солоно и отдаёт металлом, затем капля бордовой крови падает на лепестки, теряясь в черноте и затекая в самую сердцевину. — Чёрт! — я зажимаю ноздри пальцами, слегка пошатнувшись назад. — Вики, я ведь сказал тебе здесь не работать, — прокатывается голос Йора из-за спины. Он останавливается в метре от меня и лицо его с неодобрительно-возмущенного сменяется на встревоженное. — Ты нездорова! — Нет-нет, я в порядке, — отмахиваюсь рукой и замечаю, что движение смазывается и расслаивается перед глазами. — Немного не выспалась. Йор качает головой, отнимает рыхлитель из моих ослабевших рук и, развернувшись, категорично произносит: — Иди в дом, Вики, подлечись и отдохни. Несколько секунд я смотрю в его спину — силуэт садовника по мере отдаления становится нечётким и затуманенным; а мне ничего не остаётся, как развернуться, слегка пошатнувшись, и направиться в сторону элитного логова, еле перебирая ногами по ровной дорожке. На улице жарко, но в этот раз пекло не сменяется приятной прохладой, стоит мне подняться по каменным ступеням и войти внутрь. Я бы сказала, что теперь при каждом закрытии глаз под веками будто взрываются салюты — сияют яркими вспышками, летят цветными лентами, — а горло щиплет и дерёт. Я ковыляю к лестнице, цепляюсь за все поверхности, стараясь устоять на ногах; во рту липко и сухо, в ушах что-то шумит и грохочет. Несколько шагов даются с трудом, затем нужна передышка, чтобы попытаться собрать себя в кучу и не упасть кубарем вниз. Надо добраться до комнаты, полежать немного и вернуться к работе — иначе шанс, что меня вышвырнут, увеличится вдвое. На несколько секунд, длившихся словно целую вечность, кажется, будто я проваливаюсь под воду, захлёбываюсь, опускаюсь на дно; барахтаясь в тягучем иле, запутываюсь в колючих водорослях, но затем это ощущение рассеивается, и я с хриплым вздохом падаю в чьи-то руки. — Тише, — Патлатый оказался очень кстати. Его ладонь на моей щеке кажется ледяной. — У тебя жар. Он так быстро отрывает меня от ступеней и подхватывает на руки, что я даже не успеваю сказать что-то против. Лишь бы дядя не увидел, — отчего-то эта мысль сейчас волнует меня больше всего; а пространство превращается в размытую карусель цвета и звука. Да и Патлатый так держит крепко, прижимает к себе, что-то обеспокоенно шепчет: эти слова мечутся в моей голове какой-то нездоровой догадкой, но я успокаиваю себя тем, что он просто помогает — безо всяких там намёков. Сделай он так в другой раз, то в ответ бы получил что-то резкое и обидное; а ещё мой коронный злобный взгляд, конечно же. Либо я вообще на него накричала бы, а потом винила себя в этом, терзаемая муками совести. Рядом слышится стук каблуков — я думаю, что это Мисселина вышагивает по каменному полу своей летящей ангельской походкой, и через секунду её голос подтверждает мои догадки. — Боже, что случилось? — Её лихорадит, — Винчесто отвечает за меня. Не удивительно, ведь мой язык вовсе прекратил двигаться и стал каким-то тяжёлым и онемевшим. Он толкает дверь — вроде бы, моей комнаты, — укладывает на кровать, зачем-то убирает упавшие волосы с моего лба. И жест этот такой мягкий и нежный, что сначала кажется, будто это сделала Мисселина. Но нет, это серьёзный молчаливый мужик: я почти ясно вижу его обеспокоенные глаза над моим лицом. А ещё он мне кого-то смутно напоминает — вот только понять, кого именно, никак не удаётся. — Выйди, я раздену её, — бросает Мисселина, удерживая меня, словно безвольный мешок. Винчесто мнётся буквально мгновение, затем как-то нехотя разворачивается, и через несколько секунд слышится щелчок закрывающейся двери. Моё тело словно вспороли, набили ватой, а затем криво залатали обратно. Где-то в глубине грудной клетки свербит и клокочет, конечностей уже не чувствую вовсе, потому Мисселине приходится приподнять меня, чтобы снять одежду. Она накрывает тонким одеялом, поправляет подушку под головой, потом склоняется и произносит: — Я сейчас вернусь и принесу лекарство, нужно понизить температуру. С хлопком двери меня начинает трясти и перекручивать ещё сильнее: между рёбер хрипит и колет; голова гудит не то от жара, не то от бессилия. Чёрт! Ну почему это случилось именно сейчас? Почему я почти не болела в школе, когда нужно было идти на дурацкие и нудные занятия к миссис МакМиллер с её идиотскими эбонитовыми палочками и уймой домашки по физике? Или когда меня избивала в приюте кучка озверевших подростков? Почему не болела, когда Ребекка шастала с какими-то вечно сменяющимися мужиками, что приходили к нам домой? Как-то один из очередных маминых ухажёров начал подкатывать и ко мне, цепляя своими шершавыми вонючими лапами мои запястья в попытке удержать. Он думал, будто мне это нравится. Нет, двенадцатилетним девочкам не нравится, когда их хватают взрослые мужики и стараются пощупать несформировавшиеся тощие задницы. Но судьбе, конечно же, мало — нужно пошатнуть меня болезнью, когда всё понемногу начало налаживаться. Если жизнь моя изменилась кардинально, то одно остаётся вечным — мои унизительные неудачи. — Выпей, — я едва не взвизгиваю с хрипом, когда рядом раздаётся мягкий голос Мисселины. Она так незаметно зашла, а теперь пытается усадить меня в кровати. — У тебя сильный жар. Больно двигать глазами, но я всё же скашиваю их и обнаруживаю салфетку в её ладони, на которой лежит несколько зелёных пилюль. Моргнув, понимаю, что таблетка одна — просто цветная горошина множится из-за сраной повышенной температуры. Честно сказать, я вообще порой опасаюсь всех этих препаратов: хрен знает, как на самом деле они действуют на организм. Раньше, когда случались редкие случаи болезни, я не принимала никаких лекарств, — мама не особо заморачивалась с лечением, — просто хлестала чай из уродской кружки с надписью «Моя кружка», которую подарила Моника на Рождество; лежала в постели и пялилась в телек, на котором крутили какую-то любовную тягомотину на неизвестном мне языке. — Вики, скорее выпей, это поможет, — настойчиво произносит Мисселина, когда я недоверчиво сжимаю пересохшие губы. — Я знаю, что делаю, у меня есть медицинское образование и опыт работы в клинике. В ответ я лишь надрывно кашляю, едва не сгибаясь пополам и не заезжая лбом в голову Мисселины. Слышу, как она тяжело вздыхает, стукает дном бокала по прикроватному столику и опускается рядом со мной на постель. — Если не примешь лекарство, то придётся отвезти тебя в больницу. Эта мысль наводит на меня ещё большие страх и отвращение. Чего-чего, а валяться в маленькой комнате с белыми стенами мне уж очень не хочется. Помню, как проводила там всё свободное время в периоды обострения кистозного фиброза у Сэми. Он глотал антибиотики горстями, — я не преувеличиваю: в самом деле он выпивал по пятьдесят таблеток в сутки, чтобы облегчить свои мучения. Сидя на шатком стуле, я держала Сэми за руку, когда боль сдавливала его кости, и старалась не разреветься от бессилия и обиды на весь этот грёбаный несправедливый мир. А вечером уходила домой и не спала полночи в ожидании его сообщения. — Хорошо, — тихо произношу я, словно исчерпав все внутренние резервы. Мисселина тут же разворачивается, подносит капсулу и аккуратно кладёт мне в рот. Затем держит за подбородок и даёт сделать глоток воды. Её руки такие холодные по сравнению с моей кожей, что чувствуется лёгкое покалывание в тех участках, которых она касается. — Ложись, скоро станет легче. Моя голова утопает в подушке, словно врастая в неё, а потом наступает минута гудящей тишины. Ну, или час. Или день. Или хрен знает сколько. Я даже не способна сориентироваться во времени: то проваливаюсь в сон, судорожно ворочаясь в кровати и путаясь в простыни; то на миг просыпаюсь наполовину, когда ощущаю на себе чужие прикосновения; шмыгаю носом, чувствую лихорадочный румянец на щеках. Руки Мисселины сменяются чьими-то другими несколько раз. Я начинаю различать их только тогда, когда моё тело перестаёт метаться по постели, а на смену судорогам и ознобу приходит хоть какое-то расслабление. Размытые тёмные силуэты суют в рот то какую-то шипучую жидкость, прикладывая тыльную сторону ладони к моему лбу; то вязкие отвратительные сиропы, то застревающие в горле таблетки. Один острый укол, прорвавший иглой кожу и пустивший холодную смесь по венам, на какое-то время окончательно вырывает меня из реальности. Несколько раз мне предлагают безвкусную еду, от которой я отбиваюсь чуть ли не в ужасе. В эти моменты мне просто хочется лечь под слой ледяной воды, чтобы охладить волны жара, прокатывающиеся по коже. Ну, или утопиться. Я кое-как разлепляю веки, когда что-то шаркает сбоку от меня, и слегка приподнимаю налитую свинцом голову. — Вики, тебе нужно поесть, — голос звучит, как за пеленой дождя. Оказывается, так оно и есть: за окном вовсю льёт, колотит крупными каплями в стекло, искажая и без того отвратительно грязное небо. Патлатый мужик пялится на меня так пристально, будто знает обо мне больше, чем я сама. Хотя фразы, которые он мне сказал за весь период нашего знакомства, можно пересчитать по пальцам. И от этого прощупывающего взгляда становится не по себе, потому натягиваю одеяло до подбородка и смотрю на него с опаской. Он будто старается улыбнуться, но выходит лишь какая-то нелепая гримаса, полная сочувствия. Вот только этого не хватало! Если даже совершенно посторонний человек так смотрит, значит выгляжу я максимально жалко и убого. Отстой. — И сколько я тут валяюсь? — я такая разморённая и с трудом соображающая, что еле складываю буквы в слова. — Почти два дня, — отвечает он, пододвигая стул к кровати. — Жесть какая, — я провожу пальцами по голове, стараясь продрать их сквозь спутанные волосы. Надеюсь, что дяди здесь не было, и он не видел меня в таком ничтожном образе — иначе моя хрупкая самооценка вовсе разлетится в пух и прах, ведь он — вылизанный и идеальный — и без того меня не очень-то жалует. Точнее, этот долбаный дядя ко мне безразличен — и не представляю даже, что нужно сделать, чтобы получить долю его интереса. Поездка в Чикаго не считается знаком внимания, потому что это Кошелёк его попросил, как выяснилось; сам Люцифер наверняка и не задумался бы об этом. А теперь патлатого дед попросил за мной поухаживать? Видимо, так — иной причины не вижу. — Принёс тебе завтрак, — Винчесто кивает в сторону прикроватной тумбочки. — Макароны? — скривившись, интересуюсь. — Нет, — он усмехается, — кофе, омлет, сэндвичи с курицей. Сначала я тупо хлопаю глазами, не понимая, как он угадал — ведь попал в точку: именно этот завтрак я брала каждый день в школьной столовой. — Капучино? — я настороженно приподнимаюсь на локтях и вздрагиваю, когда он наклоняется, чтобы подложить подушку мне под спину. — Да, без сахара. Теперь он пугает ещё больше. Клянусь, эти макаронники меня когда-нибудь доведут. — Откуда вы знаете, что я люблю именно такой завтрак? Кажется, после моего вопроса он выглядит слегка растерянным, но быстро берёт себя в руки, поднимает светлый деревянный поднос с ножками и фиксирует их по обе стороны от моих бёдер. — Это классический американский завтрак, я угадал. Неправда. Моника, например, всегда брала яичницу с помидорами, оладьи с абрикосовым джемом и апельсиновый сок. Мэтт ел омлет с беконом и вафли, щедро политые липким кленовым сиропом; а сэндвичи если и оказывались в его тарелке, то не с курицей, а с ростбифом. Я напрягаюсь, терзаемая вопросами, и ещё больше погружаюсь в моросящее чувство неизвестности. Но если до того я не желала принимать пищу, то сейчас, глядя на хрустящую корочку сэндвича, в моём желудке словно копошится нечто, желающее прогрызть себе дорогу наружу и ухватить кусок еды. — Меня уволят теперь? — интересуюсь, сделав маленький глоток воды. Уже каждого повода боюсь. Садовник из меня никакой, но я ведь стараюсь. — Из-за болезни? — его карие глаза округляются. — Что ты, нет, никто тебя не уволит. — Винчесто шарит зрачками по моему лицу, но быстро понимает, что его взгляд вызывает во мне лишь большее напряжение и непонимание. — Как ты себя чувствуешь? — Да нормально, — пожимаю плечами, отправляя кусочек омлета в рот. — Это всё ничего, однажды в детстве я так заболела, что у меня в прямом смысле начались глюки, — я взмахиваю рукой перед своим лицом; отхлёбываю кофе, торопливо слизывая пенку с верхней губы, и продолжаю: — Мне мерещилось, что в нашем доме случилось нашествие обезьян, словно силуэты скакали по комнате точно взбесившиеся гориллы. Но на самом деле это были лишь мамины дружки, которые пришли требовать с неё долг за наркоту, — кусаю краешек сэндвича, слыша хруст хлеба и сочного салатного листа, а патлатый мужик, застывший на стуле возле постели, становится вмиг осунувшимся, скованно молчащим. — Я провалялась так, пока не пришёл мой друг, а Ребекки тогда и след простыл на несколько долгих недель. — И куда же она ушла? — глухо интересуется он таким голосом, словно в его глотке что-то застряло. — Хрен её знает, — хлебные крошки царапают воспалённое горло, приходится протолкнуть всё большим глотком кофе. — Она не отчитывалась никогда, да мне и не хотелось этого знать, что я сделаю? Воззову к голосу разума? — нервный смешок не удерживается, слетает с губ. — У неё на уме всегда только доза, поэтому нет толку пытаться что-то ей объяснить. Винчесто хмурится, поджимает губы — конечно, ему отвратительны такие рассказы: истории из другого мира, которые только в новостях крутят. Он пытается незаметно выдохнуть, но я без труда улавливаю его растерянность. — Мне жаль, что у тебя была такая жизнь. — Да ладно, — я безразлично (почти) взмахиваю рукой, замолкаю на секунду, мысленно ругая себя за откровения. Но если я хочу что-то сказать, то я скажу. — Вам то что? Не вы ведь обрюхатили мою мать. Может, если бы я не родилась, то Ребекка не пробила бы дно. Так что виноват во всём тот урод. Я замираю, ожидая его ответа; всматриваюсь в зрачки и внезапно вижу в них боль — острая и тяжёлая, словно осколки разбитого хрусталя, она покоится в глубине его глаз. — Может, твой отец не знал о твоём существовании? Думаю, наступит день, и он ещё будет хвалиться, что у него такая дочь. — А мне кажется, что он просто мудак. Да и после стольких лет он мне не нужен вовсе. Между нами натягивается тишина — стоит пальцем провести, и всё зазвенит, завибрирует в повисшем напряжении. Он скульптурно-неподвижный, в тёмно-красной выглаженной рубашке, чёрных брюках, внизу — начищенные носы туфель, а стрелка на часах под перламутровым циферблатом подползает к полудню. Его губы медленно разлепляются, видимо делая усилие что-то сказать; но я прерываю его, ойкнув и подпрыгнув на кровати под звук вибрации мобильного. Кофе в бокале, покачнувшись от резкого движения, выплёскивается за край и стекает по белоснежной стенке, образуя на подносе молочную лужицу. — Можно мне остаться одной? — нетерпеливо бросаю я, когда вижу имя друга на экране смартфона. Еда мне уже неинтересна, — собственно, как и Винчесто, поднимающийся со стула и выходящий за дверь. Я отставляю поднос на тумбу; судорожно тыкаю в экран, клацая ногтем по стеклу, и подношу телефон к уху. — Привет! — от резкого переворота на живот слегка кружится голова. — У меня суперновости! Я скоро приеду в Нью-Йорк! Только потом до меня доходит, что я провалялась в комнате, раздираемая диким коматозом, и дядя, обещавший мне поездку, запросто мог умотать без меня. Я замолкаю, обдумываю план выхода из ситуации, а на том конце слышится тяжелый вздох — это лёгкие Сэми отчаянно пытаются втянуть воздух, — вынуждающий меня закусить губу и прикрыть веки. — Сэми, тебе что, хуже стало? — Нет, всё в порядке, — он пытается говорить бодро, но я так хорошо его знаю, что без труда распознаю ложь в интонации. — Хотел узнать, как ты. — Ты принимаешь таблетки? — спрашиваю, игнорируя последний вопрос. — Конечно, всё по расписанию, — Сэми прикрывает трубку, срываясь на надрывный кашель, а я обессиленно утыкаюсь лбом в подушку. — Доктор Льюис сказал, что очередь продвигается, так что готовлюсь к трансплантации в любой день, — он так уверенно говорит это, словно сам себя пытается убедить. Но жестокую правду знает каждый из нас: Сэми не доживёт до момента, когда появится донор. Просто он как-то по-детски верит, что если о страшном не говорить, то это не случится. — Расскажи, как у тебя дела, Вики. Я уже соскучился по тебе. Боже, знал бы он, как сильно скучаю я. В моей голове прокатывается мысль, что даже если не удастся полететь в Нью-Йорк с дядей, я отправлюсь туда сама. Я должна навестить Сэми, купить качественных лекарств, — может они хоть немного оттянут время до страшно необратимого. Сама операция стоит баснословных денег — не представляю, кем нужно быть, чтобы суметь вынуть такую сумму из кошелька. Ну, разве что, Кошельком. Может, попросить деда оплатить Сэми операцию и работать на него всю оставшуюся жизнь? Звучит не так уж бредово, да? — Вики, ты тут? — Сэми вырывает меня из урагана закручивающихся мыслей. Внутри меня сворачивается гнетущее чувство тревоги. — Опять стараешься сбежать в своё «всё хорошо»? — А, да, — я упираюсь локтем в постель и кладу подбородок на ладонь. — Да вроде бы ничего. Искупалась в местном озере и приболела немного. Видимо, вода была слишком холодная, но сейчас уже и правда всё хорошо. — Я рад, что ты поправилась, — на миг доносится тихое бульканье. Этот звук мне знаком — он раздаётся, когда Сэми принимает жидкое питание через гастростомическую трубку. Значит, дела совсем плохи: у него обострение. И от этого осознания у меня начинает нещадно щипать глаза. Он там, а я тут. Я, мать вашу, даже не могу поддержать друга! Своего единственного близкого человека. Не могу облегчить его страдания, которые длятся всю жизнь. — Расскажи, как ты проводишь время. Давно не слышал твоих историй. Эти люди хорошо относятся к тебе? — Более чем, — выдыхаю я, пытаясь угомонить встревоженно стучащее сердце. — Не ожидала, что эти богатые ублюдки окажутся совсем не ублюдками. Но есть и хреновые новости, — я вновь переворачиваюсь на спину, бездумно таращась в потолок. — Есть тут один дядя. Короче, мужик на порядок старше меня. Но ты не подумай, он не дед какой-то. Дед — это его папаша, а этот совсем не дед, ну, если только по характеру, — я так быстро тараторю, что начинаю заплетаться в словах. — В общем, он мне, похоже, нравится. Но есть одна проблема, точнее две. Первая — у него классная жена. Вторая — он даже не смотрит в мою сторону. — Вики, — Сэми явно теряется, впадает в ступор на секунду. Ну, конечно; то, что я сказала — полная херня. — Зачем тебе это? Нет, я понимаю, ты молодая красивая девушка, и это нормально, что тебе нравятся парни, но, судя по твоему рассказу, это ничего хорошего не сулит. И… как же Мэтт? — Мэтт — придурок, — уверенно заявляю, поднимаясь с постели. — Может, в пределах школы он и был лучшим, не зря же по нему все сохли, но всё это в прошлом, — откинув дверцу шкафа, я роюсь на полке, достаю чистую одежду и плетусь в ванную. Надо смыть с себя все прошедшие дни, пока они не въелись под кожу окончательно. — Не парься, это всё неважно. Здесь неплохо, с гетто не сравнить даже, но порой бывает грустно. — Скоро увидимся, и я тебя развеселю, — подхватывает выдавленным бодрым тоном мой затухающий голос. Он всё понимает, не упрекает, даже советов не даёт. Уверена: был бы он рядом, мы бы непременно сидели в обнимку и цедили отвратительный сок из кружек. Но вкус напитка такая мелочь, когда рядом тот, от кого в груди ширится вселенная и загорается солнце. — Когда ты вернёшься? — Я постараюсь в ближайшее время. Обещаю. Нырнув за дверь ванной комнаты, я скидываю с себя шмотки; нелепо пытаюсь прижимать мобильный к уху плечом, обмениваясь с Сэми короткими прощаниями и пожеланиями друг другу удачного дня. Иногда мне кажется, будто мы с ним кровные родственники: брат и сестра, которых разлучили в детстве. Потому что именно так мне представляются семейные отношения; они должны быть такими, как у нас с Сэми — идеальными. Есть только одна проблема: муковисцидоз. Эта дурацкая болезнь, пожирающая его с каждым днём, не позволяет мне в полной мере насладиться его присутствием. Не даёт расслабиться и откинуть мысли о возможной утрате. Если этот день наступит, — заметьте, не КОГДА, а ЕСЛИ, — то мой мир покосится, треснет; разлетится на атомы, собрать воедино которые никогда не получится. Выдраив своё тело мягкой губкой, облачённой пушистой пеной с горько-сладким запахом миндаля, я шлёпаю ногами по кафелю; чищу зубы несколько раз подряд — сплёвываю, полощу, вновь вожу щёткой, — надеваю футболку, спортивные штаны, и тяну дверь, с трудом сдерживая зевки. Наверное, в такую погоду, — когда ливень хлещет по окнам, — в саду делать нечего, но всё же стоит найти Йора и сообщить, что я здорова и полна сил. Хоть это и не совсем так — сил во мне с горсточку, так что садовнику придётся солгать, а то стыдно уже. Да и вообще, я вечно на каких-то нескончаемых батарейках; бывает, кажется, что энергии во мне совсем не осталось, но она появляется ещё и ещё, словно из каких-то невидимых запасов. И вспыхивают угольки сгоревшей дотла надежды. — Твою мать! — взвизгиваю я, едва не споткнувшись о чёрный шерстяной комок. Посреди комнаты сидит кот. Пялится своими сверкающими глазами, точно сканирует всю информацию обо мне до седьмого колена. Застываю напротив, чуть склоняя голову вбок, — кот повторяет моё движение, не отводя узких длинных зрачков от моего лица. Я люблю животных, но тихо, никому не показывая; не кричу об этом, не кидаюсь их гладить, кормить, ласкать. Вот и сейчас держусь на расстоянии, не понимая, как он вообще попал в комнату. Нет, мне хочется присесть рядом и провести ладонью от мохнатой мордочки по спине до самого хвоста, вот только я уже научена Ребеккой — кота из этого дома не вышвырнут, а меня вполне могут, так что зачем эти привязанности? — Ну и что мне с тобой делать? — наклоняюсь, смотрю в его большие, словно разумные, глаза, и на мгновение кажется, что он меня понимает и вот-вот ответит низким человеческим голосом.

***

Гатто выдаёт лишь короткое «Мяу», на что Вики усмехается; уже навыдумывала себе, что коты могут разговаривать. Не могут. Но вполне способны наблюдать, запоминать — выражение «Мотать на ус» для хозяйского кота подходит как нельзя впору. Будь Гатто человеком, то предупредил бы, что вблизи чёрных цветов велик риск получить отравление. Вдобавок к простуде это особенно неприятно. Теперь он медленно поднимается, выгибает спину и под ошарашенный взгляд вальяжно подходит к её ногам — вьётся, трётся об икры, заходится тихим мурлыканьем. — Так, — она упирает руки в бока, — ты мне нравишься, котик, я бы почесала тебя за ушком, но, давай-ка, иди к своим безупречным хозяевам. Она резво переставляет ноги, распахивает дверь; ждёт, недвусмысленно намекая, чтобы Гатто перенёс свой линяющий чёрный хвост в коридор. Но он лишь демонстративно ложится посреди комнаты, растягиваясь на полу животом кверху. И Вики обречённо выдыхает, грузно прислоняясь к стене и сдувая упавшую прядь с лица. — Не помешаю? — Гатто ведёт ухом, улавливая голос Люцифера. — Боже, вы меня до инфаркта доведёте сегодня, — цокает Вики. — Ну зачем так пугать? Что ты, что кот, — она вытягивает ладонь, указывая на пушистое тело. — Пугать уж точно не хотел, — он говорит это больше из вежливости, чем из нужности. — Я войду? Вики настороженно моргает, будто ожидает подвоха; либо не верит своим ушам. И глазам, что сейчас поглощают каждую черту его неподвижного лица, безуспешно пытаясь найти там ответы — разглядеть, откопать, пощупать. Но Гатто видит всё предельно чётко. Он знает даже больше, чем они сами. У Люцифера внутри запутанный моток мыслей — раскалённый, вывернутый, закрученный, сложный. А у Вики всё просто. Потому что по-настоящему. — Конечно! — она видится водоворотом энергии и безумия, проносится по комнате, резко застывает; разворачивается к нему, нелепо улыбаясь и не понимая, что делать. — Я принёс тебе кое-что, — он не закрывает за собой дверь, не планируя задерживаться; под её пристальным взглядом проходит дальше и оставляет на столе небольшую бумажную коробку. — Подумал, что это должно поднять тебе настроение и способствовать скорейшему выздоровлению. Сейчас он остро почувствовал себя подростком. Ощутил на себе вкус того периода, что в его жизни так и остался нетронутым. И когда Вики оказывается рядом, он отходит на шаг, будто ему и вовсе стыдно за этот поступок. — Подарок? — это такая редкость, что она не верит в происходящее. Нет никаких догадок по поводу того, что именно кроется внутри; но ей так всё равно, настолько безразлично, что складывается ощущение, словно она будет счастлива даже мгновенно действующему яду в стеклянной бутылочке, лишь бы по капельке и с его рук. Теперь Люцифера окатывает волной непонятного волнения, смешанного с предвкушением её реакции. — Это что… — она подцепляет пальцем крышку и медленно поднимает, — пончики?! — С черничной начинкой, — добавляет он, делая неопределенный жест рукой. Те самые. Вики узнаёт их по форме, цвету глазури, количеству посыпки, — и в глубине её груди что-то ёкает, раскалывается; собирается снова, выстраивая нечто новое, необъяснимое, до того не тронутое чувство. Это не просто пончики — это десерт, на который она когда-то тратила последние деньги: отдавала баксы за сладость, усаживалась на лавочке неподалёку, где скоп деревьев словно отделял её от гетто и всех его обитателей; обхватывала губами, прикрывая глаза; а спустя секунду хрустела сахаром застывшая глазурь, и на её язык ложился крем — мягкий, тающий, ягодный. И Люцифер привёз их. Для неё. Это делает любимое ещё любимее. Ну как он запомнил, когда успел? Значит, он всё-таки слушает, воспринимает её слова не как пустой звук. Она чего угодно ожидала, но точно не этого — потому открывает рот, но от волнения не может вымолвить ни слова; едва держится, чтобы не кинуться к нему на шею, сомкнуть в объятиях и засыпать благодарностями. Её вид сейчас у Люцифера вызывает странные чувства — смесь восторга и обреченности, — и назойливо зудящее ощущение приятной кратковременной уязвимости. Вот только он не показывает ей этого, не даёт ключ к своим новым слабым местам, не распахивает перед ней двери. Каждый раз, когда Люцифер видит её либо думает о ней, — а мысли эти мельтешат в его вышколенной голове до странности, до одурения необъяснимо часто, — кажется, что он насквозь видит её, неприкрытую вуалью неизвестности и загадок. Так происходит до того момента, пока она не раскроет свой рот и не выбросит что-то импульсивное, пропитанное кристально чистыми эмоциями настолько, что это выбивает почву из-под ног; и хочется вывернуться наизнанку, чтобы почувствовать эти вибрирующие раскаты на коже вновь. — Спасибо, — Вики опускает голову, и Люциферу хочется приподнять её подбородок, чтобы впитать в себя искреннюю улыбку и блеск глаз. Синих. За звёздами в её зрачках вся синева для него меркнет. — Не знаю просто, как тебя благодарить. Жаль, что мне не удалось отправиться в Нью-Йорк вместе с тобой. — Всё в силе, — заверяет он. — Летим через пару дней. Она резко вскидывает голову, сцепляясь с ним глазами, хлопает длинными ресницами, любовно складывает мысли, подчёркивает, делает вывод: он не летал в Нью-Йорк по своим делам, он был там ради этого момента — для того, чтобы найти те самые пончики, о которых она обмолвилась когда-то; принести их в её комнату, поддавшись долго тянувшемуся порыву; а дальше, будь что будет. И она права. Теперь Люцифер двигает ворох снимков-воспоминаний под своей подушкой, оставляет ещё один. Особенный и необычный. Слишком яркий, слишком идеальный в своей неоднозначности, слишком непохожий на все остальные, слишком-слишком-слишком. У него всё по полкам, по папкам, по категориям: Ости — друг, жена, напарник; Лилу — бывшая любовница, вечно страдающая и не понимающая, что делать со своей липкой/сладкой/ядовито-приторной любовью. А вот как обозначить Вики? Он не понимает; но чётко осознаёт, что её рвущиеся наружу, бьющие фонтаном правдивые эмоции: каждое движение, каждое слово, каждый взгляд — становятся его привычкой. От которой нужно избавляться, пока эта нездоровая зависимость не сыграла с ним злую шутку. — Можно? — голос Ости, неловко застывшей у порога, рушит хрупкий момент. Гатто не нравится такой поворот. — Да, — Вики с усилием отдирает взгляд от его лица и разворачивается, расплываясь в улыбке. Но уже в другой. Потому что та — первая, особенная — принадлежит Люциферу. — Конечно, входи, у меня тут как раз пончики из гетто есть, ты таких в жизни не пробовала. — О, я так счастлива, что тебе стало лучше, — Ости облегчённо выдыхает и подходит ближе, обнимая её. — Это всё я виновата, не нужно было в воду лезть. Она и правда была ледяной, — чуть отстранившись, берёт её за плечи. — Утром летим на Сицилию. — Вики собирается что-то ответить, но Ости тут же добавляет: — Это не обсуждается, я должна загладить вину, а то не смогу спать спокойно! Кот протяжно зевает, оголяя острые клыки; вытягивает передние лапы, выгибаясь в спине, затем перебирает мягкими лапами в сторону выхода и юркает за дверь. До прихода Ости ему было откровенно интереснее наблюдать за происходящим: там бури и молнии, Вики — собранный разноцветный пазл, Люцифер — мозаика с потерянными деталями. И эта девочка-с-синими-глазами идёт ему на пользу; пусть пока что Люцифер уверен, будто не создан, чтобы любить и отдавать всего себя, как не создан и для нежности, жара чувств и хаоса касаний рук/губ, переплетения дыханий. Но он будет любить её так, как умеет; и когда-нибудь поделит на секторы «до» и «после» свою однотонную жизнь. Гатто спешит по коридору; ловко оббегает стучащую каблуками Мисселину, замечая, что вчерашние туфли нравились ему гораздо больше: они были цвета сочной зеленой травы, которую Гатто обожает кромсать зубами в саду. Сейчас бы прыгнуть на подоконник, погреться в тёплых лучах, но на улице моросит мерзко и воет гулко — при такой погоде у Гатто постоянно ноют задние лапы. Покружив по коридору за тенью своего хвоста, он незаметно проскальзывает за Винчесто в комнату. Есть у мафии правило: никогда не говори, если можно обойтись кивком. Рыбу убивает открытый рот, любое слово можно неправильно истолковать или извратить; и чем меньше ты болтаешь, тем больше шанс, что тебя услышат. А записки и вовсе смертельно опасны, потому никакой гангстер никогда их не пишет, предпочитая общение с глазу на глаз. Но сегодня у Винчесто день, когда всё идёт не по правилам. Внутри всё заполняется мыслями, но в то же время их совсем нет. Он садится за стол; подрагивающими от волнения пальцами удерживает глянцевую ручку, склоняясь над белым листом так, что упавшие тёмные пряди скрывают большую часть лица. Ставит точку чернилами на бумаге, и стук его сердца оглушает; он старательно выводит несуразную строчку, пытаясь укротить слова, стараясь собрать смысл из крошева прошлого. Наверное, он должен был любить дочь ещё до её появления; ждать, прикладывая ухо к животу в попытке услышать звуки жизни. Должен был расплакаться от переполняющих эмоций, когда она впервые что-то прокричала этому миру. Стать самым терпеливым и внимательным: лучшим для неё; радоваться её успехам и делать всё, чтобы дочь им гордилась. Быть ангелом-хранителем, силой и опорой — просто потому, что он — отец. Смотреть на неё и видеть счастье. Но Винчесто стал никем для неё, а у счастья совсем другие глаза — теперь остриё скользит ровными строчками по белым листам, ищет пульсирующие фразы; щупает грани, неподвластные пониманию и объяснению; рисует текст. Несовершенный, — может, даже с неожиданными ошибками в словах. Но обязательно настоящий. Он выжимает на бумагу построчно нарывающее сердце, сплетает венами кричащие слова, выворачивает душу, прижигает пеплом своих мыслей. И Винчесто знает, что когда-нибудь его дочь прочтёт эти строки. Когда-нибудь он решится его отдать.