Черная Далия

— Вики, просыпайся, мы долетели, — Ости трясёт за плечо, и, резко открыв глаза, я ловлю слепящий солнечный луч, проходящий сквозь стекло иллюминатора. Хорошо, что я заснула сразу, как только вошла в самолёт и опустилась в мягкое кресло, — не то пришлось бы заново содрогаться от страха и хлебать принесённую худой стюардессой воду, пока мой живот не надуется до размеров дирижабля. Красотка понимающе улыбается, берёт за руку своей мягкой, нежной ладонью и ведёт к выходу, где уже видны спины Кошелька и всей его семейки. Их сегодня не узнать: без всех этих чёрных одеяний они сами на себя не похожи. Дед нацепил цветную рубашку и шляпу — теперь почти походит на доброго милого старикашку, который любит пропустить бокальчик под весёлую музыку. — Сицилийцы строят так, будто собираются жить вечно, а едят так, будто умрут завтра, — хохочет Ости, таща меня вниз по металлическому трапу. — Тебе здесь понравится. — А тут есть сицилийская мафия? — спрашиваю, на что Ости кидает на меня удивлённый взгляд через плечо. — Просто это единственное, что я знаю о Сицилии. — Только по слухам. Но вряд ли ты поймёшь, мафия перед тобой или нет, они ведь не ходят с бейджами, — кидает она; жаркий ветер набрасывается, взметает волосы так, что на её лопатке оголяется чёрная татуировка. — Я смотрела по телеку, как один репортёр рассказывал про резню, что устроила местная мафия, и… Я не договариваю: отвлекаюсь на Лилу, идущую неподалёку с мобильным в руках. — Всем привет, сегодня в Палермо так жарко, что даже позагорать не получится, — видимо, она снимает сторис. Поправляет очки и проносится мимо, быстро вышагивая по горячему асфальту в своих ярко-розовых босоножках. Нас встречают две машины с водителями и мужик, имени которого я даже не запомнила. Шепо? Шепфер? Шепфа? Хрень какая-то. Он обнимается с Кошельком, нацеловывает всех; улыбается, демонстрируя свои неестественно белые зубы; и без умолку бормочет что-то на итальянском, — наверняка о том, как рад их видеть. Нас в машине четверо, помимо водителя: я, Ости, Ева и Лилу. Люцифер с Кошельком и Патлатым уместились в другое авто. В нагретом воздухе пахнет солнцем, зеленью, апельсинами — этот запах просачивается в салон всю дорогу, пока мы едем по хитросплетению узких улочек, где расположены старинные дома с маленькими балконами, с которых на нас настырно пялятся местные жители. Разные магазины и пёстрые лавки — на одной из них я взглядом выхватываю невзрачную надпись «Pizza free» и спрашиваю: — Там бесплатно кормят пиццей? Или это замануха для туристов? — Скорее, для местной атмосферы, — отвечает Ева, откладывая книгу, которую листала. — «Пиццо» называют налог, который предприниматели платят мафии в обмен на безопасность. Этот магазин якобы заявляет, что никаких денег в качестве дани не даёт. — Безопасность? Но что им грозит? — я нетерпеливо ёрзаю на месте, желая узнать больше. — Бизнесменов не трогает местная мафия, и никто другой тоже не смеет к ним прикоснуться, — укрощает она моё любопытство. — Они защищают их. — Защищают от самих себя? — Так было раньше, — Ева разворачивается ко мне с переднего сиденья; натягивает улыбку, однако глаза остаются безучастны. — А сейчас? Сейчас мафии нет? Она молчит пару секунд, застывает взглядом на моём лице, а затем уверенно отвечает: — Говорят, мафия бессмертна. — У нас ещё столько всего запланировано на сегодняшний день, — вклинивается Ости, прикрывая окно. — Сейчас начнётся пенникелла — это время, когда все обедают и ложатся на дневной сон. Затем я покажу что-то такое, чего ты никогда не забудешь. — Но я не хочу, я проспала весь полёт, — торопливо отвечаю. — Придётся, синьору будет приятно, если ты не станешь отказываться от местных традиций, — Красотка взмахивает рукой, прося включить кондиционер. — Ты можешь не спать, просто отдохнуть. В жаркой местности это важно, иначе быстро останешься без сил. Машину слегка встряхивает на кочке; по мере езды у меня начинает закладывать уши, и, прилипнув к окну, я понимаю, что дорога уходит вверх — на холм — тонкой лентой серпантина. А вид отсюда такой, что вышибает воздух из лёгких: я никогда не встречала и не представляла ничего подобного. Небо нежным куполом висит над аквамариновой лагуной, играя с её бирюзой; пики храмов, где гулко звенят колокола, бликуют в ярком солнце среди плотно посаженных низких домов. В сравнении с серым бетонным Нью-Йорком здесь всё яркое — синее, зелёное, оранжевое, — и складывается ощущение, что эта местность была возведена много лет назад, но ни разу не подвергалась реконструкции. Я никогда не видела ничего похожего — потому, когда автомобиль останавливается у большой виллы на вершине холма, выбираюсь на улицу и, даже понимая, как нелепо выгляжу, стою столбом; подставляю апельсиновому ветру лицо и жадно втягиваю густой запах роз цвета топлёных сливок, вьющихся по извилистой решётке террасы. Чуть дальше — среди сочной тисовой изгороди — от горячего ветра кивают пушистые пионы и идеально белые цветки жасмина; а пальцы так и тянутся потрогать смешение лилий и календулы, переплетённых столь тесно, словно растут из одного корня — хочется развалиться среди них и пялиться на ночное звёздное небо. Наверное, это завораживающе и волшебно. Какая-то тётка с широкой корзиной, висящей на запястье, отвлекается от сбора крупных оливок и машет нам рукой, пока Ости ведёт меня в дом; а я усердно пытаюсь понять, не галлюцинация ли всё увиденное. Может, это последствие солнечного удара? Со мной здороваются какие-то люди, целуют в щёки; кажется, я выгляжу не очень-то милой — даже настороженной от настолько взрывного дружелюбия, — но они лишь растягивают улыбки шире и приговаривают: «Ciao, bellissima, benvenuta a casa!». По лицу дяди не понять, что он чувствует, когда они начинают лапать и его; однако напрягшиеся плечи говорят о том, что вряд ли ему это приятно. А ещё макаронники целуют деду руки — это совсем уж дикость какая-то. Их стол наполнен непонятными блюдами, расставленными на белой скатерти, — в основном рыбой и морепродуктами, — фруктами, сладостями, джемами и… смехом. Конечно же, звонким смехом и радостью — эти люди такие громкие, что у меня уже раскалывается голова от какофонии звуков и голосов. Они затихают лишь в тот момент, когда мужчина с белым воротничком начинает читать молитву; все берутся за руки, прикрывают глаза, склоняют головы; а я стараюсь не рассмеяться от иронии: как среди этой набожной компании оказался дядя в чёрных перчатках по имени Люцифер? Ости толкает меня локтем, шепчет одними губами: — Прекрати! И моя неловкость превращается в жаркое смущение. Когда вся эта показуха заканчивается, все принимаются за еду: проворно передают тарелки, обмениваясь любезностями; разливают по бокалам вино и воду из пузатых глиняных кувшинов. Я не понимаю их, а они не знают английского — теперь ругаю себя за то, что не додумалась хоть пару дежурных фраз выучить. Смуглая полная тётка с чёрными волосами, видя, как я ковыряю вилкой в тарелке и размазываю по ней еду, приносит мне горячий хлеб с набухшим в вине изюмом, печёного цыплёнка и травяной чай; что-то радостно лепечет на итальянском, но я не понимаю ни слова — только киваю, давая понять, что эта пища меня устраивает. Она и правда оказывается очень вкусной: такой, что я жестом прошу добавки, и улыбчивая пухлая тётка с радостью приносит ещё. В хаосе энергии и круговороте позитива становится странно. Наверное, для одного дня это чересчур много: столько всплесков и импульсов, столько эмоций и искренней радости я не видела за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь. И, заперевшись в белой комнате с высоким потолком, которую мне любезно предоставили, я какое-то время стою у двери, совершенно не понимая, нравится мне это или нет. Видимо, Моника не врала, называя меня консерватором — даже права была, подмечая, что я вечно хожу в одно и то же кафе, не желая мотаться по всему городу в поисках новых мест. Ну правда: не факт ведь, что там будет вкусно — так зачем рисковать? Бездумно побродив по квадрату комнаты, я открываю дверь. Здесь теперь тихо, потому что все жители разбрелись по своим убежищам, соблюдая странную традицию, название которой я не запомнила. У меня отличный шанс побродить по округе, пока никто не видит; и поглазеть на элитную дачу Кошелька. Прошмыгнув в коридор, я быстро спускаюсь по крутой деревянной лестнице и выскальзываю на улицу, вновь ловя на себе прикосновение горячего пряно-цитрусового ветра. Во дворе невероятно спокойно — слышится лишь умиротворяющий шелест раскинувшейся поодаль травы: такой высокой, что среди этих нежно зелёных ветвей можно в прятки играть. Веду рукой по раскалённой на солнце металлической изгороди и заныриваю под виноградные лозы, образовавшие тенистый шатёр; дрожащие блики пробиваются сквозь листву, падают на лицо тёплыми кляксами, и на ресницах скапливается нежное золотистое сияние. — Oh, sei bellissima, amore mio, — вдруг доносится голос деда, и я, затаившись среди мягких листьев винограда, замираю. — Мне тревожно, Мартино, — устало заявляет Ева. Я могу видеть, как они останавливаются, и она проводит ладонью по его щеке. — Ты поступил жестоко. Не к добру это всё. — Будь я всесилен, то проявил бы больше милосердия, чем Господь. Но чужие умы мне неподвластны, — дед касается её плеча, затем смахивает с лица тусклое выражение; улыбается, как довольный кот, придерживает её за талию. — Милая, успокойся, мы прилетели отдохнуть и отвлечься. Помнишь, как мы с тобой познакомились? — Это когда я чуть не перерезала тебе горло? — смеясь, Ева откидывает голову, и кончики огненно-рыжих волос касаются рук Кошелька. — Конечно, помню. — Я был так ослеплён твоей красотой и ничуть не ожидал, что у моей новоиспеченной жены в чулке окажется кинжал, — он берёт её руку со своего плеча и касается губами тыльной стороны ладони. — Действительно, это было так неожиданно! При том, что в дом твоего отца меня волокли силой, — эти ужасы отчего-то вызывают в ней новую порцию смеха, а у меня лишь только расширяющиеся глаза. — Я и не надеялся, что ты придёшь сама, — он целует выше, отрывается, целует снова. — По тебе все мужчины Сицилии сходили с ума, Ева. И я в том числе. Я послал тебе столько неотвеченных писем! — он притягивает её ближе, сплетает пальцы. — Моё сердце пылало любовью. — Поэтому ты угрожал пистолетом Вито Коломбо? — вновь смеётся она. — Он распускал о тебе грязные слухи! — возмущённо повышает голос дед. — Этот мерзкий, лживый винодел. Если бы ты вышла за него замуж, клянусь, я убил бы его. От этих разговоров, льющихся в совершенно спокойном тоне, — словно они о погоде болтают или о красоте местных пейзажей, — мне становится не по себе. Видимо, это всё не всерьёз; а я хоть и фантазирую о том, что Кошелёк запросто мог бы кого-нибудь завалить, верить в это категорически не желаю — иначе будет очень иронично, что я от матери-наркоманки сбежала жить под крыло к убийце. — Ты оказался сексуальнее и горячее, чем он, Мартино, — хитро произносит Ева, когда я отворачиваюсь и сажусь, чуть ли не припадая к каменному полу цвета слоновой кости так, чтобы они, даже приглядевшись, ненароком не увидели меня. — Я переосмыслила наш брак, когда женщины начали поговаривать, что у тебя самая большая пушка на Сицилии. Фу-у! Она заливисто смеётся, Кошелёк присвистывает; а затем, клянусь — я клянусь! — раздаётся шлепок по заднице. Я в ужасе и отвращении затыкаю ладонями уши, чтобы не улавливать их слащавое сюсюканье на языке макаронников и симфонию поцелуев взасос. Кошмар, к такому я не была готова. Медленно поднимаюсь, разминая затёкшие ноги, только когда понимаю, что они ушли. Вот дерьмо! Как теперь вытравить из своей головы мысль, что они пошли трахаться? Боже, я даже не думала, что у деда в его возрасте ещё может стоять. Ну, я понятия не имею, в какой момент наступает период, когда ты уже ни на что не способен. Теперь у меня перед глазами висит нетускнеющая картина, как они лобызаются и стукаются своими телами на простынях. Или на столе. Или прямо на полу, потому что не дотерпели до кровати и накинулись друг на друга, как только оказались наедине в комнате. И как смотреть на них, не представляя этого? Я ведь буду краснеть, прятать взгляд; теряться, мечтая провалиться сквозь землю! Так и происходит. После обеда, когда солнце уже висит высоко и светит так ярко, что невозможно поднять глаза к синему небу, мы отправляемся кататься на яхте. Прежде никогда не приходилось оказываться ни на кораблях, ни на лодках — потому теперь я в лёгком замешательстве ёрзаю на сиденье, бросая восторженные взгляды на колыхающиеся волны. Льётся ритмичная музыка, море дышит и поёт, Кошелёк и Ева безмятежно танцуют в центре покачивающейся на воде палубы: он шепчет ей на ухо — наверняка что-то пошлое, — а она смеётся тепло и искренне, утыкаясь в его грудь; подтрунивает: то сжимает руки на плечах, то отстраняется, после чего притягивает обратно, обхватывая тонким струящимся на ветре платком его шею. Всякий раз, когда тяжёлый солёный ветер усиливает порыв, её пляжная полупрозрачная туника приподнимается, являя взору чёрную татуировку на бедре. Точно такую же, как у остальных. Она крутится вокруг своей оси, дед — вокруг неё, а я молча подцепляю трубочкой ворох взбитых сливок, парящих в бокале с коктейлем; задумчиво слизываю молочный крем, рассматривая дядю, неподвижно сидящего в противоположной стороне. На нём чёрные очки — я не могу знать, куда он смотрит в этот момент, немного нервно вертя бутылку с водой в руке. Может, на родителей. Или на Лилу, что всё время проводит, уткнувшись в экран мобильного. Но точно не на воду: конечно, эта ярко-синяя гладь уже не вызывает в нём восторга — он видел её множество раз. — Pignone , доставьте мне удовольствие, подарите танец, — Кошелёк оказывается передо мной неожиданно, призывно тянет ладонь. Несколько секунд я пребываю в замешательстве; затем отставляю бокал, машинально слизывая сладость, оставшуюся на губах после коктейля, и поднимаюсь. — Заранее извиняюсь, если отдавлю Вам ноги, — пожимаю плечами, и футболка слегка подпрыгивает. — О, я направлю Вас, милая, — дед ведёт дальше, разворачивает к себе, выставляет руки вперёд. — Я уже не так резв, как раньше, но всё-таки кое-что умею. Вот только все свои способности демонстрировать не надо! На его лицо падает тень от поля плетёной шляпы; он просит повторять за ним — я поднимаю кисти, едва соприкасаясь с его ладонями, слежу за шагами, пытаюсь не отставать; а Кошелёк хоть и старый, но довольно выносливый — отходит, приседает, выставляет ногу, и всё по-новой. — Это романеска, — произносит он, стараясь не сбиваться с ритма музыки, — традиционный итальянский танец. — Не приходилось такого видеть, — немного подумав, отвечаю и вновь приближаюсь к нему так, что между нашими ладонями остаётся буквально несколько миллиметров. — Я же не итальянка. Дед как-то загадочно улыбается, подаётся вперёд, и мы меняемся местами. Теперь можно смотреть на бесяче-невозмутимого дядю, барабанящего пальцами вытянутой руки по спинке белого дивана. — Как Вам наша компания, Виктория? — любопытствует Кошелёк. — Нормально, — отвечаю, с трудом оторвавшись от блядски-красивого дядиного лица. — Да? А на мой взгляд, Вы сияете, — уголок его губ приподнимается. — Это всё хайлайтер. — Нет, это не поверхностный блеск. Глаза Ваши так и загораются каждый раз при виде чего-то невиданного ранее. Вы преисполнены амбициями и уверенностью в себе. Из кожи вон лезете, чтобы не быть похожей на собственную мать, — он смотрит на меня в упор, почти останавливая танец, и от этого взгляда становится холодно и некомфортно. — Она хоть раз демонстрировала Вам высокие моральные качества? Не думаю. А учителя в Вашей школе или немногочисленные друзья? Они демонстрировали? — мы замираем напротив друг друга, музыка уходит на второй план, и теперь кажется, что все на нас смотрят. — А знаете, Виктория, почему у Вас мало друзей? Потому что люди, окружающие Вас, безликие, однобокие и слабые. И Вам тоже хочется слиться с этой серой массой. Хочется думать, что Вы такая как все, чтобы не чувствовать себя выплюнутой обществом, ведь мысль об этом делает Вас уязвлённой. Но Вы совсем не как все, Виктория. Вы — боец. Можете быть им, если захотите. Вы способны встать на холодные стальные рельсы собственной воли, в Вас полно пороху, чтобы выстоять перед всем миром. И за этим кроется ум, хотя порой ужасно — быть умной. Это столько всего может повлечь, — он улыбается, и голос его становится мягким. — Хотите я расскажу кое-что личное о Вас, Виктория? — Нет, — отвечаю, отступая ещё на шаг. — Отчего же? Вы боитесь? Болтовня Кошелька пугает меня: мне вовсе не нравятся эти его попытки пробраться глубже, узнать что-то, разобрать меня на составляющие. Красноватые искры в его карих глазах устремляются во тьму зрачка, когда он чуть склоняет голову, готовый озвучить то, что вертится на языке; но в этот момент — вместе с пылающим ветром — по палубе проносится голос Ости: — Всё готово! — громко заявляет, почти вбегая. Через секунду её воодушевленная улыбка спадает с лица. — Я помешала? Простите. — Нет-нет, милая, — дед разворачивается к ней. — Развлекайтесь. Красотка приободряется, на носочках резво подбегает ближе, и её рука смыкается на моей ладони. — Я покажу тебе кое-что, — она настойчиво ведёт за собой; а я и ответить не успеваю, как мы уже огибаем каюту и оказываемся у трапа, ведущего вниз на небольшую площадку, растянутую прямиком над водой. — Сейчас будем погружаться. — Куда? — ошарашенно уточняю. — Под воду. Хочешь? После моего неуверенного кивка, Ости протягивает гидрокостюм. Винчесто, сидящий рядом, крутит вентили на длинных тёмных баллонах с ремешками, следит за тонкой стрелкой на каком-то приборе. Красотка быстро скидывает лёгкое платье, оставаясь в купальнике, натягивает облегающий плотный костюм и одним резким движением фиксирует молнию. Мне же приходится повозиться, прежде чем надеть на себя эту тесную одежду — даже подпрыгнуть несколько раз, чтобы напялить низ. — Но как я?.. Я ведь плавать не умею! — Вовсе не обязательно уметь плавать, чтобы заниматься дайвингом. К тому же я буду рядом, — Ости ловко цепляет баллон, подходит со спины. — Продень руки. — Главное, без паники, Вики, — подаёт голос Патлатый. — Не задерживай дыхание, не экономь воздух. Поверь, в баллоне достаточно кислорода, чтобы пробыть под водой около часа, — он закидывает мои ноги к себе на колени, когда я опускаюсь рядом, и надевает ласты. — Используй только ноги, двигать руками не эффективно, к тому же можно задеть коралл и пораниться. Ости показывает знаки, которые можно жестами подавать под водой при появлении какой-либо проблемы. Надевает маску, фиксирует трубку и спрыгивает в воду, отбрасывая прозрачные мелкие брызги на мои ноги. — Давай, я помогу, — Патлатый помогает закрепить всю экипировку, проверяет несколько раз, берёт за руку. Его ладонь сухая и тёплая. — Будь смелее, Вики. Всегда. Собравшись с духом, я всё-таки опускаюсь следом за Красоткой под воду, и все звуки вдруг преломляются монотонным гулом и скольжением серебряной цепочки пузырьков воздуха. Ости смыкает пальцы, образуя большим и указательным круг, как жест «окей», он означает вопрос: всё ли в порядке? Я отвечаю тем же, и она указывает вниз, призывая спуститься в беспространство глубины. Красотка — проворная и гибкая — постоянно оборачивается, ищет меня взглядом; а толща воды становится всё тяжелее — сковывает тело, властно и крепко держит в тисках. Сквозь прозрачное стекло защитной маски слежу за густой стаей лазоревых игривых рыбок, что рассыпается, проплывая мимо нас, но потом собирается вновь, словно правильный магнитный пазл, образуя идеальное сверкающее облако. Так странно: они ведь просто рыбы — у них мозг размером с хлебную крошку; но с помощью импульсов и рефлексов они всё-таки проживают свою счастливую — или не очень — рыбью жизнь, держась каждый на своём месте. Ну, пока их не выловят макаронники и не подадут на свой богатый стол. Здесь необычайно красиво. На дне разворачивается целый подводный мир, бурлит настоящая жизнь. По песчаному полотну снуют крабы и какие-то невиданные плоские существа, которых можно заметить лишь когда они передвигаются, виляя своим пластичным широким телом. Переплетённые кораллы раскинуты веером; тёмно-зелёные растения свисают гроздьями, напоминающими цветную капусту. Здесь длинные рыбы, — почти как в аквариумах в коридоре у моей комнаты, только гораздо больше и мощнее. Звёзды, прилипшие на огромные камни, размером с внушительное блюдо. Я тяну руку, но Ости перехватывает запястье, грозит пальцем, мол нельзя ни к чему прикасаться. Слегка пугаюсь, когда мимо лениво тащится огромная рыбина с острым носом — ей на меня плевать: естественно, в этой среде, в своём доме, она считает себя полноправной хозяйкой. Быть тут — второе счастье, первое пылало восторгом в саду у сицилийского дома. Кажется, это чувство сияет сквозь кожу, сквозь тяжелый костюм, не способный удержать это пламенное свечение. Ости такая открытая и уютная, будто мы с ней всю жизнь продержались бок о бок. А способно ли что-то сделать этот день ещё лучше?

***

К вечеру солнце золотом покрывает окна, бликует оранжевыми вспышками на крышах домов; заглушает все тона, делая яркую Сицилию желтой и тёплой. В такие моменты Люцифер любит этот город больше, чем обычно; порой одинокие прогулки по этой местности позволяют ему отвлечься от душного переплетения мыслей. По узким улицам только на скутере ездить, и он знает это — потому перекидывает ногу через сиденье, обхватывает крепко руль и уже собирается тронуться с места, как слышит голос Вики: — Ты уезжаешь? Она останавливается рядом; хлопает большими глазами, заводя руки за спину, чтобы ненароком не сорваться на очередные касания. А у Люцифера складывается ощущение, что она следит за ним. Её имя становится нарицательным, синонимом слова «заноза». И зачем ему это недоразумение с синими глазами? Она подходит ближе — зелёное платье, едва прикрывающее колени, развевается на ветру, протягивая изумрудный шлейф. Вики тепло улыбается, сверкает глазами, ну что с неё взять? В ногах — лёгкость, в голове — ветер, да её импульсивное несдержанное «я» на добрый час опередило её рождение. Люцифер лишь выполнял поручение босса, и точка: развлёк её, не обидел, был вежлив. Всё правильно. Всё сложилось так, как и должно: она — довольна; он — сделал то, что приказали. А пончики, за которыми он мотался в другой штат… Да ему просто стало не по себе, что она едва не отравилась цветами в их саду. Обычная поддержка, не больше. Люцифер не планировал играть ва-банк. Играть он вообще не любит. Особенно когда ставки слишком высоки. — Можно с тобой? — добавляет Вики, не дожидаясь его ответа. Совершенно не понимает, зачем задала этот вопрос, и от её расслабленной позы не остаётся и следа. Люцифер усмехается; самоуверенно решает, что её скачущие мысли наверняка заполнены его присутствием. Не удивительно, ведь это не первый раз, когда в него влюбляются девушки. И не последний. Вот только что ему делать с этой слепой влюбленностью? Куда девать? Но Вики в этом не виновата, и оттолкнуть в своей манере будет довольно грубо и резко: он же совсем не умеет быть нежным. Не думал даже, что она найдёт в себе смелость увязаться за ним и сейчас. Но это просто маленькая экскурсия, в конце концов никто ничего не теряет. Наверное. — Возьми скутер, — он указывает рукой на парковку у дома. — А я не умею водить, — неловко отвечает Вики, пытаясь улыбнуться. Люцифер выдыхает. Только этого ему не хватало. Отворачивает голову в сторону узкой дороги, заводит мотор. — Тогда садись сзади. Ей и нескольких секунд не требуется, чтобы устроиться за его спиной. Вики раздумывает гораздо дольше, прежде чем обхватить его торс, сминая ткань тонкой рубашки; и Люцифер чувствует нестерпимое желание провалиться сквозь землю, когда её ладонь касается живота, где резко напрягаются мышцы пресса. — Крепче держись. Ей становится жарче и ярче. Ну зачем он это сказал? Теперь она с его позволения по-собственнически вжимается сзади: чуть ли не насквозь, пригвождаемая диким желанием коснуться, прерывисто выдыхает в шею, оставляя звёздную пыль на коже; а воздух вокруг становится податливым и мягким. Его близость кружит ей голову. Минутная пауза — до чёртиков неловкая, до жути слащавая, — после чего Люцифер плавно трогается с места. Всю дорогу её пальцы настойчиво давят в его напряжённые мышцы. На шее отчётливо видна бьющая венка: ему слишком жарко, несмотря на ласкающий ветер, что обдувает тело и треплет одежду; слишком близко — он чувствует её крошечной частичкой, порождающей гигантскую катастрофу. Всё, что он слышит — это её горячее дыхание, покрывающее мурашками мочку уха. Теперь он очень жалеет, что не велел ей надеть шлем. Вики машет рукой; вскрикивает что-то, вынуждая остановиться у ярмарки: ярких шатров, что прорастают посреди главной улицы города. Здесь воздух пропитан карамельными фруктами и кислым кетчупом, пестрит разномастными флажками и фонариками; всё поёт, вопит, мерцает всеми оттенками радуги. На Сицилии умеют веселиться, хоть это и выглядит странно на общем фоне нищеты. Но эта бедность не смущает Вики, потому что не пропитана насквозь отчаянием, наркотиками и тяжёлым воздухом серого гетто. Здесь нет скучного пейзажа, вынуждающего то и дело впадать в уныние и тоску. Местные мужчины чересчур горячи и любвеобильны — наверняка, будь Вики одна, то уже заработала бы уйму слюняво-пошлых комплиментов и липких цепких взглядов. Только все знают, кто вместе с ней. Точнее, чей это сын. Потому опасаются даже смотреть в её сторону, беспокоясь за сохранение головы на своих плечах. — Хочу местный фастфуд! — выкрикивает Вики, заныривая в людскую толпу и подхватывая любезно врученный улыбчивым сицилийцем средних лет скрученный шар. Сегодня ей можно всё — это она так решила, не утруждая себя обязанностью спрашивать ничьего разрешения. Вики таскает его везде: по цветным лавкам, автоматам; просит выиграть для неё приз, бросив дротик в мишень, который она тут же отдаёт резвящимся повсюду детям. Неугомонная, взбалмошная, подобная мерцающей звезде с безумным движением частиц внутри, то и дело выводящая на эмоции, которые он усердно прячет даже от самого себя. Её тонкие белые пальцы, пухлые губы. Вики чуть ли не жестами договаривается с торговцем уличной еды: лепит все итальянские слова, которые слышала, хватая первое попавшееся угощение, покрытое солью и лимонным соком. — Вкусно! — заявляет, кусая со шпажки. — А что это? — Стиньоле. Потроха, — отвечает Люцифер, отпивая глоток ледяной колы из стеклянной запотевшей бутылки. — Чего? — сквозь перезвон голосов её слова выделяются. Для него. — Кишки ягнёнка, — уточняет. — Хах, ты футишь! — смеётся Вики, откусив ещё. Спустя несколько движений челюсти до неё доходит, что вряд ли Люцифер умеет шутить — потому Вики ошарашенно отворачивается, и всё содержимое её рта оказывается в белой салфетке. — Да что ж ты сразу не сказал? — Вики, помешкавшись, швыряет в мусорку поджаренную еду и замедляет шаг, видя, что они приближаются к концу торгового ряда, где пестрящие голоса почти стихают. — Тебе ведь понравилось, зачем в таком случае потакать своим принципам и убеждениям? — Потому что… — Вики спотыкается на полуслове, не зная, какой аргумент подобрать. — Просто потому что! Люцифер хмыкает: он вовсе не удивлён её ответу, другого и не ожидал. Но сегодня был такой прекрасный день — солнечный и ясный, — что Вики просто не может смириться с тем, что он вот-вот закончится. И хочется поставить на паузу; остановить ярко-оранжевое ядро, медленно катящееся к горизонту, бросающее свои багряные лучи на его лицо. Вики привстаёт на носочки, хитро смотрит через его плечо — туда, где стелется высокой нежно-сиреневой стеной лаванда, кажущаяся сейчас горящей на кончиках лепестков. Её сердце поёт! Ну не будет же он её ругать за это? — Ты ведь в перчатках, — она склоняет голову вниз. — Можно взять тебя за руку? Вики слышит его дыхание — учащённое, чуть сбитое, глубокое — и с трудом сдерживает себя, чтобы не прильнуть ближе, не запустить пальцы под рубашку, не коснуться губ. Она несмело гадает, какой вкус окажется на кончике её языка, если это вдруг произойдёт. А потом отбивается от мыслей; протягивает ладонь, готовясь к чему угодно. Его мысли — табу, его эмоции — табу, его слова — непозволительная редкость. Да чем чёрт не шутит? Была не была — терять ей абсолютно нечего. А его злобный взгляд она уж как-нибудь переживёт — не впервой же, в самом деле. Самый счастливый день в её жизни. Он вкладывает свою руку в её, — пусть она обтянута тканью, пусть он не сжимает любовно её пальцы, и взгляд не выражает ничего, но ей плевать. У Вики самый-счастливый-день — её щеки горят от стыда и возбуждения, и теперь она старается скрыть радостную дрожь в голосе. — Идём, — резко разворачивается, тянет за собой; кончики её волос чиркают по его груди. Немыслимо: она вынуждает его едва не бежать следом, как глупого влюблённого подростка, пересекая пустую пыльную дорогу, приближаясь к лавандовому полю. Резко тормозит, на секунду разворачиваясь, и от неожиданности он чуть ли не впечатывается в неё всем телом. Ощущение нереальности захватывает всё интенсивнее — горький эфир возле её губ сменяется цветочным воздухом, когда Люцифер отстраняется. Телячьи нежности не для него: все эти ласки, поцелуи, объятия — он не способен вести себя так. А если сделать сейчас то, что он хочет — провести пальцами по её щеке, не касаясь почти, лишь ощущая тепло и бархат кожи — значит признать, что способен. Значит свернуть свой мир, схлопнуть, перечеркнуть, развеять. Окунуться в ледяную воду и понять, что он упускает что-то значимое. Но ведь нельзя. Это словно раскрыть все свои секреты. Вывернуться перед ней наизнанку. Он не умеет так. Горячий оранжевый ветер швыряет волосы, и она быстро скрепляет их резинкой, снятой с запястья, образуя высокий хвост. «Нет-нет-нет, только не это» — крутится мысль в его голове. Теперь можно смотреть на её шею и думать о том, какая она на ощупь. Наверное, нежная и гладкая. А на вкус? Сладкая, как безе, оставляющая на языке брызги неисследованного космоса. Она пульсирует от переизбытка энергии, а Люцифер теряет значение слова «контроль» всякий раз, когда Вики оказывается рядом. Ему нравится чёрное и красное, острое и резкое. Ну, и ещё, видимо, она. — Я никогда такого не видела, — Вики медленно входит в раскинувшуюся до самого пылающего огнём горизонта лаванду, проводит руками по сиреневым цветкам. — Очень красивая. — Да, — отвечает он, смотря на неё сзади. Зелень её платья тонет в сиреневом цвете. — Красивая. Удивительно. У него в горле сохнет от непонимания того, как на всё это реагировать. Отец научил его всему: стрелять метко, убивать хладнокровно, скрывать импульсы и эмоции, не идти на поводу ни у кого. Он заставлял его виться у своих ног, скулить преданной шавкой; но не объяснил, что нужно делать, когда сердце дрожит в груди, ноет и вертится, отзываясь трепетным спазмом между ребёр. Люцифер не ощущал этого, когда произносил слова, предназначенные для Ости, но обращённые в пустоту: «В болезни и здравии, в горе и в радости, пока смерть не разлучит…». — А это что? — Вики удивлённо цепляет отрезанную веточку с белым цветком, не пойми как оказавшуюся здесь: среди сиреневых стрел, тянущихся к объятому алой краской небу. Она вдыхает запах — терпкий, чистый, медовый, — закатывает глаза и передаёт ему. — Это цветок апельсинового дерева, — он прокатывает стебель между пальцев, задумчиво поворачивает в руке. — Флёрдоранж. Старинный свадебный символ, его вплетали в венки невестам. Голос отца уже трубит в его голове — тяжёлый и мрачный, — но Люцифер не слышит: поднимает руку и оставляет белый ароматный цветок в её блестящих волосах, усыпанных всполохами красного солнца. Мартино бы им не гордился, увидев эти его гипертрофированные порывы нежности и маниакальное желание сделать что-то, чего до жути хочется. Прижал бы к стене; упрекнул, будто не сын он ему, а жуткий подкидыш; разозлился, расправился с ним на раз-два-три, оставив после себя горькое опустошение и чувство развороченной окровавленной плоти. — Я не невеста, — она поднимает свои-синие-глаза, рождающие новый космос и сияние россыпи звёзд. — Но ведь когда-нибудь станешь.