Черная Далия

Всё время по пути в Чикаго у меня в голове настырно ворочалась только одна мысль: что значили слова Ребекки? Точнее, неужели мой отец жив, и она виделась с ним — даже разговаривала? Раньше она упоминала его только в нелепых выдуманных историях, когда пребывала под кайфом, — может, и сейчас так было? Хотя говорила она уж очень уверенно и правдоподобно. Кроме того, в её словах есть истина: такой, как Кошелёк, не стал бы иметь в персонале неумелую садовницу из гетто. Мне уделяют неприлично много внимания, таскают за собой везде, дарят дорогие подарки. Означает ли это, что дед знаком с моим отцом? Или же это он и есть? Выходит, в таком случае дядя — мой родственник? Бля-я-я. Этого не может быть, но факты есть факты; и когда я яростным шагом добираюсь до кабинета предполагаемого папаши, волна злости и негодования подступает прежде, чем я успеваю взять эмоции под контроль. Резко дёрнув дверную ручку, вхожу внутрь и сразу же ловлю на себе взгляд Геральда, которого я, видимо, отвлекла от беседы с дедом. Лицо вытягивается, он поднимает брови, как бы намекая, что я здесь лишняя; Кошелёк вальяжно сидит в большом кожаном кресле, медленно массируя большим и указательным пальцами переносицу, будто вовсе не удивлён моему позднему визиту. — Я на разговор, — заявляю, пытаясь придать голосу больше уверенности и смотреть с вызовом, однако мои пальцы, нервно вцепившиеся в боковой шов джинсов, говорят сами за себя. После едва заметного одобрительного кивка деда, Терминатор ретируется за дверь, напоследок смерив меня изучающим пронизывающим взглядом. Честно говоря, я сама не понимаю, хочу ли, чтобы мои догадки подтвердились. С одной стороны, в глубине души мне всегда было интересно узнать об отце. Но с другой… Столько лет обходилась без него, что теперь эта новость выбивает и без того неустойчивую и мягкую почву из-под ног. — Это было слишком дерзко с Вашей стороны, Виктория, — начинает Кошелёк, когда я плюхаюсь в кресло напротив. Оно такое огромное, что я чувствую себя маленькой девочкой, которую сейчас будут отчитывать. — Никто не смеет врываться в мой кабинет. Запомните это. — Хотела задать Вам несколько вопросов. Я так напряжена, что сводит челюсть, руки трясутся, перед глазами мягко плывёт полутёмное пространство кабинета; мой нервный мандраж, конечно же, не уходит от внимания деда — и он намеренно этим пользуется, ещё больше выводя своим выжидающим молчанием. Знает. Он всё и про всех знает, просто специально поддерживает только ему известную игру, насквозь прошивая меня взглядом. Даже воздух кричит и завывает о том, что дед здесь главный. Кошелёк может дать всё. И отнять всё, даже не моргнув глазом. Волшебник из страны Оз. Он медленно вытягивает сигарету из прямоугольной пачки, не отрывая глаз от моего лица, затем с шелестом прокатывает коробку по гладкому столу — прямо к моим подрагивающим пальцам. Узнал всё-таки, что я порой тоже не прочь затянуться. — Почему… — зажимаю сигарету пальцами, подставляя к губам, и он привстаёт в кресле, чтобы щёлкнуть блестящей металлической зажигалкой у моего лица. — Почему Вы наняли меня? — Вам ведь нужна была работа, — отвечает, выпуская изо рта белую струю дыма. — Зачем именно меня? — повторяю его жест, глубоко затягиваясь, и отзеркаливаю позу. Не нужно было ехать сюда. Надо было свалить от мамы в другой район, найти работу где-нибудь в центре Нью-Йорка, — пусть там не платили бы столько, и я снимала бы какую-то маленькую квартирку или даже комнату в хостеле, где каждый раз приходилось бы морщиться, заходя в общий душ, — но в этом случае мне не пришлось бы по горло утопать в вопросах и тайнах. Я так хотела, так грезила тем, чтобы перевернуть свою жизнь, но оказалась просто-напросто не готова к этому. Как я должна реагировать на его появление? Что я должна рассказать о себе и своей жизни? Отец точно не будет мною гордиться. А я не буду гордиться отцом. — Я был в тебе заинтересован. — пространно отвечает Кошелёк и лёгким ударом пальца стряхивает серый пепел. — Могу ведь перейти на «ты»? — Почему? — Виктория, Вы слишком много ненужного говорите, — он затягивается, выдыхает, поднимает уголок губ. — Ходите вокруг, не знаете, как подступиться. Вы ведь пришли сюда с одним вопросом, так задавайте его. — Вы мой отец? — тут же спрашиваю на выдохе, и сигарета, зажатая между пальцев, начинает дрожать. Пусть окажется не так, пожалуйстапожалуйстапожалуйста. — Нет, — отвечает незамедлительно. Фу-у-х. Придумала уже себе глупостей; ну конечно, он не может быть моим папашей. — Но Вы знаете моего отца? — Конечно, я с ним знаком. Как и Вы. От его слов, сказанных в совершенно спокойном и обыденном тоне, мне становится нечем дышать — хочется нараспашку открыть окно, за которым падают первые капли дождя, оставаясь на стекле частичками краплёного серебра, и впустить в кабинет холодный ночной воздух. Долго же до меня доходило. Я здесь исключительно из их интересов. А моего мнения и не собирались спрашивать. — И когда Вы думали об этом сообщить? — я тушу истлевшую сигарету в пепельнице, забывая сделать вдох. — Это не моё дело, Виктория, я не могу лезть в семью. Вам нужно поговорить наедине, — Кошелёк делает последнюю глубокую затяжку, держит едкий горько-ванильный дым в лёгких, затем выдыхает. — С глазу на глаз. Как Вам такая идея? По моему искривлённому лицу он понимает, что предложенная им идея мне не по нраву. Дед может засунуть её себе в задницу. Мысленно перебрав в голове всех, с кем я знакома в этом доме, не могу точно сделать вывод. Если мне восемнадцать, то моему отцу сорок или около того. А под этот возраст попадает часть персонала дома: Йор, Винчесто, Геральд. Чёрт! Да я, мать его, не хочу этого знать! Не хочу выискивать слова; думать, что вообще говорить в такой ситуации; и дед это понимает — отчётливо видит, хотя уже даже не смотрит на меня, переключившись на прыгнувшего к нему на колени кота. — Нужно быть смелее, Виктория, — добавляет он, увлечённо поглаживая чёрную шерсть. — И радоваться тому, что имеешь. Я ощущаю жгучую злость, что взрывается внутри и оседает бетонной усталостью, повисшей где-то в районе груди. Чувствую себя обманутой, использованной, — а дед спокойно сидит в кресле и гладит кота, что тарахтит, тревожа тишину кабинета, и довольно закрывает глаза каждый раз, когда Кошелёк подносит большую ладонь к его лбу. Не знаю, где взять эту чёртову смелость и узнать то, к чему я абсолютно не готова. Сердце пропускает удар или несколько; кажется, что между мной и всем остальным выстраивается призрачная граница, сотканная из тьмы и терпкого дыма, чётко разделяющая мой мир от мира этих людей. Я расчерчиваю линии жирным шрифтом, двойные сплошные особенно чётко; теряюсь во времени, окончательно поддавшись порыву уйти из этого места. Хотя бы на время. Мне нужно успокоиться, взять себя в руки — я вдалбливаю в себя эту мысль. Слишком большое потрясение, знаете ли, когда на голову сваливается отец, которого ты не видел всю свою жизнь. Да, мне нужно уйти, почувствовать облегчение от несостоявшегося диалога, уволиться, уехать, найти новую работу, забыть о маме, организовать хобби. Не знаю, бисероплетение там или кулинарию. Ну, что-то женское. То, что успокаивает. Выйдя из кабинета в тотальном молчании, я быстро перебираю ногами в сторону комнаты. Швыряю в рюкзак комок вещей и, даже не застегнув его, вылетаю в коридор, где тени гуляют по стенам; и хочется плакать, блядь, от собственной тупости, потому что поступаю сейчас, как полная дебилка, боясь узнать правду, которая уже лежит распятая в моих ладонях. Трусость душит, и огонь пожирает все внутренности, не даёт начала новым мыслям, чтобы здраво проанализировать своё поведение. Неужели я настолько слабая? И что бы сказала Ребекка, увидев моё состояние? За окном воет всё протяжнее, колотит крупными каплями в окно; а похолодевшая рука непроизвольно тянется к телефону; пальцы машинально смахивают всплывающие сообщения, сводки, новости, пытаются вбить в браузер запрос о том, как заказать такси в незнакомом для меня городе. И где отметить конечную точку? — Подожди, — Люцифер, взявшийся словно из ниоткуда, резко цепляет меня за локоть так, что телефон выскальзывает из ладони и с грохотом падает на пол. — Отпусти! — я награждаю его самым убийственным из своих взглядов, но дядя даже бровью не ведёт. Пытаюсь отдёрнуть руку, а он лишь сжимает сильнее, и кожу от трения с его перчаткой начинает жечь. — Мне больно! Его пальцы размыкаются, и последний воздух выбивает из лёгких, когда он прижимает меня к ближайшей стене; тонкая грань между нами электризуется, уравнение внезапно пополняется ещё одной неконтролируемой переменной, и его присутствие далеко не кажется чем-то спасительным. — Ты не можешь постоянно убегать и прятаться, — Люцифер ставит руки по обе стороны от меня, намеренно преграждая пути отступления. — Это ты, видимо, не можешь, — упираюсь ладонями в его грудь, — а я вольна делать всё, что хочу. И сейчас я хочу уйти! — Ты уйдёшь тогда, когда тебе позволят, — отрезает он, нависая сверху, так и норовя пригвоздить взглядом, что острее, чем тысяча заточенных лезвий. — Не всё вертится вокруг твоих чувств и желаний. Не всё вертится вокруг тебя, Вики. — Я не рабыня, — возмущённо цежу. Наши лица так близко, что я могу чувствовать его дыхание, от которого горячая кожа искрится. — Ты всё знал. Все знали, кроме меня, и молчали, играя свои роли. А мне этот театр не нужен! Я не хочу открывать никакие замки, потому что это незнакомо и… больно. — Боль зарастёт, притупится, — понижает голос, переходя почти на шёпот. — Она бывает разной, в любой форме и обличье. И каждая может быть ярче и мощнее, чем прежде, но, поверь, перемены — не самое страшное, что может случиться. Даже наоборот. Если что-то меняется, значит, ты жива, — он пальцами обхватывает мой подбородок, притягивает ближе, шепчет в губы: — Останься живой, Вики. — Я не хочу так, — удерживаюсь за его рубашку, ощущая, как пол раскачивается под ногами; его тепло неожиданно успокаивает, и в этот миг я ясно осознаю свою близорукость по отношению к нему: глупо уже отрицать, что не боюсь его лишиться. — Слишком много. Ещё и ты… Звучишь в моих мыслях чересчур громко. Замирает у моего лица, смотря куда-то сквозь; безэмоционально, беспощадно так — в этом весь он, — будто возводит стены своей обороны. Он весь напичкан холодом и стеклянной крошкой на несколько жизней вперёд, оставляет во мне пустоту — предстоящую, изощрённую, ненавистную, — мои новые рубцы. И неизменно отстраняется. — Ты многого не знаешь, Вики. Эти шрамы — ерунда. До свадьбы заживут. Я на секунду прикрываю глаза, выдыхая горечь осевших на языке слов; что бы я не сделала — всё будет по-дурацки, нелепо, ошибочно; но так хочется почувствовать его ближе, что нервы скручиваются в тугой комок, на дыхание не остаётся времени; и Люцифер незамедлительно распознает эту решимость в моих глазах — выброс адреналина, безумие с большой буквы, где нет необходимости продумывать и анализировать каждое своё действие. Он заметно вздрагивает, хмурит брови, когда я делаю чересчур смелый шаг к нему. — Ты чувствуешь ко мне хоть что-то? — спрашиваю, подходя так близко, что ткань нашей одежды соприкасается, и можно чувствовать его отрывистое дыхание, ласкающее кожу языками пламени. — Это не имеет никакого значения, — его голос становится ниже, словно что-то мешает ему говорить, сдавливает горло; а я теряюсь в прежде не испытываемых ощущениях, когда ведомая нахлынувшим порывом вскидываю руку и провожу кончиками пальцев по его щеке. — Для меня имеет, — отвечаю тихо, не боясь сделать что-то неправильное, заранее обречённое на провал. Оставлять отпечатки на его коже, путаться в дыхании — странное чувство, ласковое и приятное; о нём не расскажешь первому встречному и даже не поделишься с лучшим другом, шепнув по секрету на ухо, — потому что нельзя передать словами то, что пульсирует в венах и разливается по телу покалыванием; и всё произошедшее до этого момента кажется пустым и неважным; все мысли утекают как вода. Я даже не знаю, было ли мне когда-нибудь так странно-хорошо, как при его близости. Сейчас его ответ ничего не решит, он мне абсолютно не нужен — это осязаемое молчание звучит гораздо ярче любых слов. Подвижная густая тень скользит по его лицу, и губы раскрываются — вовсе не для того, чтобы произнести ответ. Он подаётся критически близко — дыхание на губах, пульс в горле, белый шум на волнах разума, — я понимаю, что обречена. Я бы разделила с ним вечность. Утонула в его вселенной — в чёрной дыре, до краёв заполненной ядовитыми красками. Мои пальцы смещаются на его шею, где настойчиво колотится вена, дальше — под ворот рубашки; а губы его почти касаются моих, и невольно задерживается дыхание, чтобы не спугнуть всё до сих пор не сбывшееся/нетронутое/нерастраченное. — Люцифер, — резкий голос вклинивается, разметая звёзды и падающие кометы. Он отстраняется, по своему обыкновению покрываясь коркой льда, вновь становясь чем-то недосягаемым и далёким. Теперь не уловить в нём ни грамма эмоций, — будто стёрли все краски жизни, надев посмертную маску, за которой невозможно разглядеть ничего, кроме заострившихся черт лица. — Будь добр, оставь нас, — Винчесто, стоящий в конце коридора, давит его взглядом, взволнованно переступая с одной ноги на другую. Моя увлечённость дядей теряется; спадает, как тонкий занавес, превращается в пыль. Слышу его затихающие шаги, и не требуется даже минуты, чтобы сложить дважды два, перебрать воспоминания в голове, сопоставить факты. Я никак не могла взять в толк, кого мне напоминает Винчесто. Думала, может, актёра или ещё кого из телека, но сейчас отчётливо понимаю: того, кого я ежедневно лицезрею в отражении зеркала. Меня саму. — И зачем? — спрашиваю. Наверное, слишком грубо или пренебрежительно, потому что даже в полутьме можно заметить, как его передёргивает. Навалившаяся тишина разрывается громом за окном, росчерк молнии на секунду заливает холодным серебром его фигуру и попытку сделать шаг. Однако он останавливается, думает, взвешивает что-то, перекручивает в голове — только затем выдыхает и приближается почти бесшумно. — Вики, я не жду, что ты примешь меня, и понимаю, что нельзя искупить вину такого масштаба, — произносит, замерев в метре от меня, то ли не решаясь подойти ближе, то ли боясь, что оттолкну. Наверное, я бы врезала ему по морде, как минимум; но дядя заметно потушил мой пыл, остались лишь гнетущая усталость и холодное безразличие. — Я лишь посмею просить тебя о том, чтобы ты дала возможность позаботиться о тебе. — У тебя было достаточно времени, чтобы выполнить свои родительские обязанности, но решил сделать это тогда, когда я стала взрослой? — не могу на него смотреть, мне до жути обидно; не за себя даже, а за Ребекку. Однажды я размышляла о том, как отреагирую, если узнаю об отце, если увижу его; но тогда я была мала и наивна — ещё верила в чудеса и прочую ерунду. Мне виделось, что я кинусь к нему на шею, обниму крепко; а он будет смеяться и катать меня на спине, как огромная черепаха. Однако сейчас, — вобрав все прелести жизни, вкус лжи и предательства, — я не испытываю ничего, кроме отвращения к тому-самому-папаше. — Я не знал о твоём существовании, — отвечает севшим голосом, пытаясь поймать мой взгляд, чем вызывает лишь нервный смешок; но на его лице нет ни удивления, ни разочарования. — А, понятно, — улыбка натягивается, глаза щиплет, и еле сдерживаюсь, чтобы не плюнуть ему в лицо. — Хотел просто присунуть, а вышло с последствиями? Ну, сочувствую. Он выдыхает. Горько и быстро. Между нами бездна — тёмная, покрытая копотью непрожитых моментов, — и преодолеть её он не в силах, лишь броситься в обрыв, либо не двигаться с места. — Я не могу изменить то, что уже произошло, Вики. Но имею возможность и желание изменить будущее, — пытается говорить спокойно, но голос заметно дрожит. — Мне жаль, что так произошло… — Мне не нужна ни твоя забота, ни, тем более, жалость, — устало оперевшись о стену, складываю руки на груди. — Не старайся строить из себя доброго папочку, — я опускаю голову. — Может, если бы ты был с нами с самого начала, то мама бы не стала такой, и нам не пришлось бы жить так, как мы жили. И мы были бы в безопасности. — Рядом со мной вы не могли быть в безопасности, — Винчесто мнётся ещё несколько секунд, подходит ближе; но я вытягиваю руку, останавливая. — Я посвятил жизнь другой семье, выбрал её ещё до твоего рождения, отказался от всего. И я благодарен ей, для меня честь служить верой и правдой… — он замолкает, будто обдумывает, сомневается в правильности слов. — Но если бы я мог вернуться в прошлое, то я бы этого не сделал. Тебе и правда нужно уехать из этого дома, так будет лучше, — он снова затихает, стоит совсем близко; но не смеет дотронуться, словно от его прикосновения я рассеюсь в тяжелом воздухе, — так будет безопаснее. Я купил квартиру в Вене, она твоя. В банке счёт на твоё имя, ты можешь выучиться, заняться любимым делом. И даже если не позволишь стать частью твоей жизни, я всегда готов тебя поддержать. Любым способом. Я хочу, чтобы твои переживания перестали быть только твоими. Я поднимаю глаза — пытаюсь, — чтобы разглядеть его подавленное лицо, он кажется весь перетравленным, перештопанным; и понимаю, что не могу и не хочу быть с ним рядом: уже поздно что-то менять, и даже если я сделаю попытку с ним сблизиться, то не смогу его простить. Качаю головой, ставя окончательную точку, закрывая гештальты, вешая замок на железные двери, и хрипло произношу: — Извинись перед мамой. Вот ей точно нужна помощь. — Нельзя помочь человеку, если он этого не хочет. — Её нужно пролечить от зависимости. Я не верю, что она совсем потеряна, — сейчас, переставляя в голове все общие моменты, ненавижу каждую минуту, проведённую с ней вместе, но в этом по большей части его вина. Так что Винчесто я ненавижу сильнее. — Помоги ей. Тогда, может быть, я отправлю тебе открытку на Рождество из Австрии.

***

Ночь в Нью-Йорке холодная и дождливая, как и в Чикаго. Я считаю столбы по дороге домой, пялюсь в окно, ловлю еле слышный шум двигателя; сиденье кажется неудобным, воздух в машине — удушливым, молчание Винчесто — слишком громким; и мои губы, сжатые в узкую полоску, до боли закушены изнутри. Мне не могло так долго везти. Помните ведь, что я прирождённая неудачница? Моя новая жизнь началась тогда, когда я уехала из этого гетто, и заканчивается она сейчас, когда я сюда возвращаюсь. Всё было фальшью, красивым конфетным фантиком; пустой подарочной коробкой, завёрнутой в блестящую плёнку. И люди, бегающие за мной по пятам, поющие сладкие лживые песни, лишь усердно старались втереться в доверие в угоду горе-папаше. Хорошее представление вышло, увлекательный аттракцион, театр одного актёра. Я усмехаюсь и решаю, что если Люцифер не поможет Сэми, то придётся раскошелить Винчесто. Я не хочу иметь с ним ничего общего, но ради друга готова единожды воспользоваться его подачкой. Салон заполняет звучный голос радиоведущего, доносящийся из колонок — мужик с той стороны задорно вещает: «Ночные новости, дорогие радиослушатели, прямое включение! Надеемся, что мы сможем скрасить вашу одинокую ночь очередной сенсацией из газеты «Жидкая пресса». Буквально полчаса назад нам на почту пришли…» — Что за дерьмо?.. — отрываюсь от своих мыслей, щёлкаю кнопкой на светящейся гладкой панели. — У меня есть братья или сестры? — нарушаю тишину, что сквозила между нами все последние часы. — Нет, — незамедлительно отвечает, выруливая на тёмную улицу, где расположен ненавистный мне дом. — Была двоюродная сестра, дочь моего брата, но она погибла много лет назад. — Как её звали? — Анна, — он останавливается, глушит двигатель. — Вы с ней очень похожи. Я имею в виду внешне. — И что с ней случилось? — отворачиваюсь, разглядывая угрожающе поблескивающие окна, из которых не льётся свет; и делаю вывод, что Ребекка или спит, или шляется не пойми где. — Несчастный случай, — отвечает он так быстро и мрачно, будто скрывает что-то и сам себя пытается убедить. — Идём? Улица мокнет в дождевых каплях; где-то неподалёку — среди рассадника убогих домов — лают бездомные псы: удивительно, но в гетто даже собаки не очень-то дружелюбны к чужакам. Я бросаю на Винчесто беглый взгляд, пока мы приближаемся ко входной двери по дорожке, усеянной сплетением трещин. Он молчит, будто задумавшись о чём-то своём; на лицо ложатся прозрачные капли, на секунду задерживаются на ресницах и устремляются вниз. Пальцы впиваются в дверную ручку, — щелчок замка — и мы вклиниваемся в неосвещённое нутро комнаты, пропахшей дешёвыми сигаретами и губной помадой. Ладонь машинально шарит по стене в поисках выключателя, но, после нажатия на клавишу, темнота не разрывается светом. — С электричеством проблема. Это из-за погоды, — заверяю я и шагаю дальше, воспроизводя в памяти месторасположение мебели. — Ребекка? Винчесто закрывает дверь, прерывая бойкий шум дождя; и вдруг становится ужасно тихо: так, что позвоночник под промокшей кофтой покрывается неприятными мурашками. Это не та тишина — уютная, которую можно трогать и накидывать на себя, — а что-то другое: неизвестное, страшное, неуловимое. И темнота, будто живая, расступается передо мной — стоит сделать ломаный шаг, и хищно смыкается за спиной, ощупывая тело чёрными всполохами. — А-а-х, — отшатываюсь, стоит наткнуться лицом на что-то мягкое и холодное. Слышится странный то ли треск, то ли скрип; такой ужасающий, что пальцы немеют, а сердце выдаёт тревожные кульбиты в груди. Винчесто хватает меня за запястье, тянет на себя, — так что я путаюсь в ногах и впечатываюсь в твёрдое плечо; луч мобильного фонарика в его руке беспощадно рубит тьму пополам, выхватывает диван-стол-стулья-облезлый шкаф. И ноги. Босые, неподвижные, оцарапанные — они парят прямо посреди комнаты, раскачиваясь в воздухе туда-сюда, туда-сюда. Он закрывает мой рот прежде, чем я успеваю закричать от ужаса, но голосовые связки вибрируют так, что горло дрожит и скребёт. Нашёптывает что-то мне в ухо, повторяет одно и то же по кругу; но я не слышу — ноги вовсе отказываются держать, хочется закрыться, спрятаться от страшных картинок; перед глазами — алые пятна, в ушах — гул. На губах… соль? — Тише, Вики, — шепчет настойчиво, пытается вывести меня из дезориентации; встряхивает за плечи, разгоняя кровь. Винчесто прислоняет меня к стене — моя ладонь тут же оказывается прижата ко рту, и зубами в кожу, чтобы не закричать при виде повесившейся матери, тело которой болтается прямо под потолком. В мозг вгрызается мысль, что она сделала это из-за меня. По телу ток бежит рябью и закручивается в районе солнечного сплетения. Я предала её, ушла, оскорбила, хладнокровно выплюнула в лицо последние слова. О, боже-е-е. Сползаю по стене, забиваясь в пыльный угол; прижимаю колени к груди, виски пронзительно ноют, и счёт минутам окончательно теряется. Страх — навязчивый, сломанный, костлявый, раскрашенный густой бордовой болью — волной плещется в груди под треснувшими рёбрами. Луч фонарика скользит по её телу — худые ноги в потёртых штанах, линялая футболка с растянутым воротом, точки-следы от уколов на сухих руках. Её лицо застывшее, перекошенное страхом; распахнутые остекленевшие глаза, которые из синих превратились в грязно-серые. — Мама… — едва не скулю я, всё больше вжимаясь в угол. — Что же я наделала… Каждый вдох даётся с трудом, застревает хрипом в горле, словно за него мне приходится сражаться с невидимым монстром. Холодный луч лезвием опускается на упавший стул; и Винчесто медленно наклоняется, разглядывая что-то на поверхности сиденья. Хмурит тёмные брови, а потом поднимает руку, освещая натянутую верёвку, закреплённую на ржавой балке под потолком; и глаза его расширяются в неконтролируемом ужасе. Он как-то странно отшатывается, тихо тянет что-то на итальянском, — но слова сливаются, выстукивая пульсом в ушах, — и в несколько широких шагов он преодолевает расстояние между нами. — Нам нужно уйти, — рывком поднимает на ноги. — Я не пойду с тобой никуда, — громко шепчу, пытаясь вырваться. Получается плохо. Но Винчесто не объясняется, крепко сгребает и почти тащит к двери. Открыв, оглядывается, не обращая внимания на мои всхлипы; а потом прижимает к себе и силой ведёт к машине. Дождь заливает лицо и волосы, дробью бьёт прямо в темечко, грозясь пробить кость и расплавить мозг кислотным соком; я не плачу, лишь делаю рваные вдохи и издаю пугающе хрипящие звуки, будто в проигрывателе закончилась пластинка. Моя личная пластинка. Винчесто хлопает дверью — встревоженный, взвинченный, — падает на водительское кресло, незамедлительно заводит авто и тут же срывается с места. Стеклоочистители разгоняют водную муть, размазывающую серую краску районных улиц, что сменяются одна за одной. Повороты его теперь такие резкие, что меня заносит из стороны в сторону; взгляд неясный, но сосредоточенный на дороге; и я выстанываю едва слышно, сжимая пальцами свои плечи: — Куда мы едем? — Пристегни ремень, — игнорирует мой вопрос, пока я щёлкаю замком ремня; и уходит на развилке налево. Первые багряно-красные лучи выбиваются из горизонта, прокалывая тучи и окрашивая кровью гулко-утробный город; кое-где пробиваются кирпичные башни зданий; высокие небоскрёбы кажутся торчащими костями на выпотрошенном теле. Винчесто сжимает руль крепче, давит на газ; и тонкая стрелка ползёт по циферблату, сокращая деления, переступая допустимую скорость. — Она не сама это сделала, — выдаёт он, проводит пальцем по дисплею, подносит мобильный к уху, а потом резко добавляет: — Чёрт! — Что значит «не сама»? — переспрашиваю, скукожившись на сиденье. — На стуле следы от обуви, а Ребекка была босиком, — он резко поворачивает, выводя машину на шоссе; и я понимаю, что едем мы не к аэропорту. — Итальянский узел, которым была закреплена верёвка, явно вязала не она, — он постоянно глядит в зеркало заднего вида. — Послушай, я веду не совсем законный образ жизни, Вики. Как и все в доме Моретти. У нас свои законы, правила, враги. Немало людей желают нам смерти, и сейчас грядут плохие времена. — О чём ты говоришь? — я не улавливаю смысл его слов, либо не хочу понимать; пытаюсь продолжить, но вместо слов из горла вываливается хрипящий стон. — Просто слушай меня, ладно? Не поддавайся панике, — лучи фар слепящим бликом отражаются в зеркале, моргают несколько раз; словно водитель, сидящий за рулём чёрной тачки, просит остановиться. — Нас кто-то преследует? Оборачиваюсь, смотря через заднее стекло; и в этот момент Винчесто разгоняет машину ещё сильнее — от бодрого рывка ремень больно впивается в плечо. Он вдавливает педаль в пол, бормочет что-то на итальянском — пальцы заметно дрожат, когда он переставляет ладони на руле. Я чуть ли не врастаю в кресло, хватая ртом воздух; за окнами всё смазывается в сплошное расплющенное ничего; шорох шин сливается с биением сердца, рвёт на атомы боли и ужаса сведённый судорогой мозг. Я попала. Влипла по-крупному, вляпалась по самую макушку. Такие приключения — как бы захватывающе они не выглядели по телеку — мне не нравятся. Я не приглашала столько херни в свою жизнь. — Мы разобьёмся, — вцепляюсь в дверную ручку. — Останови, я не хочу в этом участвовать! Он не обращает на меня абсолютно никакого внимания, расширенные зрачки бегают по зазубренному пути: от зеркала к лобовому стеклу, обратно — и так по кругу, по кругу, по кругу. И машина сзади стремительно отдаляется, словно наигравшись, уняв свой интерес, растратив нужду. Трасса подозрительно пустая, безлюдная, безмашинная — одна прямая дорога в ад, окаймлённая светящимися сплошными линиями и густым лесом с двух сторон. — Ты умеешь стрелять? — вдруг спрашивает он, а я лишь беззвучно открываю и закрываю рот. — Чёрт, — выдыхает, — откуда тебе уметь. — Я… — давлюсь словами, глотаю буквы, отчего звуки, выпадающие изо рта, слышатся как бессвязный бред; но в груди ворочается подсказка, откликаясь вспышкой-импульсом в мозге. — Я пробовала. Люцифер показывал. Он смотрит пустым взглядом; резко сворачивает на обочину, скрипя раскалёнными шинами по мокрому асфальту, вынуждая чуть ли не пробить головой стекло боковой двери. Теперь на дороге можно увидеть преграду в виде упавшего дерева. — Выходи, — быстро кидает он и лезет в бардачок, скрытый за чёрной кожаной дверцей. Второй рукой щёлкает по боковой кнопке мобильного; чертыхается, увидев, что сигнал связи безнадёжно утерян; срывается с места, почти бегом обходит машину и буквально вытряхивает меня с переднего сиденья, ставя перед собой. — Соберись, Вики, — вкладывает в мои руки пистолет; и я ахаю, ощутив, как сталь холодит кожу. Обхватывает моё лицо, оставляет смазанный поцелуй на лбу и быстро продолжает: — Уходи через лес. Я задержу, а ты беги, — разворачивает, и от резкого движения я едва не теряю равновесие, — зайди поглубже, только не по прямой. Спрячься так, чтобы тебя не нашли, ладно, Вики? — подталкивает в спину. — Обещай, что тебя не найдут. — Но я… — приближающийся шум колёс выводит из оцепенения, кровь отливает от лица, являя мертвенную бледность кожи. — Я ничего не сделала! Что нужно этим людям? — Иди! — Винчесто подталкивает настойчивее, оставляет мобильный в моём кармане. — Позвони Мартино сразу, как только появится сигнал. На его фигуру ложатся все краски алого рассвета, когда он отходит обратно к авто. Меня трясёт при каждом вздохе-всхлипе, шаг назад даётся с трудом — ноги словно окаменели и вросли в рыхлую землю, покрытую разбухшими ветками и ковром еловых иголок. Я озираюсь то на Винчесто, то на широкое шоссе с мчащейся по нему тачкой, где серебристая решётка радиатора напоминает звериный оскал. Второй шаг, ещё несколько, чтобы погрузиться во влажную чащу и, резво развернувшись, помчаться куда глаза глядят. Сквозь непролазное переплетение кустов и деревьев, что царапают саднящую кожу и цепляют одежду, оставляя прорехи, которые тут же пропитываются тёплым и красным. Шумит в ушах, сердце отплясывает чечётку по рёбрам. Только сейчас вспоминаю, что моими окаменевшими пальцами зажато оружие. Самое настоящее. Им можно убить человека. И от этого осознания застрявший в горле прелый воздух превращается в ядовитых пауков, перебирающих своими тонкими лапками по гортани, вынуждающих закашляться сухой глоткой, едва не сдирая стенки. От всего, внезапно свалившегося на голову, хочется выть — громко и протяжно, — но я лишь бегу со всех ног, запинаюсь; со стоном падаю, упираясь в рыхлую землю и торчащие камни — разбитые руки-ладони-пальцы ноют, — и снова встаю. Я не буду ни в кого стрелять — я ведь не убийца, не сумасшедшая. Это может добавить проблем. Много-много проблем. Найду способ выкрутиться, отыщу правильный ответ: мне не впервой выпутываться из какой-то задницы почти без последствий. Я бегу так быстро, что в боку начинает остро колоть, и перед глазами маячат цветные искры. Вокруг полутьма, пронизанная багряными лучами, пробивающимися через листву; слышится шорох, быстрые шаги за спиной, заставляющие на секунду обернуться и заметить тенью смазанный силуэт среди полчища старых деревьев. Вдох-выдох. Дыхания не хватает. Наверное, не надо было курить, но сейчас нет времени на самобичевание. Свернув за заросли кривых деревьев, вцепляюсь в шероховатую кору, едва не убившись, чудом сумев остановиться у крутого обрыва, ведущего к заросшему камышами стремительному ручью, где на дне покоятся большие камни. — Что вам нужно? — выкрикиваю в пустоту, вжимаясь в замшелый ствол дерева. Пальцы вмерзают в холодный металл; а вокруг пронзительная тишина, не дающая втянуть воздух в лёгкие, не оставляющая возможности двигаться. Он отстал или выжидает? Эти игры мне не нравятся; не нравится настойчивое чувство неизбежности и неотвратимости, осевшее на похолодевшей коже. Сердце пропускает удар. Он набрасывается сбоку — краем глаза вижу образ, который смутно узнаю, а потом с ужасом понимаю, что падаю на землю. Голова ударяется о булыжник, хрип вышибает из лёгких. Сильный и крепкий нападающий садится сверху, сжимает запястье, отнимает пистолет и отбрасывает его в сторону. Дезориентация длится недолго, тёмные круги перед глазами рассеиваются; всё вокруг кажется колким и рваным, словно мир изрезали, а потом криво залатали обратно. Только тогда я усилием заставляю себя действовать: начинаю биться под ним, — пытаясь вывернуться, ударить посильнее, закричать. Ладонь незамедлительно и плотно ложится на мой рот, запечатывая голос в глотке. Извиваюсь так, что в какой-то момент позвоночник громко хрустит. Он легко прерывает все попытки вмазать ему, наваливаясь сильнее всем весом. Неужели конец? Это так глупо и абсурдно. И глаза расширяются, когда я понимаю, что передо мной Саферий. Тот мужик-азиат из клуба, который мне сразу не понравился. Получается… Стоп. — Т-ш-ш, — склоняется ближе, и этот звук напоминает змеиное шипение. — Не дёргайся. В руке Саферия шприц. Зубами срывает защитную насадку, выплёвывает пластик в сторону; давит на голову, впечатывая щекой в землю, открывая доступ к шее. А потом тонкая игла вонзается в кожу, отправляя прохладную волну по венам, что разливается по телу, ослабляет; и конечности так быстро тяжелеют, что, когда он отпускает меня и становится легче дышать, уже нет сил даже моргнуть. Тело остаётся за чертой сознания, мгла окутывает плечи, мир сворачивается в точку; и всё, что я чувствую, — липкий ядовитый страх.

***

Мартино нервно постукивает пальцами по поверхности деревянного стола. В кабинете накурено; никотиновый драйв вьётся по воздуху, отчего всё пространство видится мутным и нечётким. Сегодня должен быть праздник — светлый и солнечный, — его день рождения, и весь дом обязан пестрить радостью и взрывным весельем. Так всегда было. В этот день он мог позволить себе не думать ни о чём, кроме своей семьи; а это не так просто, но так желанно — выбросить из головы все остальные мысли и быть просто собой. Однако сейчас до ужаса непривычно то, что рядом нет его друга. Это неправильный, исковерканный, иррадиированный день. И первым пунктом в списке важных дел стоит выяснение этого вопроса. — Успокойся, — Ева массирует его плечи, наклоняется, целует в гладковыбритую щёку. Телефон молчит, а дон боится сказать вслух то, что вертится на его языке тревожными всплесками. И он проглатывает их — теперь фонтаном холодной боли клокочущие в груди, — трёт виски пальцами, затем ощутимо вздрагивает, когда слышится стук в дверь. Мисселина не дожидается позволения войти — всё опять идёт не по плану. Она взволнованная и всклокоченная, в руках коробка; каблуки цокают по полу, отзываясь стуком в груди Мартино, где медленно-медленно натягивается кипящая спираль. — Гости уже собрались, — она сдувает прядь волос с лица, ставит коробку на стол. — Передал какой-то парень. Странно, вроде из наших, но я не видела его раньше. По крайней мере, мне его не представляли. Дон тяжело поднимается с места, ослабляет идеально выглаженный ворот дорогой рубашки, неотрывно смотрит на тёмный квадрат. Его карие глаза кажутся почти чёрными, когда он щурится. Дурные, но верные мысли бьют в его голове обнажённым килловатным проводом; разрядом текут по артериям, заполняя бездонное сердце через одну-единственную лазейку. Он резко поднимает крышку, что с грохотом падает на стол; на периферии слышит испуганный вздох Евы, и веки, — словно свинцом налитые, ядом сплавленные, — медленно закрываются. Однако отогнать повисшую картину, которая уже траурным набатом звучит отовсюду, не выходит. Ровный срез. Застывшие глаза. Голова советника — лучшего друга, почти брата — на дне чёрного ящика. Кожа уже покрыта трупными пятнами, волосы слипшиеся от крови. Дон проводит рукой по лицу, но это не помогает. Ничего не помогает. Ноги не держат, со вздохом он падает в кресло. Чума всё ещё кажется ему сумасшедшей, но теперь вовсе не безобидной. Свихнувшийся человек не стал бы тянуть и подгадывать момент, когда можно будет ударить побольнее. Балансирует на грани боли и отчаяния, пытаясь не рухнуть в ледяную пропасть; в глазах плавится металл, горит ненависть. У него словно все чувства напрочь отшибло, что даже не слышит захлёбывающийся трелью мобильный, не ощущает вибрацию, звенящую по столу. Слишком много времени требуется, чтобы смахнуть пальцем по экрану, поднести динамик к уху и услышать сначала молчание, а затем: — Как тебе мой подарок? — Мальбонте не сдерживает усмешки, не уловив ответных слов, лишь частое тяжёлое дыхание. — Знал, что тебе понравится. Но сейчас не об этом. Девка у меня. Если хочешь забрать её, то приезжай завтра, скажем, в шесть вечера, — его голос такой ровный и спокойный, будто на ужин приглашает или на дружеские посиделки. Сегодня Маль прямо сама любезность. — Один, Мартино, без своих людей. Если не явишься или нарушишь мои условия, то её я тоже отправлю. Не целиком, разумеется.