***
— Ох, Люци, это ты, — облегчённо выдыхает Карлос, открывая дверь своей квартиры. — Входи. У порога несколько набитых необходимыми вещами сумок: пухлые, с едва держащимися блестящими замками — они сразу вызывают в Люцифере нехорошее предчувствие. Он и без слов понимает, что его друг облажался. Крупно облажался. Идёт следом, отмеряя шагами близость неизбежного; в груди то и дело ёкает, перед глазами всплывают снимки-воспоминания: вот они с Карлосом в детстве сидят на площадке, вот обсуждают его школьные увлечения, вот его принимают в семью, вот он проходит посвящение, и кожу на плече теперь украшает — украшает? Звучит очень сомнительно! — чёрная татуировка. — Мне нужна твоя помощь, — Карлос опускается на диван, резко выпаливает: — Я хочу уйти из организации. Люцифер задерживает дыхание, медленно прикрывает глаза, застыв в дверном проёме. Молчит так долго, что Карлос начинает изводить себя, нервно теребит манжет рубашки, судорожно сглатывает, проходится пальцами по светлым волосам. Люцифер молчит, — а Карлос исходит криками изнутри, пытается угомонить мысли, умерить сердцебиение. — Донна беременна, — продолжает он, разлепляя пересохшие губы. — Я хочу уехать. Хочу, чтобы она была в безопасности. — Так нельзя, Карлос, — Люцифер проходит вглубь комнаты, отворачивается к окну. Он больше не может на него смотреть. — Ты дал клятву и не можешь оставить семью. — Мы ведь друзья, и Мартино тебя послушает. Я прошу о свободе и обещаю, что никогда не скажу и слова о мафии, — его голос становится дрожащим и непривычно высоким. — Я сделал нам с Донной документы. Мы уедем, и никто нас не найдёт. Карлос пытается выглядеть уверенно, но не выходит — ему так до чёртиков страшно, по-настоящему страшно: он боится неизвестности, в которую падает, захлёбываясь в каждом его несказанном слове. Он просто хочет спокойствия, уверенности в завтрашнем дне; хочет не думать о том, что кто-то явится на его порог однажды и всадит пулю в лоб, а потом уничтожит всю его семью. Мечтает о жизни без мафии… Разве это так много? С Люцифером они всё детство вместе — и если он сейчас не пойдёт ему навстречу, не сделает крошечный шажок, то Карлос вряд ли выйдет из собственной квартиры. — Донна здесь? — спрашивает абсолютно ледяным тоном. — Нет, она уехала к матери. Ждёт меня там. — Ясно, — он стягивает перчатку с руки, пока Карлос ждёт ответа. — Сделай мне кофе. Карлос молча поднимается с места, нервно поправляет смятую одежду и тяжело шагает в сторону кухни. Руки — каждый миллиметр которых напоминает о том, что он сделал, — покрыты чужой кровью; он отчётливо видит багровые липкие разводы на коже, она капает с пальцев, стекает — и Люцифер купается в ней, омывает всё тело, а потом насухо вытирается полотенцем, щедро протянутым отцом. Он весь рваный, надтреснутый; каменная оболочка крошится, осыпает всё чёрным песком, когда Люцифер морщится и выдыхает, упираясь ладонями в подоконник. Мартино не поддержит этой борьбы; не простит, если узнает, что его сын не сделал то, что обязан — для него это будет предательством. А его сын уж точно не из тех, кто предаёт семью. И, видимо, Карлос не так хорошо его знает. Люцифер отталкивается от подоконника, словно иначе не сможет сделать и шага. Быстро преодолевает расстояние между гостиной и кухней. Гудит кофемашина, шипит питчер, взбалтывая горячее молоко; Карлос стоит спиной, стуча пальцами по столешнице, а дальше Люцифер отключается — перестаёт настырно уговаривать себя, убирает воспоминания в ящик, запирая на амбарный замок. Его пальцы на шее — на точке пульса — улавливают последние удары; и Карлос не успевает втянуть воздух, как раздаётся хруст, напрягается на долю секунды — и падает, обмякает в его руках. Плоские настенные часы показывают полдень. Значит, с минуты на минуту Мартино должен покинуть кабинет и выйти из дома, чтобы успеть добраться до Вегаса к назначенному времени. Во рту горько, сигарета дымит и подрагивает между пальцев; голова болит, будто вот-вот расколется пополам и явит миру свое содержимое, состоящее из поломанных пазликов и горящих обрывков. Последний раз его так косило, наверное, лет двадцать назад — с тех пор он старался держать свои нервы в узде; а теперь, вот, накрыло с головой, ударило в грудь, мешает дышать. Он даже не слышит, как Люцифер входит, как замирает посреди комнаты, как упорно прожигает взглядом спину, пока тот стоит у окна. Наверное, раньше вся эта ситуация сделала бы дона абсолютно неуправляемым, но годы берут своё, медленно отщипывая его душу по рваным кусочкам. — Ты не можешь поехать один, — Люцифер садится в кресло, словно от своей подавленности не способен устоять на ногах. — Они тебя убьют. Дон медленно оборачивается и пару секунд хмурит брови, замечая, насколько тот взволнован. Эмоции снова берут над ним верх, и это неприятно удивляет. Люцифер блуждает зрачками по его лицу и ждёт хоть какого-то ответа. Замотанно и задушенно ждёт, пока босс скажет, как действовать дальше. Конечно, отец придумает, договорится — иначе и быть не может, — и осколки перестанут прорезать кожу изнутри. — Если поедешь со мной, то убьют и тебя, — Мартино опускается напротив, невольно поглядывая на боковое кресло, которое отныне никем не занято. — А ты не можешь умереть. Ты должен позаботиться об остальных. Люцифер проводит руками по волосам; задерживается пальцами у корней, сжимая их, и тяжело выдыхает. Молчит долго, выискивает слова, нервничает, пытается копаться в себе, но сразу бросает. Потому что не хочет темноты, а там хоть глаз выколи. У него все чувства сложные, раскалённые, выплавленные, выжженные так, что прикоснись — разорвёт на молекулы и частицы. А у таких, как Вики, всё просто. Потому что по-настоящему. — Верни её, — произносит на выдохе, видит ползущие вверх брови отца, и добавляет: — Она одна из нас, а мы своих не бросаем. Мартино не спрашивает — чувствует: затылком, седьмым чувством, третьим глазом, — а потом горько усмехается оттого, что сразу не заметил изменения в сыне. — И с каких пор ты испытываешь к ней слабость? — Слабость? — переспрашивает, будто пытаясь разобрать смысл слова. — Именно, — отвечает, поднося сигарету к губам. — Оставь это. Не калечь девочку, у неё уже была обуза в виде матери, второй случиться не должно, иначе это её сломает. Ничего хорошего ты ей не дашь, — выдыхает в потолок облако горячего дыма, поднимает глаза, смотрит сквозь. — Будь верен жене, Люцифер. Неси ответственность. У меня всегда слово «мужчина» ассоциируется с ответственностью. Без неё ты не станешь кем-то значимым в своей семье. — Не начинай. Брак с Ости был ошибкой, ты ведь сам это понимаешь. Она не счастлива, — он пытается ещё что-то сказать, но отец проводит рукой по лицу, вытягивает ладонь вперёд, вынуждая остановиться. — Дело не в Ости, а в тебе. Любая на её месте стала бы ошибкой. Ты не сможешь сделать счастливой ни одну женщину, Люцифер, — дон щёлкает выключателем лампы, стоящей на столе, и его тёмные глаза напитываются светом. — Видимо, я мало времени уделял тебе именно как отец, потому что упустил тот момент, — он опускает мрачный взгляд на его руки, скрытые за тёмными перчатками, — когда это началось. Не прознал причину твоей раздробленности, а теперь уже поздно пытаться тебя вытащить, — Мартино снова тянется к пачке, выуживает очередную сигарету. — Мог бы, но не буду. Потому что ты должен помочь себе сам. Когда накрывает волной, не стоит искать спасательную шлюпку, ждать чуда или протянутой руки. Нужно утонуть, Люцифер, а потом выплыть совсем другим. Это я к тому, что другие люди — это не палочка-выручалочка, и прежде, чем строить отношения, нужно разобраться с собой. Ты мог бы жить с Ости счастливо, мог бы сделать так, чтобы она любила тебя. Но ты останешься разрушителем, пока сам себя не примешь. И ты сможешь стать сильным лидером, который защитит свою семью любой ценой, но пока твои демоны шепчут, считай, что ты связан по рукам и ногам. Ты сам должен быть демоном, Люцифер, сам должен диктовать. — Может, я просто не гожусь для этого? — говорит Люцифер, и эта сказанная ледяным тоном абсурдная фраза показывает его точку уязвимости. Он откидывает голову на спинку кресла и сглатывает, заставляя кожу на горле пройтись волной. — Я думал об этом, — отец упирается глазами в поверхность стола; сигарета в руке тлеет, рассыпается пеплом. — Когда ты родился, я фантазировал, что ты сможешь достичь более законного статуса, — усмехается, но в этой усмешке нет ни доли веселья, — станешь политиком или даже сенатором, например. Добьёшься власти, но не в мафии, а моё место займёт Данте. С его смертью всё изменилось. Может быть, я стал жесток к тебе, сынок. Да, я злился, что всё складывается иначе, что тебя тоже затянет, что теперь у тебя нет выбора, и ты обязан возглавить семью, — он замолкает на несколько секунд. — Возможно, твои дети смогут. Я не стал тебе хорошим отцом, но надеюсь, что смогу стать хорошим дедом, — поднимаясь, Мартино удерживается за край стола, чтобы угомонить разбушевавшийся мир. — И я не умру сегодня. Во-первых, потому что не готов сейчас отдать всё в твою власть. А во-вторых, я ещё не держал на руках твоих детей.***
После дрейфа по скользкой пустоте, по небытию, где всё кажется неважным, я наконец ощущаю эту разъедающую действительность, грозящую разорвать помутившийся мозг на атомы боли и страха. Мокрый хрип вышибает из лёгких, и грудь выгибается дугой, когда неохотно, — словно под давлением, — жизнь начинает возвращаться из бескрайних широт вселенной в непослушное тело, проникая через прикрытое запутанными волосами темечко, заполняя, как пустой сосуд, сначала голову, затем грудную клетку и постепенно разливаясь по онемевшим конечностям. Но руки и ноги не слушаются, пространство плывёт; голова гудит, словно раздробленная свинцом, стоит оторвать её от твёрдой подушки. Я чувствую себя выпотрошенной селёдкой. Комната вокруг кажется размытой, лишённой углов, будто пропущенной через мясорубку и теперь образующей месиво из приглушённых тонов. Примерно то же самое происходит в голове — фарш из мыслей так и грозит проломить череп пополам. — Очнулась, пташка? — этот противный в своей надменности голос скребёт по слуху, а я издаю лишь сдавленный полустон, пытаясь моргать как можно медленнее, потому что каждое движение — даже малейшее шевеление холодных пальцев — приносит боль. — Да уж, знатно Саферий тебя потрепал, — раздается смешок, от которого тело покрывается льдом. — И дозу не рассчитал, — фыркает пренебрежительно. — На этих мужчин совершенно нельзя положиться. Я впервые вижу Чуму так близко — между нами дюймов двадцать, не больше, — и с трудом поднимаясь на локтях, кусаю губы то выхватывая её белоснежный образ с кроваво-красным пятном помады среди раскачивающейся комнаты, то вновь теряя всё в туманной тьме и разноцветных всплесках. — Что случилось? — разлепляю губы. Она так странно улыбается — даже скорее скалится, — в каком-то неописуемом восторге распахивает глаза, будто приятно удивлена, что я оказалась не немой; нетерпеливо ёрзает на кровати, придвигаясь ближе, склоняясь надо мной, — и весь её вид вызывает только одну вспыхнувшую ассоциацию. Безумие. Не какое-то наигранное сумасшествие — есть в ней нечто слишком настоящее, что не подделать и не сыграть. Ей определённо нравится смотреть на мои сжатые губы, бегающие из стороны в сторону зрачки; вслушиваться в частые короткие вдохи. Можно сказать, что она сейчас упоённо обгладывает каждую косточку моего отчаяния, радостно хлопая в ладоши так, что в моих ушах начинает чертовски звенеть и задаваться нестерпимым гулом. Точно шизичка. Другого оправдания ей я не вижу. — Ты такая хорошенькая, — бледная дылда убирает за ухо тонкую пепельную прядку, надувает губы. — Жаль даже. Если Мартино не придёт, то… — медленно подносит два пальца к моему виску и выдыхает мятой в лицо: — Пуф-ф-ф! Она хохочет, закидывая голову назад, прижимая руки к животу — злобно, маниакально, почти припадочно, — и от этого смеха по коже змейкой ползёт отвратительное ощущение нереальности происходящего. — А ты такая мерзкая, — хватаюсь за изголовье кровати, пытаясь подняться. — Теперь понятно, почему Ости от тебя шарахается. Видимо, этими словами я точно попадаю в цель. И сделать ничего не успеваю, как она меняется в лице и смыкает пальцы на моём горле. Вонзает ногти в шею, сдавливая сильнее и сильнее; а попытки оттолкнуть — вцепиться в её волосы, цвета стены в психбольнице — ни к чему не приводят, и перед глазами темнеет слишком быстро. Дылда наклоняет голову вбок; улыбается, словно ей приятно смотреть, как я пытаюсь поймать ртом воздух, как сосуды в глазах лопаются от напряжения; а затем наклоняется и медленно проводит языком по моей щеке, оставляя мокрый — будто кислотный — след, довольно мурлыкая какой-то бред. Упивается собственным превосходством и моим бессилием. — Оставь её, — звучит низкий голос после хлопка двери. Чума недовольно закатывает глаза, цокает языком и разжимает руку, откидывая назад так, что мой затылок больно впечатывается в изголовье. Кашель раздирает горло, перед глазами взрываются фейерверки, силуэты людей кажутся размытыми, подёрнутыми дымкой, абстрактными. Становится темно, когда вошедший останавливается, заслоняя собой свет, падающий из окна. Проморгавшись тяжёлыми веками, я узнаю в нём того странного мужика из казино в Вегасе, а Чума небрежно кидает: — Надо было прирезать её, я же говорила, — каждый стук каблуков, звучащий, когда она отходит, точно раскалывает мой мозг. — Зря ты с ней любезничаешь. Шкаф ничего не отвечает; а сердце боязно замедляется, и я буквально кожей ощущаю эту силу и ярость, скрытые в нём, но неумолимо рвущиеся наружу безудержными смертоносными потоками. Я даже не знаю, как это объяснить, но чувствую всем своим существом, что эти два метра стали злить не стоит. Сердце грохочет где-то в поджилках. Он возвышается надо мной, грозя разрушить своей подавляющей мощью, усмехается, горячими пальцами приподнимает подбородок, рассматривая моё лицо чересчур пристально. Очень внимательно. Пожирает каждую чёрточку. И всё пространство сжимается до размера его чёрных глаз со взглядом готового к прыжку хищника. Ощущение чего-то неизбежного тьмой разливается по венам, устремляясь к самому центру обескровленного сердца, что стучит, как у загнанной лани, пока я всем своим видом пытаюсь показать, что не боюсь. Но он видит меня насквозь, разбирает по молекулам, отсортировывает ненужное, ищет что-то, копошится в ворохе эмоций — и моё податливое оцепенение вызывает искры в его зрачках. — Что вам нужно? — я не слышу собственного голоса. Мотаю головой, стряхивая внезапное наваждение страха. — Вы кто, блядь, такие?! Шкаф смотрит ещё несколько секунд, затем так же быстро отстраняется; и кожа, которой касались его пальцы, кажется обугленной до кости. Дылда снова заливается нездоровым смехом, звенит ровно до тех пор, пока Шкаф не обрывает её коротким: «Заткнись». И Чума резко осекается, будто споткнувшись об его угрожающий голос. Её брови ползут сначала вверх, затем сходятся к узкой переносице, сигнализируя о том, что она явно недовольна. — Где Винчесто? — успокаивая гул в голове, я пытаюсь вытащить из памяти все кадры. Кошелёк. Люцифер. Винчесто. Тело умершей матери… Меня снова одолевает дрожь. Она не сама… Её убили-убили-убили! — Я отправил его домой, — он громко ставит стул рядом с кроватью. Опускается. Вонзается в меня глазами. Слишком остро. Слишком ощутимо. Он взглядом крошит кости. Дробит их в пыль, не прилагая никаких усилий. Или это только на меня так действует его присутствие? Я чувствовала это клокочущее в горле волнение ещё в казино, но теперь оно с каждой секундой разрастается до вселенских масштабов. Чёрт! Я не понимаю, что происходит, но оно мне очень не нравится! — Что вам нужно? — со вздохом сажусь на постели, собирая ослабленными ногами одеяло. Одежда в песке, в грязи, в крови, но это волнует меня в самую последнюю очередь. — У вас какие-то тёрки с моим папашей? Я к этому никакого отношения не имею, сама только узнала о его существовании. Шкаф несколько секунд смотрит на меня, как на идиотку, — затем усмехается, откидывается на спинку стула и рассматривает меня с каким-то изощрённым любопытством. Нет, он не дурак — ему уж точно понятен контекст моего вопроса, — вот только внятного ответа я, видимо, не заслуживаю. — Не обольщайся, Ви-ки, — от того, как он рвёт моё имя на слоги, вновь становится не по себе. — Ты далеко не главная фигура на шахматной доске, ты — лишь инструмент, способ достижения цели. Пешка, которой делают первый ход в каждой новой партии. Её не жаль потерять, она ничего не значит. Так что не принимай всё на свой счёт. — Вы нормальные? — недоумённо хлопаю глазами. — Не знаю, что вы там придумали, но я к этому никакого отношения не имею, я просто работала в их доме. Я не знаю никаких тайн предприятия, не в курсе даже, чем они занимаются. Денег у меня тоже нет, так что будь хорошим мальчиком — отвали. Наверное, если бы Дылда могла закатить глаза ещё сильнее, то она бы сделала это. Откинувшись чуть назад, она опирается на руки, на одной из которых плетётся большая татуировка в виде змеи; складывает ногу на ногу, оголяя бедро, и фыркает: — Un proiettile fa una grande differenza nella mente, anche se ti colpisce nel culo. Dobbiamo darle una lezione, Malbonte. Шкаф так увлечённо рассматривает меня, что не обращает на Чуму никакого внимания; и в какой-то момент я чувствую себя открытой книгой, словно именно сейчас он считывает всю мою жизнь и ковыряется пальцами в боли и во всех самых страшных воспоминаниях. Он выглядит расслабленным, но взгляд у него цепкий, обволакивающий. Всеобъемлющий. — Тебя не посвятили в дела семьи? — вдруг спрашивает, усмехаясь. — Что ж, забавно. Люди, на которых ты работала, ведут преступный образ жизни. Твой отец в том числе, Вики. И ты — часть семьи, как бы этому не противилась. И твоя мать тоже, — он поворачивает голову в сторону массивных часов, стоящих на каминной полке. — Десять минут осталось. Как думаешь, твой босс за тобой придёт? В гудящей голове мысли переплетены, как запутанный клубок нитей; и все мои попытки понять смысл его слов беспорядочно бьются мошками о стекло закрытой банки. Кошелёк — преступник? Да, наверное, есть у него какие-то чёрные делишки. Но причём здесь я и мама? Меня начинает трясти. Хочется закрыть голову руками и закричать так, чтобы проснуться, вырваться из этого дурацкого сна. Меня похитили. Маму убили. Гадать не нужно, чтобы понять: это сделали одни и те же люди. И, очевидно, что меня они не отпустят. — Ему незачем приходить, я просто дочь его друга, — несмело произношу, пытаясь выговорить все буквы. — О моём существовании он и вовсе не знал. — О, милая Вики, — Шкаф растягивается в улыбке, склоняя голову. Разводит руками, словно отвечая на все вопросы, роящиеся в моей голове. — Для Мартино это многое значит. Теперь ты и его дочь. Сейчас дело не в ответах, нет, вовсе не в них. Что бы не скрывал Кошелёк, меня его секреты абсолютно не касаются. Я ответственна только за свою жизнь — больше не за мамину, — и теперь важно лишь выбраться отсюда, а обо всём остальном дерьме подумаю после. Я выдыхаю и немного успокаиваюсь — самую малость, — ровно настолько, чтобы расслабить пальцы, сжатые в кулаки, оставляющие на ладонях саднящие вмятины от ногтей. Оцениваю шансы трезво — мне не сбежать отсюда просто так: у Шкафа слишком решительный настрой, Дылда и вовсе чокнутая. А затем вздрагиваю всем телом, когда дверь открывается, и на пороге появляется какой-то мужик с чёрно-красными волосами, секунду смотрит на меня сквозь наплевательский прищур. — Босс, он здесь, — отчеканивает, на что Шкаф едва заметно кивает. Глаза расширяются от ужаса, когда он поднимается с места, приближается, грубо хватает за локоть и вздёргивает с кровати так, что в глазах темнеет, и ноги подгибаются. Дылда что-то рявкает, но из-за шума в ушах совсем ничего не слышно. Он ведёт меня по длинному прохладному коридору, по каменной лестнице; поднимает всякий раз, когда я теряю равновесие и запинаюсь, до искр в глазах врезаясь коленями в пол. Ступени, двери, паркет под ногами. Шкаф притягивает ближе, дыхание касается уха вместе с фразой: «Веди себя хорошо», но из его губ это звучит как «Молчи или сдохнешь». Всё, что висит в воздухе, — это мои рваные вздохи и стук каблуков Дылды, сетующей на то, что смена климата вызывает у неё головные боли. Он выводит меня на улицу; тащит по большому крыльцу, крепко держа за руку, наверняка оставляя синяки, но я не обращаю внимания на боль, — лишь пытаюсь заставить мозг работать, прокручиваю в голове события: мне бы сейчас блокнот и ручку, чтобы записать все скачущие мысли и составить их по порядку. Но ничего не складывается, я не имею абсолютно никакого контроля над абсурдной ситуацией; словно это какая-то витиеватая игра, правила которой мне неизвестны, и пойди теперь, разберись, кто здесь союзник, а кто враг. Если по какой-то счастливой случайности я сейчас выйду живая за пределы этого дома, то сразу, — как только Сэми сделают операцию, — я заберу его и уеду так далеко, что никакой папаша меня не найдёт. Есть только одна причина, по которой я не хочу сжигать мосты. Чёртов дядя. И в который раз за последние дни в горле снова клокочут нотки истерики. Этот мир опять проверяет меня на прочность. Шкаф останавливается резко, пальцы на моём локте напрягаются сильнее — от этой хватки приходится втягивать воздух сквозь сжатые зубы. Лишь спустя несколько секунд замечаю Кошелька, стоящего в паре метров от нас. Его идеальная белая рубашка слепит глаза. Всё вокруг кажется раздражающим фактором. Я хочу закричать; выяснить, что происходит, что они скрывают, кто они такие, — но вовремя прикусываю язык. Может, позже. Сильно позже. Например, никогда. — Я один. Как ты и просил, — произносит он, но голос звучит надломленным и далёким. — Неужели деньги и власть так туманят тебе разум, Мальбонте? Ты — дон. Все твои решения должны быть взвешены и обоснованы. Начав своё правление с убийства, ты будешь выглядеть излишне кровожадным в глазах своих людей. Твой отец… — Мой отец мёртв, — резко пресекает Шкаф. — Он на всё закрывал глаза, постоянно угождая тебе. От величия моей семьи ничего не осталось, благодаря его дипломатии, — он так выделяет последнее слово, будто говорит о чём-то отвратительном. — Ты получил то, что заслужил. — Ты игнорируешь правила, чтобы доказать себе, что у тебя всё под контролем, — он делает шаг ближе, кидает взгляд на Чуму. — Но ни о каком контроле и речи нет с тех пор, как ты связался с ней. Одно дело оружие, азартные игры, даже женщины. И другое — наркотики. Совсем другое — убийство. Ты согласился с ней работать, чтобы Всадники, если начнётся вендетта , поддержали твою семью? — Тебя не волновали правила, когда вы издевались над моей сестрой, — хренов Шкаф напрягается, черты лица заостряются, и я уже готова заорать от боли. Я, конечно, дура та ещё, но не настолько, чтобы не понять, что лучше тихонько стоять и держать язык за зубами. — Те люди, которые это сделали, давно мертвы, — отвечает Кошелёк, заводя руки за спину. Мальбонте усмехается. — Какая разница, кто это сделал, если я знаю, кто за этим стоит? Тебе было больно, когда их не стало? Вот я, знаешь ли, испытывал просто колоссальную боль, узнав, что мой отец решил так просто это всё оставить. Разве это справедливо? Именно я забирал у Мими лезвия, когда она в отчаянии резала свои руки. Я держал её, когда она билась в агонии, — он точно смакует слово «боль» с каким-то извращённым наслаждением. Тянет, прокатывает на языке. Чума в это время скучающе подцепляет прядь моих волос и пропускает между длинных бледных пальцев. — А Анна? С ней вы тоже поступили так, как поступают с семьёй? — Прекрати, — он шагает ближе. Кажется, что Кошелёк кое-как сдерживает себя, чтобы не свернуть ему шею. — Это было ошибкой. Были плохие времена, когда все жаждали мести и крови. Это туманило разум, мы наделали много глупостей. Сейчас ты ведёшь к тому же. И Анна тебя не касается, Маль, она бы тебе не досталась. При всём моём уважении к твоему отцу, наши женщины никогда не уходили в ваш дом. — Я знал о ней больше, чем все вы. В голове щёлкает. Винчесто говорил, что мою кузину так звали. Что с ней произошёл несчастный случай. Теперь я окончательно перестаю понимать обрывки их разговора, и если бы не его рука, с силой сжимающая кожу, то я бы уже грохнулась в обморок. Но боль всё ещё держит в реальности. Кажется, будто на какое-то время я отключаюсь, ватные ноги совсем перестают держать. Наверное, это последствия дряни, что вколол мне тот азиатский мудила. — Я не хочу войны, Маль, — выдавливает из себя Кошелёк. — Ты хотел отомстить, ты это сделал. Я отказываюсь от мести за своего консильери. Отпусти его дочь, и мы уйдём. Занимайтесь чем угодно, моя семья к этому не имеет никакого отношения. О какой мести он говорит? И что ещё за консильери? Может, с отцом что-то случилось? Да и с каких пор я начала называть его отцом? При мысли о нём начинает скручивать похлеще прежнего. — Так просто откажешься? — хмыкает Шкаф. И я отчётливо вижу в нём способность… нет, дикое желание дробить кости, крошить их в пыль. — Нет, так не пойдёт. Ты вернёшь все территории, что когда-то отдал мой отец. Мартино, ты так здорово им крутил, что, можно сказать, держал в своих руках и нашу семью. Так не должно быть. — И Колумбию, — добавляет Дылда, игриво накручивая на палец мои волосы. — Забирай, — бросает равнодушно. — Мы не юристы, чтобы выдавать друг другу заверенные ручательства. Мы — люди чести. Мне нужен мир без крови, без взаимного отмщения. Моё слово — самое ценное, что я могу дать. Прими его, и мы уйдём. Он тянет ко мне ладонь, но Маль так резко одёргивает, прижимает к себе, что я впечатываюсь спиной в его грудь и ахаю. — Пора менять традиции? — от его насмешливого тона по затылку пробегается холодная волна. Одной рукой он легко обхватывает мои плечи. — Оставь её мне. Брак — отличный способ скрепить союз, не находишь? Мартино замирает. Все вопросы отступают на второй план, сменяются одним: как всё это прекратить?! Мерзкая Дылда едва слышно посмеивается, в уголках моих глаз колет, пульс стучит в висках, а Маль добавляет: — Прояви уважение. Я обещаю быть обходительным. Я ожидала от этого дня уже всего, что угодно. В голове — вакуумная дыра; смотрю широкораспахнуто, умоляюще, но Кошелёк не оказывается спасательным кругом. Он отступает назад. Его глаза кажутся пустыми и безжизненными, лицо приобретает странное выражение, будто ему переломали все кости. — Ну что, выйдешь за меня замуж? — Маль склоняется к моему уху, пальцами зарывается в волосы, сжимая их у корней, и откидывает голову назад. — Уж прости, что без кольца. Не ждал, что ты так резко ворвёшься в мою жизнь.