Черная Далия

— Мама говорит, что тебе пора вставать и идти на занятия! — Люцифер ставит на кровать чашку со спелой клубникой и так резво запрыгивает на Данте, что тот не успевает натянуть тонкое одеяло на голову. — А тебе пора перестать лазить в мою постель по утрам! — он хватает брата и начинает щекотать, пальцами сминая пижаму и заваливая его на бок. Люцифер верещит, отмахивается руками и ногами; карабкается по кровати, собирая под собой постельное бельё, сквозь смех выкрикивает: «Хватит, Данте! Прекрати!», и в этот момент на пороге комнаты появляется Ева. В своём зелёном платье она напоминает лесную нимфу; открывает ногой дверь, неся в руках свежие выглаженные рубашки для старшего сына; Люцифер падает на пол, едва не захлёбываясь смехом, подскакивает на ноги, надувает грудь, будто готовится к битве, и бежит к двери. — А Данте щекотался! — прыгает возле неё с сияющими глазами. Ева молчит. Смотрит через его плечо, и одежда из её вдруг ослабевших рук падает, растягиваясь белой тканью на тёмной паркетной доске. Все звуки резко стихают, преломляются — Люцифер словно опускается на дно. На своё персональное дно. Он задерживает дыхание, давится внезапно тяжёлым металлическим воздухом и оборачивается, всматриваясь в комнату, будто в зацикленное видео или жуткую искажённую фотографию. За окном стелется что-то чёрное и густое, скребёт по стеклу, точно зверь безжалостно рыскает, чем поживиться. У Данте обгоревшие руки — обугленные до мяса, рваные до белеющих костей, — в прорехах синей футболки виднеются гниющие раны. Пахнет порохом и палёной кожей. Скрюченными пальцами он подносит клубнику к губам, языком собирая красный сок, стекающий из уголка рта; ляпает руками синюю ткань, улыбается, демонстрируя окровавленные зубы; и Люцифер, приглядевшись, понимает, что в руках его не ягоды, а кусочки сырого мяса. Данте отщипывает сочащуюся плоть, заставляя закрыть рот от ужаса, но не отводит взгляд. Вгрызается. Рвёт зубами. С хрустом пережёвывает. Рой жирных мух заползает в пустые глазницы, выбирается из ноздрей, дальше по пальцам; и окровавленный рот открывается, задаётся низким неестественным смехом, когда Люцифер осознаёт, что тело, которое так жадно пожирает Данте, принадлежит ему. Он протискивает руку в развороченную грудную клетку, режется о кости, вытаскивает липкие чавкающие органы и проводит по ним длинным шершавым языком. Прижавшись к стене, Люцифер следит за шевелением губ, с которых хрипло срывается: — Я тебя… По кусочкам. На исходе ночи, когда рассвет заливает тело, наполняя глаза кровью, Люцифер со вздохом подрывается на неудобном диване, с трудом понимая, что уснул. Всё пространство плывёт, и приходится держаться за кожаную спинку, чтобы встать на ноги и донести свою разбитость до ванной. Даже свет не включает — шум воды заглушает мысли, когда он опускает руки в раковину. Мыло распределяется по ладоням — по пальцам, — и он усердно трёт до тех пор, пока кожу не начинает жечь и саднить. Это ничего не меняет. Люцифер умывается ледяной водой снова и снова, пытается привести себя в чувство, избавиться от вязкости на языке, — но она застревает колючим комом в горле, что не протолкнуть и не выплюнуть. В такие моменты он теряет ориентиры, дышит рвано и оседает осколками на пол. Но не сегодня. Словно в тумане Люцифер выходит из комнаты и спускается вниз: туда, где слышны частые всхлипывания и беспрерывные мокрые вздохи. Лилу льёт слёзы — Ости прижимает её к себе, пытается успокоить, гладит по светлым волосам. — А если он не вернётся? — вновь срывается на судорожные рыдания. На её лице размазанная косметика, — но это Лилу вовсе не беспокоит: страх потерять того, кто заменил ей отца, гораздо больше, чем банальное самолюбование. Сейчас она плевала на то, как выглядит, и что Люцифер подумает о её внешнем виде. Наверное, впервые в жизни. — Вернётся, — добавляет Ади, хотя сам теряется в сомнениях. Геральд одним глотком осушает широкий бокал с янтарным виски, ставит его на стеклянный стол и протягивает ладонь по дивану, чтобы сжать руку Евы, неподвижно сидящей и смотрящей куда-то сквозь. Гатто лежит рядом, боязно спрятав нос за пушистыми лапами. — А если нет? — Лилу захлёбывается слезами, поднимает воспалённые глаза. — Люцифер, скажи, что у тебя есть план! Что мы будем делать, если босса не станет? — Тише, Лилу, успокойся, — Ости обхватывает ладонями её мокрое лицо, вынуждая смотреть на себя. — С ним всё будет хорошо. Сразу за этими словами следует хлопок двери, тяжёлые шаги и всеобщий выдох. Дон промок до нитки: за окном льёт как из ведра; скидывая пальто, обнимает тут же подошедшую к нему Еву, но быстро отстраняется, не говоря ни слова, оставляя после себя шлейф горечи и недосказанности. Гатто плетётся за ним по коридору, Люцифер — тоже. Нагоняет быстро; сам того не ожидая, прижимает к стене. — Где она? — Осталась у них. — Что это значит? — у Люцифера спирает дыхание. Он цепляет отца за рубашку — жест, который дон ожидал от сына меньше всего — и цедит в лицо: — Что это значит, чёрт возьми? Дон качает головой, отбрасывает его руки, раздражённо поправляя одежду. — Ты забываешься? — говорит тише, оттого более угрожающе. — Что это за истерика? Возьми себя в руки! Я сделал так, как посчитал нужным, и мои решения не оспариваются. У Люцифера в груди подкипает, плавится, стекает по венам, жжёт изнутри. Это точка отсчёта. Вики видится ему так чётко и ясно: со своими зажимками-улыбочками, пьющая вино, бесстыдно обводящая языком пухлые губы перед тем, как сделать глоток. Её эти синие-синие глаза, оголённая уязвимая шея — особая разновидность сноса крыши. Она забирается под кожу, под рёбра, в артерии, прорастает через кости; эта настырная трава, пробивающаяся сквозь бетон, приносит в его жизнь свежую порцию кислорода. Дыхание учащается, отдаётся стуком в ушах — он с трудом может собрать мысли в кучу и произнести: — Нельзя так. Она одна из нас. — Больше нет, — обрубает Мартино. — Она выйдет за него замуж. И не вздумай плестись с чужой женщиной, Люцифер, иначе это будет стоить жизни вам обоим, — бесцеремонно хватает за ворот рубашки, притягивая к себе. — Идя на компромисс, ты проигрываешь. Изображая компромисс, ты делаешь шаг к победе. Уловил? А теперь сиди тихо и никогда не смей разговаривать со мной подобным образом.

***

— А ну отпусти, петушара недоделанный! — я вцепляюсь зубами в руку мудака с чёрно-красными волосами, ощущая вкус крови на языке, отчего он шипит и лишь настойчивее тащит меня по коридору, мотая из стороны в сторону, точно безвольную тряпичную куклу. — Меня найдёт полиция, и тогда вас всех засадят за решётку! — Да заткнись ты уже! — он с удивительной лёгкостью закидывает меня на плечо — теперь приходится молотить его спину руками и изворачиваться изо всех сил. — Астарот, она тебе сейчас задницу откусит, — добавляет второй. Честно говорю, у него окрашивание, как у Круэллы де Виль. Это что ещё за цирк уродов?! До меня только сейчас доходит, что я видела их в казино. В тот раз они ошивались с Лилу возле игровых автоматов. Петух точно не ожидал, что я додумаюсь выпрямиться и вцепиться ногтями в его лицо, — теперь рычит что-то и чертыхается, пока я, рухнув на каменный пол, пытаюсь отползти в сторону и подняться на ноги. Ловким движением он хватает меня за одежду, практически разрывая ткань на куски. Кажется, его терпение на исходе — ещё чуть-чуть, и он вмажет мне хорошенько. — Хватит дрыгаться! — снова скручивает руки, едва не выворачивая запястья, и теперь становится по-настоящему больно. Слышится щелчок замка. Меня швыряют в тёмную тесную комнату так, что при ударе о стену весь воздух вышибает из лёгких. Петух морщится, касаясь руками своего расцарапанного лица, и безапелляционно кидает: — Лучше будь хорошей девочкой! Он хлопает дверью перед моим носом, а я быстро прижимаюсь к холодной поверхности, пытаясь разобрать их отдаляющиеся голоса. — Что-то ты сильно её приложил. — Да плевать, эта сука совсем с катушек слетела. Босс ведь не предупредил, что она бешеная. — Выпустите меня! — кричу во всё горло, но никто, конечно же, не спешит меня вызволять. Я стучу кулаками по двери до тех пор, пока руки не начинают дико болеть, — но потом понимаю, что таким образом силы покинут меня гораздо быстрее, а их и так критически мало после всех этих блядских событий. Скатившись по двери, ложусь на холодный пол, продолжая монотонно долбить ногой по поверхности, чтобы доставить жильцам этого сумасшедшего дома хоть какие-то неудобства. Клянусь, у меня мозг разрывается от всего произошедшего; груз давит на шею и плечи, отчего дышать становится практически невыносимо. Неужели я здесь умру? Скорее всего, так. Вряд ли кто-то кинется искать сломя голову, ведь Кошелёк намеренно оставил меня здесь. Сухой воздух с резью проникает через горло, пока я мысленно составляю список всего, что не успела сделать за свою короткую жизнь. Большинство пунктов абсолютно идиотские, но мне плевать — я просто думаю, что хотела бы совершить. Свозить Сэми на море. Испечь торт. Украсть арбуз и съесть его на крыше высотки. Покататься на слоне. Полетать на воздушном шаре. Искупаться нагишом. Целоваться под дождём. Вылечить Ребекку… При мысли о ней горькое осознание накатывает удушливыми тягучими волнами, и приходится закрыть лицо руками, чтобы не закричать. Здесь так темно, что не видно даже собственных пальцев; тьма удваивается, прижимает всё тело, постепенно погружая меня в тревожный сон, в котором я то с хрипом изгибаюсь, корчась на каменном полу, то проваливаюсь обратно в ничто — в межгалактические широты, — где чувствую себя плавающим в пространстве космическим мусором. Я переворачиваюсь то на спину, то на живот; но успокоение не приходит — вроде сплю, но словно слышу, как работает вентиляция, как парят пылинки в воздухе, как где-то наверху раздаются шаги: они становятся то невыносимо громкими, то лёгкими, пружинистыми. От сухости во рту язык липнет к нёбу, и, когда дверь наконец распахивается, приходится закрыть лицо, чтобы справиться с резью в глазах от яркого света. Я отползаю в угол, скрываюсь в тени и узнаю этого громилу даже затуманенным взглядом. Шкаф появляется словно из воздуха, материализуется из миллиона частиц, пялится на меня своими чёрными-чёрными глазищами с какой-то непостижимой высоты, затем подходит медленно и опускается рядом. — Выпей, — он грубо хватает меня за подбородок, сжимает пальцами, подставляет горлышко бутылки, и губ касается поток прохладной воды, которую я поглощаю большими глотками до тех пор, пока он не отводит руку. — Не стоит сразу много. Его большой палец проходится по губам, стирая капли влаги, — взгляд становится более жадным, разбирающим по деталям. Рукой в волосы — он сжимает их у корней и задирает голову, не давая возможности отвернуться. — Что тебе нужно? — мой голос кажется далёким, словно заглушенным толщей воды. — Мне нужно… — Шкаф умолкает на секунду, будто обдумывает ответ, а потом наклоняется и шепчет в ухо, губами почти касаясь мочки: — Чтобы ты была послушной. Да чёрта с два я буду послушной! — Ты не имеешь права меня здесь держать! — этот дрожащий тон не вызывает в нём жалости — скорее, наоборот: он насыщается чувством власти надо мной. — Ошибаешься, — пугающе спокойно произносит. — Мне не требуется твоё согласие. Мой протестующий рывок не приносит результата — он лишь сильнее сжимает волосы на затылке. Шкаф снова наклоняется к моему лицу, хватает за дрожащий подбородок, потому челюсть начинает остро ныть; внутри всё боязно замирает — лишь сердце колотится так сильно, что кажется, будто этот грохот слышен за сотни миль. Его руки тёплые, почти горячие, но эти касания совсем не производят впечатление надёжных — только вынуждают всё больше трястись так, что даже ресницы начинают дрожать. — Я не понимаю, что происходит, — едва не срываюсь на жалобный скулёж, но затем добавляю более решительно и резко: — И я хочу уйти! Он ловит моё дыхание ладонью, жёстко закрывает рот; давит, вынуждая вцепляться ногтями в его руки, — на секунду складывается ощущение, что этой дикой хваткой он раздавит мне череп. Видимо, последней фразы достаточно, чтобы вывести его из себя — хмурится, смотрит злобно; на поверхности его чёрных глаз, словно круги по воде, расходится внезапно вспыхнувшая ярость — время замедляется, истончается, течёт каплями плавленной ртути по стенам; мои веки распахиваются от ужаса и осознания того, что сейчас он просто-напросто меня убьёт. В его руках моя жизнь — хрупкая и покоцанная она перекатывается в ладони, оставляя окровавленный след. — Я сказал, ты не уйдёшь, — между бровей образуется складка. — Не хочу, чтобы ты здесь сидела, но, если желаешь выйти, ты должна быть покорной и перестать вести себя, как дикарка. Шкаф — нет, Монстр, который сидит в шкафу — медленно убирает ладонь с моего лица; воздух, смешанный с запахом его парфюма, врывается в лёгкие, заставляя кашлять и давиться. — Что ты знаешь о мафии? — спрашивает он, прислоняясь спиной к стене, становясь точно призраком или тенью. — У тебя есть хоть малейшие знания о том, что представляет из себя организация? — Что? — я стараюсь подняться, но ноги не слушаются, и колени снова встречаются с каменным полом. — Обычно мы не называем это слово, но так тебе будет понятнее, — Шкаф скрещивает руки под грудью. — Мафия — это сеть, основанная на связях, что простирается по всему миру. Небольшие преступные группы называют семьями, в каждой семье есть свой босс, на уровень выше они соединяются другими, а дальше примыкают к основной правящей семье. Если мы ведём незаконный образ жизни, это вовсе не значит, что у нас нет своих правил. Они есть, и ты узнаешь о них позже, только их нарушение карается не тюремным сроком, а, чаще всего, смертью, — я пытаюсь соображать, но от его слов начинает только скручивать и тошнить. — У правящей организации есть название, небольшая иерархия, свои традиции. Во главе семьи стоит дон, обычно у него есть советник, которого называют консильери. Также есть человек — подручный, — который заменит дона в случае его смерти или ареста. У каждого босса несколько капо, они контролируют преступность на определённой территории. На ступень ниже идут солдаты — это те, кто обычно выполняют всю грязную работу, те, чья потеря не отразится на организации в целом, — Шкаф вздыхает, будто ему скучно всё это объяснять. — Мартино — дон одной из правящих семей, которая носит название «Чёрная Далия», у всех членов семьи есть одинаковые татуировки. Его сын — подручный. Твой отец был советником. Ади и Геральд — капо. Если так тебе будет понятнее. Ты была заодно с ними, хоть и не давала клятву. Косвенно, конечно, — лишь потому, что Винчесто занимал очень высокий пост. Теперь ты станешь частью моей семьи, — он приближается снова, опускается на корточки, чтобы зацепить взглядом моё бледное лицо. — Тебе придётся смириться и знать своё место, ведь, по большому счёту, ты ничего не решаешь. Его монотонный рассказ не вызывает во мне ничего, кроме нервного смешка — живот тем временем начинает громко урчать. Наверное, я не ела несколько дней, отчего на языке образовалась желчная горечь, а при каждом вдохе желудок скукоживается и ноет. — Твой отец мёртв, — произносит он; и от этих слов, сказанных, как само собой разумеющееся, по коже проливается противный холодок. — Ты останешься в этом доме, пройдёшь посвящение, и мы примем тебя. — Это… — каждый вдох застревает в глотке. — Это ты его убил? — Считай, что да, — его лицо смягчается, но не выражает и грамма сочувствия или сожаления. — Я могу вывести тебя отсюда, если пообещаешь… Шкаф не договаривает. Мой резкий плевок летит на его кожу, впечатывается в гладковыбритую щёку; а он лишь усмехается, стирает тыльной стороной ладони и вновь возвышается надо мной, выпрямляясь во весь свой гигантский рост. — Ты, видимо, не совсем понимаешь всю серьёзность ситуации, — произносит, отходя к ослепляющему квадрату света. Его тень давит на меня, прижимает к стене. — Будешь сидеть здесь, пока не переосмыслишь своё поведение. Дверь за ним закрывается. Я подтягиваю ноги к груди, шаркая голыми ступнями по полу, утыкаюсь лицом в саднящие колени. Не покидает ощущение, что всё происходящее — просто жуткий сон, и сейчас я выпутаюсь из него, проснусь в своей постели, снова увижу маму, договорюсь о встрече с Моникой. И всё будет п-о-п-р-е-ж-н-е-м-у! Именно в этот момент я чётко ощущаю, что та — прежняя — жизнь была не такой уж убогой и отстойной. Надо ценить то, что имеешь. И всегда помнить, что всё может стать ещё хуже. Я смеюсь от абсурдности ситуации. Кто бы мог подумать, что вернуться в гетто теперь будет видеться вовсе не дурной затеей? Не знаю даже, что режет сильнее — смерть Ребекки или мысли о том дерьме, в котором я оказалась, сидя сейчас в комнате без окон под одной крышей с убийцами. Меня отдали как ненужный товар, как разменную монету, как завалявшуюся просрочку из супермаркета, в котором мы обычно закупались; и все последние события — всё то светлое — оказалось иллюзией. Воздушным замком из великолепного обмана и лицемерия. Ложь похожа на глыбу льда — давящую со всех сторон, разрастающуюся, способную расплющить своей силой. Однако Люцифер не мог врать, уверена в этом — я держала его мысли на кончиках пальцев, впитывала молчание, что кричало слишком уж искренне. Стараюсь экономить, растягивать воду, не очень любезно оставленную Шкафом; но я так долго сижу в замкнутом пространстве, давно потеряв счёт времени, что когда последняя капля касается губ, а хрустящая пластиковая бутылка отчаянно отбрасывается в стену, отскочив от которой прокатывается по полу и останавливается в полоске тусклого света, падающего из-под двери, то просто ложусь, подтягиваю колени к подбородку и пялюсь в пустоту. А об отце… Наверное, тяжело тосковать о человеке, которого не знал. Я как быстро нашла его, так же быстро и потеряла, даже глазом не успев моргнуть. Это слабость. Чувство беспомощности и полнейшего отупения, когда усталость накатывает удушливыми волнами, накрывает темнотой и не позволяет сделать малейшего движения. Вся моя жизнь кажется бессмысленной, разделённой на куски, раздаренной другим людям — и понимание своей ничтожности становится чересчур реальным, разливающимся влажными солёными всплесками. Я не делаю попыток шевелиться, пробую считать про себя — потом вслух, чтобы не свихнуться в темноте, одиночестве и подавленности. Тело полностью затекает спустя тысячу. В горле начинает драть и першить ещё через несколько. Останавливаюсь, сбиваюсь и снова возвращаюсь к цифре один, так и не достигнув последней точки, что обозначена где-то в бесконечности. В следующий раз дверь распахивается, когда я уже лавирую на шаткой грани бессознательного. Посетитель ставит меня на ноги, перекидывает мою руку через плечо, обхватывает талию. Это не Шкаф, нет: он бы, скорее, протащил за волосы, заодно вырвав при этом несколько нехилых клоков. Вся нижняя часть покрыта колючими мурашками, и я еле перебираю ступнями в попытке разогнать застоявшуюся вязкую кровь, что, кажется, давно остановила свой бег по венам и отхлынула от сердца. Стоит день или утро — это я понимаю, когда мы заходим в комнату, — и яркий свет льётся из окна, освещая идеальную фигуру какой-то темноволосой тётки. — Спасибо, Кристофер, — говорит она и открывает следующую дверь. Выхватывать глазами обстановку оказывается не так уж просто. Мужик с чёрно-белыми волосами молча почти запихивает меня во влажную комнату, — где пахнет сладко-ягодно, и посреди стоит глубокая парящая ванна, — а затем удаляется, оставляя меня с тёткой, своей комплекцией напоминающей шпалу; она сразу же бросает: — Меня зовут Элиза. Я поухаживаю за тобой, — скользящей походкой подходит ближе, тянет одежду вверх, но тут же оказывается остановлена моим слабым сопротивлением. — Разденься. Примешь ванну, а потом я принесу тебе поесть. Молчу. Смотрю озлобленно и затравленно, словно психопатка какая-то, способная перегрызть глотку. Шпала устало выдыхает, отбрасывает мои руки и стягивает верх, швыряя одежду на пол. — Прекрати беситься, — рявкает она, пытаясь расстегнуть мои джинсы. — Ты только себе хуже делаешь. Спустя несколько минут её ругательств и ловкого перехватывания моих непослушных рук, ей всё же удаётся спустить с меня вещи — теперь приходится прикрывать грудь и, скрючившись, сжимать ноги. — Полезай, — Элиза указывает тонким пальцем с красным ногтем на ванну. — Иначе мне придётся применить силу. Я не хочу тебя обижать, Вики, но ты сейчас должна делать то, что я говорю. — Слишком многие в последнее время говорят мне, что делать, — смотрю исподлобья, а она лишь задирает бровь. — Не сопротивляйся, и всё будет в порядке. Тебе выпала отличная возможность стать женой дона, так что веди себя правильно и не испытывай его терпение. — Я не собираюсь выходить замуж! Это незаконно! — В твоей жизни не может быть ничего законного, — упирает руки в бока. — Вперёд! Иначе я сама тебя туда засуну! Она нетерпеливо, настойчиво подталкивает, отчего бёдра ударяются о тёплый бортик. Чёрт, это отвратительно, я ощущаю себя рабыней или зверушкой, которой каждый старается помыкать. Медленно оглядываюсь по сторонам, ища какой-то предмет, которым можно долбануть эту Шпалу. Но что потом? Выбегу голая в коридор, где меня немедля поймают какие-нибудь уроды? Как бы я не храбрилась, страх всё ещё слишком высок, и спонтанный побег точно ничем хорошим не закончится. Опустив плечи, перекидываю ногу через борт, и кожи касается облако нежной переливающейся пены; но удовольствия это не приносит — лишь боль от жжения незаживших царапин. Только тогда Шпала удовлетворённо улыбается. — Умница, — она заходит сзади и давит на плечи, отчего я скольжу ступнями по дну и со всплеском плюхаюсь на задницу. — Я помою тебе голову. Я уже и отвыкла от ощущений, когда вода обволакивает и ласкает кожу, — но сейчас, когда внутри воет ветер обречённости, всё кажется таким неважным. В помещении туманно, Элиза наносит порцию шампуня на ладонь, растирает и зарывается в мои волосы, взбивая пену на корнях. — Вода не слишком горячая? — ровно интересуется. — Как-то пофиг, — отвечаю, таращась стеклянными глазами в большое зеркало. — Хватит строить из себя страдалицу, — пропускает пряди между пальцев и поливает водой. — Босс добр к своей семье. Может иногда перегибать, но то, как он будет к тебе относиться, полностью в твоих руках. Я усмехаюсь, замечая взглядом огромный жёлтый синяк на своём предплечье, полученный в тот день, когда Шкаф волок меня на разговор с Кошельком. Дед — предатель. Козёл и ублюдок. Улыбался, подмазывался, а на деле оказался тем ещё выблядком. Он мог позвонить в полицию… Не знаю, что вообще делают, видя, что человека похищают? Но он оставил меня и, видимо, совсем не против моего нахождения здесь. Клянусь, я заеду ему по холёной морде, если, конечно, доживу до встречи с ним. Если она вообще когда-нибудь состоится. — Я могу остаться одна, или это запрещено твоим хозяином? — Подбирай выражения, — безразлично отвечает она, поднимаясь с места. — Пока он тебе язык не вырвал. Шпала виляет задницей в сторону двери и скрывается из поля зрения. Уперевшись спиной в эмаль, я кладу тяжёлую голову на бортик и лежу неподвижно, пытаясь выпутаться, освободиться от всех мыслей, чтобы окончательно не утонуть в отчаянии. Да я лучше утону в этой ванне! Захлебнусь, и больше не нужно будет тащить на себе ношу вечного невезения и умения вляпываться в беспросветное дерьмище. Пена оседает, и вода становится почти ледяной, когда я открываю слив и наблюдаю, как пыль, грязь, ошмётки засохшей крови скручиваются в спираль водостока. Пора заканчивать с жалостью к себе, иначе стану точь-в-точь как Ребекка, — а так до депрессии недалеко. Уже по горло этим сыта. Рано или поздно меня найдут, правда вскроется, и Шкафа упекут за решётку уж очень надолго. А заодно и всех его сообщников. Подорвавшись, я цепляю белое полотенце и обматываюсь в него — с моим ростом его край достаёт почти до середины бедра. Всматриваюсь в зеркало, морщась и раздирая зубьями расчёски запутанные пряди; усердно вожу щёткой по зубам, не отводя глаз от своего отражения. Тёмные волосы, бледная кожа, худые плечи, синие глаза — ничего особенного. Какой-то нескладный подросток. Обычная, ничем не выдающаяся, в сравнении с Ости так вообще проигрываю по всем фронтам. Да нахрена я ему сдалась?! Толкнув дверь, оказываюсь в спальне. А Шкаф позаботился, организовав для меня золотую клетку, — совсем как у Кошелька: всё дорого-богато. Слышал бы он сейчас моё презрительное фырканье. Шпала и правда оставила поднос с едой, на которую я накидываюсь, будто голодала неделю. Кажется, я не особо далека от истины. Даже макароны оказываются удивительно вкусными, сливочными и тающими во рту. Фрукты — сладкими. Зелень, которую я не очень-то люблю, — сочной, с каким-то восхитительно приятным послевкусием. Пихаю всё в рот, запивая водой, до тех пор, пока желудок не начинает скручивать от резкого переизбытка пищи. В гардеробной комнате, прилегающей к спальне, обнаруживаю кучу одежды, расположенную на тонких вешалках. Шкаф, видно, ограбил какой-то бутик, в котором одеваются такие вот женщины-женщины: гламурные эскортницы, элитные шалавы, потому что все шмотки примерно в таком стиле. Зато оказываются по размеру. Я роюсь с полчаса, чтобы найти среди этого дома мод хоть что-то более-менее приглянувшееся. Натянув белый кроп-топ, облегающий сиськи, и бежевые брюки с высокой талией, я копошусь на полках, отбрасывая обувь на каблуках в стороны. — Как в этом вообще ходят? — на несколько секунд задерживаю проститутские туфли перед лицом, затем с грохотом швыряю на пол. В общем, так и не найдя ничего сносного, шлёпаю голыми ногами по паркету и не надеюсь особо, что дверь окажется открытой; но она — на удивление — поддаётся сразу, являя взгляду светлый широкий коридор. Странно, что Шкаф не запер меня за семью замками; будто не допускает и мысли о том, что я могу сбежать. А сделать это я намерена при первом удобном случае. Просто нужно немного повременить, выждать момент. Я буквально крадусь рысью по коридору, каждый раз ныряя в закутки и скрываясь за холодными скульптурами, когда где-то рядом слышатся шаги или голоса. Мне нужно оглядеться: узнать, сколько здесь выходов, что скрывается за пределами этого громадного дома. Если сравнить это логово с особняком Кошелька, то здесь намного светлее и ярче, однако уюта это не прибавляет — всё кажется фальшью и лишь обёрткой, за которой не так уж радужно и комфортно. Слоняясь по местным апартаментам, я веду пальцем по выпирающей фреске, бездумно переставляя ноги и направляясь непонятно куда. Все двери заперты — идентичные, идеальные, — они уж точно не вызывают желания взглянуть, что скрывается за этим блеском. Ну, почти. Одна из них всё же привлекает внимание, потому что завешана кричащими плакатами, облеплена ярко-красными наклейками с надписью «НЕ ВХОДИТЬ», которая обязательно заканчивается жирным восклицательным знаком. Видимо, кто-то явно не желает, чтобы его беспокоили, — однако дверь слегка приоткрыта, и сквозь щель доносится женский голос. Какие-то эмоциональные всплески, словно она чем-то жутко возмущена. Но второго не слышно, что вынуждает сделать предположение, будто она разговаривает сама с собой. Осторожно подцепив пальцем край, открываю чуть шире — ровно настолько, чтобы в темноте разглядеть несколько громадных мониторов, где в самом разгаре мельтешит компьютерная игра — стрелялка или типа того, — большое кресло, за спинкой которого и скрывается та, что сейчас вовсю полощет своих противников в сети. — Давай, давай моменталку, тут сплит-пуш, — она яростно стучит пальцами по клавишам, клацает мышкой, слегка привстаёт, и теперь можно заметить её чёрную макушку. — Ну-у-у… — громко тянет. Клик. Клик-клик-клик. Затем разъярённое: — Блядь! — глухой удар ладони по столу. — Что за нубы в команде?! Вы где учились играть, придурки?! Тактика, тупицы, важна тактика! — почти кричит в яркий экран на пробегающее уведомление о том, что игра окончена. Я выпадаю из оцепенения, когда она замирает. Но закрыть дверь и слинять не выходит, потому что эта девка резко разворачивается в компьютерном кресле и вонзается в меня взглядом серых глаз из-под нахмуренных бровей. На ней чёрная футболка — низ завязан так, что видно плоский живот, — шорты и длинные белые гольфы с полосками. Эмоции на её лице сменяются критически быстро: возмущение-удивление-ужас-злость. Нервно сорвав наушники с головы, отчего её пепельно-чёрные волосы чуть взъерошиваются, поднимается с кресла и резво подходит ближе, останавливается на расстоянии вытянутой руки. — Невеста моего брата? — она оглядывает меня сверху вниз и обратно так пренебрежительно, что я смыкаю руки на груди в интуитивно-защитном жесте и закатываю глаза. Пальцами держит дверную ручку, позволяя заметить неровные шрамы на коже и небольшую татуировку на запястье в виде скорпиона. — Чего тебе? — хмыкает, проследив за направлением моего взгляда. — Проваливай. Тебе здесь не рады. Я только было открываю рот, чтобы ответить, как проносится хлопок двери прямо перед моим лицом, обрубая все несказанные слова. Шкаф говорил о ней — я помню, хоть и была в полубессознательном состоянии; но всё же некоторые факты ясно засели в голове, не давая возможности о них не думать. Это странная семейка номер два — никак иначе. Только если благодаря папаше в доме Кошелька меня встретили с распростёртыми объятиями, то здесь пока нет человека, который бы меня не облаял. — Я ищу тебя везде, — вздрагиваю от неожиданности, когда рядом оказывается тот мужик с чёрно-красными волосами, лежащими на крепких плечах. Царапины от моих ногтей на его гладеньком, словно он живёт у косметолога, лице до сих пор не сошли полностью; и это хоть немного, но греет душу. — Сама пойдёшь, или опять нужно тебя тащить? — Куда? — кривлю губы. Так. Надо держать себя в руках. Помни, Вики, нужно набраться терпения и улизнуть, чтобы они не заметили. — На посвящение.