***
В помещении прохладно, колко пахнет антисептиками и чистотой, а лампы горят так ярко, что приходится какое-то время щуриться, прикрываться ладонью. Я без труда узнаю в этой комнате место обитания тату-мастера — посреди стоит кушетка, несколько поворотных кресел, передвижной столик, где расположены баночки с красками и машинка. До меня постепенно начинает доходить, что тату — это не семейная традиция, как заверял дядя, а опознавательный знак: как бы символ того, что ты принадлежишь определённой семье, — отсюда эти идентичные рисунки на коже. Ну, а судя по скорпионам, которых я видела под сиськами у Элизы и на руке той девки в наушниках из игровой комнаты, то нанесут мне именно его. Это как штамп, метка, клеймо. И сейчас будут клеймить меня. Чёрт, мне нужно как-то уместить в голове всю происходящую хрень, я просто не успеваю переваривать информацию и адекватно реагировать на неё. — Почему ты без обуви? — скучающе спрашивает Шкаф. — Потому что на этих протезах ходить невозможно! — отвечаю, проходя дальше. — Рад видеть, — отставив жестяную банку энергетика, парень растягивается в улыбке и тянет крепкую руку; не получая моей в ответ, хмыкает, сокрушённо качая головой. Его шея сплошь в чернильных узорах, что уходят под ворот серой толстовки. — Я Астр. Приятно познакомиться, и добро пожаловать в семью, Виктория. — Вики, — поправляю довольно резко. — Насчёт «приятно» я бы поспорила. Астр качает головой, усмехается и вытягивает руку, приглашая сесть. А Мальбонте тем временем буквально дышит в затылок — после нескольких секунд моего промедления обхватывает пальцами мои плечи и сам вынуждает пройти вперёд. — Прекрати дерзить, — бросает он, едва не разламывая меня пополам своим нажимом, от которого я задницей приземляюсь на стул. — Мне следует поучить тебя хорошим манерам? Я могу, только знай, что мои методы вряд ли тебе понравятся. — Где бить будем? — Астр вскрывает шелестящий пакет с перчатками. — Выбрала место? — Здесь, — Маль хватает меня за руку, кладёт её на кушетку, отчего защитная плёнка противно скрипит, и указывает на тыльную сторону ладони. — Чтобы я постоянно её видела? — фыркаю, отдёргивая запястье, но он вновь пригвождает его обратно. Шкаф, недовольно поджавший губы, жёстко хватает за подбородок; лицом разворачивает к себе, сдавливая щёки, пуская разряды боли под кожей, отчего мой рот приоткрывается, испуская несмелый выдох. — Учти, это не то место, где можно вести себя подобным образом, оно того не стоит, — цедит сквозь зубы. — Ты либо принимаешь условия, либо умираешь. У меня хватает самообладания и мозгов, чтобы не заехать ему сейчас между ног, ведь так я вряд ли чего-то добьюсь, — напротив, это лишь ухудшит ситуацию. Шкаф отпускает, невзначай проведя кончиками пальцев по шее, и от этого пугающе нежного жеста внутри патокой тянется липкий дрожащий страх. Пора просыпаться. Осознать уже, наконец, что мама мертва; что абсолютно дебильным образом меня похитили её убийцы; что мафия — это вовсе не сказки, что меня против воли выдают замуж за монстра; что мне угрожают смертью, в конце концов. У меня шок, перегруз системы, полная дезориентация. Я непроизвольно пытаюсь оградиться от всего, закутаться в кокон, спрятаться; наверное, чтобы было не так больно, — только по этой причине принять жестокую действительность не выходит. Меня мотает из крайности в крайность, Маль вызывает ужас, и это чувство бесцеремонно ломает все мои барьеры. Где-то в рёбрах отдаёт выдохом, когда он отстраняется, шарит по мне пытливым взглядом, а потом направляется к двери. — Урод! — тихо шепчу, но выходит лишь жалкий всхлип. — Слишком громко, — не оборачиваясь, роняет он, и лишь после хлопка двери за спиной получается вдохнуть свободнее и почувствовать облегчение. Сев напротив, Астр смачивает ватный диск и протирает прохладным раствором мою подрагивающую руку. Я прикрываю глаза и мысленно возвращаюсь к своему списку, что так и не успела закончить. Увидеть все чудеса света. Научиться плавать. Научиться водить авто. Рассмешить дядю. Поцеловать дядю. Танцевать с дядей… Почему я вообще об этом думаю?! Всё просто: о нём невозможно не думать, он постоянно мельтешит где-то на задворках разума со своим этим вечным покерфейсом. «Всё будет хорошо», — уговариваю себя, с грустью думая, что последние прожитые дни разделили нас, отлепили друг от друга; если всё и раньше казалось очень уж размытым, то теперь и вовсе возможности увидеться, скорее всего, не возникнет. — Успокойся, — говорит Астр, прижимая эскиз к моей коже, — всё не так плохо. — Меня похитили и хотят убить! — восклицаю нервно. — По-моему, хуже уже быть не может. — Никто тебя не похищал, твой бывший босс заключил сделку, и сам тебя оставил, — он внимательным взглядом рассматривает контуры, дорисовывает что-то вручную. — И убивать тебя никто не станет, если не будешь нарушать наши законы. — Мою мать убили! — я вздрагиваю, отчего маркер для тела оставляет ненужную полосу, на что Астр укоризненно качает головой. — Она ничего не сделала! — Иногда за твои поступки страдают родные, — он берёт машинку в руку, поднимает ледяные глаза. — В Антаросе не убивают просто так, наш прошлый босс всегда решал вопросы мирно, без кровопролития, лишь посредством разговоров. У Мальбонте старые обиды, и мы не вправе оспаривать его методы мести. Думаю, теперь всё будет тихо, как и раньше. — Что за… — прерываюсь, когда раздаётся жужжание тату-машинки. — Что за обиды? — Наверное, он сам тебе расскажет, — Астр проводит иглой по коже, оставляя чёрный зудящий контур. — И посвятит в дела семьи. Ты ведь его женой станешь. Но не надейся, что будешь иметь вес и решать какие-то вопросы, в семье довольно патриархальный уклад. Я невольно морщусь, но всё ещё не верю в происходящее. Либо просто не желаю верить. — А та тётка бледнолицая? — интересуюсь, на миг ловя его непонимающий взгляд. — Чума или, как там её. — Она из другой семьи, — он ловко выводит линии, убирает лишнюю краску белой салфеткой, рассматривает результат. — Там женщины правят, у них свои законы. У нас сейчас довольно дружеские отношения между семьями. — Ты выглядишь слишком спокойным и счастливым для того, кто работает на палачей. — Мы не палачи, Вики, — усмехается он, елозя тонкой иглой по моей коже. — Мы зарабатываем деньги не совсем законными способами. Я, конечно, принял омерту не так давно — примерно лет восемь назад, — но всё это время не случалось никаких расправ. Были мелкие стычки, но никаких массовых войн. — Как ты сюда попал? — опустив взгляд, смотрю, как он старательно вырисовывает тельсон на руке. — Как это вообще происходит? — Обычно это родственные связи, — спокойно отвечает. — На верхушке правящей семьи только так. Если, допустим, твой отец состоит в организации, то ты тоже станешь её частью. Либо же за тебя должны поручиться как минимум два члена семьи, как это произошло со мной. А дальше уже дон решает, примут тебя или нет, — проводит бумагой по воспалившейся коже. — Здесь не бывает, как в фильмах, когда подбирают на улице каких-то детей-беспризорников и обучают их всему. Это же не школа и не приют. Ты попадаешь в семью, только если полезен им. Со вздохом я откидываюсь на спинку стула, пытаясь разложить весь сумбур в голове. Остаток времени мы проводим в молчании, нарушаемом лишь звуком работающего прибора и шелестом салфеток. Астр мастерски орудует иглой ещё около часа, по истечению которого довольно поздравляет, накрывая свежую татуировку плёнкой, и помогает вернуться в свою одинокую комнату. Хотя, делает он это, наверняка, не из вежливости, а лишь опасаясь моего побега. Вещи летят на ближайшее кресло, обтянутое фиолетовой тканью. Прохладная постель оказывается довольно приятной, — особенно после грязного пола в той комнате, — и, накрыв голову подушкой, я удивительно быстро погружаюсь в глубокий беспробудный сон. На фоне всего этого треша не видятся ни кошмары, ни тревожащие сознание картины — ни-че-го; будто я только закрыла глаза, а потом разлепила их буквально через несколько минут, — хотя, судя по положению солнца, что настырно светит сквозь окно и блуждает тёплыми бликами по светлым стенам, уже настало утро. Элиза нарушает успокаивающую тишину, беспрепятственно попадая в комнату несмотря на то, что замок изнутри я предусмотрительно провернула. Значит, у Шпалы есть ключ. Ну, ничего удивительного — они невзначай контролируют каждый мой шаг. — Доброе утро, — стук каблуков прерывается, она останавливается посреди спальни и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Собирайся. — Зачем? — я поднимаю взлохмаченную голову, провожу ладонью по лицу — кожа под плёнкой задаётся ноющей болью. — Сходим кое-куда, — взмахивает рукой, отвечает размыто. — Поторопись, пожалуйста, Вики. Я терпеливо жду, пока она уйдёт, вопросительно поднимаю бровь, как бы намекая, что не горю желанием лицезреть её в комнате и вполне способна собраться сама. Но Шпала и не думает сваливать — проходит вглубь, плюхается на низкий диван, расположенный дугой возле резного журнального столика, и закидывает ногу на ногу. — За мной теперь везде таскаться будут? — спрашиваю, шагая в сторону ванной. — Я делаю то, что должна, — кривит алые губы. — И прекрати паясничать, никто здесь тебе зла не желает. Элиза внешне типичная стерва: роковая женщина, ради которой мужики будут бить друг другу морды, а по итогу она всё равно никому не достанется. Наверное, она кто-то вроде Мисселины в доме Кошелька, только та мне нравилась гораздо больше. И я намеренно — чисто из вредности — вожусь в ванной гораздо дольше обычного, чтобы заставить её ждать. Неторопливо принимаю душ, несколько раз расчесываю волосы, чищу зубы, бездумно таращусь в зеркало, разглядываю всякие баночки с лосьонами и гелями, сравниваю их запахи. А когда открываю дверь, она швыряет мне в руки какие-то тряпки так, что я едва успеваю поймать. — Надень, — командует, следуя к выходу. — Халат и тапочки. — Зачем это? — хлопаю глазами, надеваю обувь, натягиваю халат, фиксируя запах поясом. — Мы в бассейн идём? Шпала не отвечает, пока я семеню за ней по коридору, шаркая подошвой тапочек по полу; изредка кидает косые взгляды через плечо, убеждаясь, что я не отстала и не слиняла за угол. Останавливается у одной из дверей; раскрыв, жестом приглашает войти, и, стоит ступить внутрь хорошо освещенной комнаты, меня сразу же захлёстывает паника. В горле пересыхает, я смотрю то на тётку в белом халате, то на складное гинекологическое кресло. Сделав шаг назад, врезаюсь спиной в грудь Элизы и резко разворачиваюсь. — Это ещё что за хрень?! — Не бойся, тебя просто осмотрят и возьмут анализы, — она преграждает проход, упираясь загорелой рукой в дверной косяк. Почему-то до меня только сейчас доходит, что все взрослые люди, состоящие в браке, трахаются — ну, кроме дяди и Красотки, конечно, — но чутьё подсказывает, что Шкаф вряд ли окажется пидором; это осознание приносит целую гамму неприятных ощущений. Мою мать убили, отец — мёртвый мафиози, Кошелёк — глава уголовников, который продал меня как кусок мяса; и теперь левый мужик — психопат и убийца — собирается пихать в меня свой... Просто блеск! — Не тяни время, Вики, — Элиза отбрасывает волнистые локоны за спину, кивает в сторону кресла. — Ты всё равно там окажешься. Либо сама, либо мне придётся тебя держать. Не сдержавшись, я толкаю её в грудь, отчего она на мгновение теряется, но быстро приходит в себя и хватает меня за руки. — Отвали от меня! — упираюсь пятками в пол, пока она, сжав зубы, тащит меня к креслу. По пути мы едва не сносим металлическую тележку с инструментами. Баба-врач ахает, что-то там бормочет, уговаривая меня не сопротивляться, но мне пофиг. С меня достаточно. — Прекрати истерить и делай, что тебе говорят! — рявкает Элиза, силой волоча меня к креслу. — Если через десять секунд ты не ляжешь, я позову Астарота, чтобы он тебя держал! И тогда раздеваться придётся перед ним! Я останавливаюсь, от злости и бессилия сжимаю губы, а Шпала добавляет: — Живо! Выполнять эти приказы — отвратительно! Они не отстанут, не отпустят. Такого, мать его, позора я не испытывала никогда в жизни. Элиза пристально и испытующе смотрит, как я пылаю от злости; пыхтя, спускаю нижнее бельё, усаживаюсь задом на одноразовую подстилку и закидываю ноги на держатели. Я их всех ненавижу; клянусь, если они подохнут, мне будет наплевать. Я даже порадуюсь. — Хватит, Вики, это ведь для тебя делается! — шипит Элиза под стук колёсиков передвижного столика, что подтягивает ближе тётка в халате. — Ты должна быть здорова, ты ведь не хочешь рожать больных детей. — Какие нахрен дети? — я в бешенстве поворачиваю голову, мечтая её придушить. — Мне восемнадцать лет, я члена-то ни разу не видела! И я не буду трахаться с каким-то мужиком, только потому что он так захотел. Элиза тускло молчит. Врач проводит осмотр, стуча какими-то склянками, надавливая на живот, а я лишь закрываю лицо руками и с трудом сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Кажется, от горящей внутри меня ярости раскаляется металл кресла, а я ощущаю себя свиноматкой какой-то. Они — сраные ублюдки: это единственный вывод, что способен заключить мой затуманенный мозг. Как только тётка заканчивает ковыряться между моих ног, я подскакиваю, едва не рухнув с высокого кресла, натягиваю бельё и, задыхаясь от злости, вышагиваю в сторону выхода. — Это всё? — мой собственный голос слышится чересчур высоким, дребезжащим; слёзы щиплют роговицу, но бушующий гнев мешает им пролиться. Элиза кивает, отходит — я толкаю дверь, что с оглушительным треском впечатывается в стену. Камнями сверху обрушиваются все прошедшие события, стук моих гневных шагов отзывается болью в висках — от всех накатывающих эмоций к горлу подступает блевотная волна, скручивая тело в спираль. Покачнувшись, ладонью упираюсь в шероховатую стену, второй рукой распахиваю окно и высовываюсь почти наполовину, раздираемая рвотными позывами. Но в желудке пусто, и меня выворачивает лишь жёлтой жидкостью, что оставляет мерзкую желчь на языке. От обиды на весь грёбаный мир хочется выть. Неужели я всё это заслужила? Металлический привкус во рту смешивается с разъедающей горечью, когда зубы вцепляются во внутреннюю сторону щеки; тёплый ветер одним резким порывом взметает волосы и приносит чуть отрезвляющий цветочный аромат. Внизу зелено и ярко. Ровной пеленой стелется трава газона, симметрично подстриженные кусты живой изгородью окаймляют выложенную светлым камнем дорожку; во дворе ни души и в голове пульсирует мысль, что это мой шанс. Скорее всего, первый и единственный. Вот только не надо сейчас вздыхать и причитать, мол, лучше выждать, выбрать момент, повременить! Вас не похищала кучка головорезов с целью изнасилования, а возможно и убийства, умники, блядь! Я оглядываюсь по сторонам, убеждаясь, что Шпалы в коридоре нет; перекидываю ногу через подоконник, сама не замечая, как за несколько секунд оказываюсь стоящей на выступе и цепляющейся руками за крепкий каменный фасад. При моей попытке сделать шаг, нога опасливо съезжает, тапочек соскальзывает и падает в пушистый куст сирени под окном. Второй сама отправляю туда же. Всё не так уж плохо, всего-навсего второй этаж. Развернувшись, смотрю вниз и думаю, что даже если сейчас переломаю все конечности, то это не остановит — моя горящая задница понесёт со скоростью дохуллиард миль в час. После глубокого выдоха следует прыжок. От силы удара прорезает болью сначала ноги, затем копчик и локти, — но затылок не встречается с полотном газона, что уже достижение. Вертикальное положение даётся так же быстро, а затем я срываюсь с места, пересекая этот сраный сад и растягивая на языке кислый вкус адреналина. Сердце бьётся в глотке, заполняет боем изнутри, заглушает мысли, вырываясь вон; и дневное время — не помощник: я не знаю, куда бежать; но точно уверена, что не должно случиться никакой оплошности, никакой заминки, потому что другой возможности покинуть клетку не будет, это вопрос жизни и смерти. Моей жизни и смерти. Я пробираюсь под широкими окнами, в которых отражается яркий солнечный свет; стараюсь не издавать ни звука, игнорируя царапины на ступнях; протискиваюсь сквозь кусты, сглатывая липкий ужас; слыша отдалённые голоса, ныряю за деревья, густо усыпанные белыми цветами, словно покрытые сахарной глазурью. Нельзя охватить взглядом всё пространство, стараясь видеть везде и сразу; в этом обезумевшем состоянии, когда пульсирующий страх отзывается испариной на лбу, лицо горит, а кончики пальцев холодеют — нет времени анализировать действия и продумывать стратегию. Рывок. Удар о чью-то грудь — и вот я уже падаю назад и проезжаю спиной по шершавому асфальту. Этот длинноволосый азиатский голубь соображает слишком долго, за доли секунд его промедления успеваю спохватиться, выбросить ногу вперёд, засадив пяткой точно в его пах. Он сгибается пополам, пока я перекатываюсь на бок и кидаюсь вперёд изо всех сил, которые, кажется, черпаю из каких-то неведомых ранее резервов. Он чертыхается за спиной, но не бежит следом, — а я отчаянно пытаюсь ускориться, видя, как медленно закрываются автоматические ворота. Мне не успеть — точно понимаю: до выхода ярдов десять, не меньше — клетка захлопнется раньше, чем я преодолею половину пути. И я накидываюсь на стальные прутья, перепуганная, с ищущими спасения глазами, с хватающими воздух губами, но не нахожу ничего, кроме безлюдной подъездной дороги, по которой проносится лишь мой жалкий крик.***
Маль обожает боль в любом её проявлении. Не свою — чужую. Воспринимает её как нечто правильное и само собой разумеющееся. Любит крушить-разбирать-складывать снова, и так по кругу. За это качество отец в детстве называл его маленьким чудовищем. Кто же знал, что шутка перестанет быть шуткой. Раньше он ломал игрушки — теперь ломает людей, выуживает из них всё самое ценное, анализирует, оплетает сетью, с наслаждением заставляя их страдать. Он любит копаться в мозгах, жрать их, облизывать пальцы, смаковать, требовать добавки. Сначала он пытался тренироваться на сестре — вытаскивать из её головы страхи и смотреть, как она скукоживается в кресле, было слишком заманчиво и интересно. Хотелось переступить черту, склониться над ней, спросить: «Что ты ещё прячешь в своей голове, милая сестрица?». Но она оказалась слишком слабой, оттого азарт в венах Мальбонте погас и перестал приносить ему ту порцию первобытного кайфа. Ненужная сломанная кукла отправилась на пыльную полку. Он переключился на Анну. Твёрдая, со стержнем, идеальная — всегда казалась ему совершенством. Он расправлял крылья живой бабочке, нанизывал её иглой, отправлял под стекло, чтобы с восторгом улавливать любые волны болезненных эмоций. Она стала его любимой игрушкой. Приходила, закрывала лицо ладонями; рыдала, захлёбываясь самыми правдивыми слезами, пытаясь распять саму себя; распахивалась, обнажая свою боль. Её слёзы, которые он собирал горячими от возбуждения губами, стали самым сладким нектаром. Анна кричала до хрипоты, просила отпустить — только вот он никогда не удерживал: знал, что не уйдёт. Она его слишком любила, жаждала шрамов и швов, но он любил её больше и продолжал крушить, разбирать на детали, каждый раз забивая новые гвозди в её гроб. А Вики на неё так похожа… Сначала она казалась надломленной, перекрученной, покрытой трещинами, — будто Малю и делать ничего не придётся, чтобы заставить её биться в агонии. Однако теперь он осязает барьер — пуленепробиваемый, крепкий, металлический, — и всё что угодно готов отдать, чтобы увидеть её сладкие слёзы, оставляющие кровавые следы на щеках. Маль знает: увидит. — Говорят, ты дала по яйцам моему консильери, — произносит он, не поднимая взгляда. — Ты дикарка, Вики. На столе ворох бумаг, ноутбук, освещающий сиянием экрана его грубоватые, — отчего более притягательные, — черты лица. — По яйцам? — она поднимает бровь, стоя посреди его кабинета со сложенными под грудью руками. — У него их нет! — Ещё одна подобная выходка, и мне придётся навестить твоего друга в Нью-Йорке, — спокойно добавляет он, оставляя запись размашистым почерком на белом листе. — Зачем я тебе? — Вики поджимает губы, силясь не упасть от накатившего на неё страха. Взволнованная, пытающаяся найти точку опоры — ещё больше вызывает желание вытряхнуть её из самой себя, выбить все надежды, вывернуть боль, привязать покрепче и наслаждаться её восхитительными муками. — Потому что ты должна быть рядом со мной, — он поднимает голову, опирает подбородок на сомкнутые в замок пальцы. — Только давай, милая Вики, ты будешь вести себя прилежно? Женщина должна знать своё место. Твоя мать не учила тебя, что за нарушение правил можно жестоко поплатиться? Она открывает и закрывает рот, глотая порцию воздуха, моргает часто — упоминания матери раскачивают её и без того подшатанную психику. Уголок губ Мальбонте вздрагивает, но тут же опускается вниз. — Что с ней стало? — спрашивает, отводя глаза в сторону. — Её похоронили, можешь не беспокоиться на этот счёт, — отвечает, медленно поднимаясь с места. — Я хочу… — Вики нервно сглатывает, когда он оказывается близко. — Хочу навестить её. Попрощаться. Ему нравятся её синие-синие глаза — особенно сейчас, когда они покрыты тонкой сетью сосудов. Нравятся мягкие чёрные волосы — особенно то, как она вздрагивает, когда Маль запускает руку в пряди, вспоминая ощущения и понимая, что на ощупь они такие же, как и у Анны. — Навестишь, — отвечает он. — Ты не пленница здесь, Вики, но я должен тебе доверять. Она опускает голову, обхватывает плечи руками, будто внезапно ей стало холодно; пытается проглотить слова в горле, чтобы не выпалить в лицо всё то, что она о нём думает. И Маль подаётся ближе, пальцами приподнимает подбородок, мажет губами по лбу. Она такая красивая, что у него перехватывает дыхание. Так близко, что хочется сделать ей хоть немного больно: дать пощечину, оставить неглубокий порез, — а потом взять в руки, прижать к себе и слушать стук сердца, покрывая едва уловимыми поцелуями всё тело. Это сделает его чуточку счастливее. И целее. — Идём, — он отстраняется. Теперь она может дышать хоть и не свободно, но всё-таки не испытывать тотального удушья от его близости. — Я познакомлю тебя со своей матерью. Извилистые длинные коридоры сменяются быстро. Маль не оборачивается: знает, что она идёт следом. Это ощущение власти над ней поднимает его настроение и оседает в горле трепещущим чувством. Вики сразу распознаёт запах болезни, как только Маль открывает перед ней дверь. Сжимает зубы, разглядывая обессиленную и истощенную Анабель, лежащую в большой постели, к которой ведут прозрачные тонкие трубки. Писк приборов погружает в ещё большее уныние, и Маль подталкивает ближе, позволяя ей увидеть заострившееся лицо матери с распахнутыми от удивления мутными глазами и оценить бледность её сухой, словно смятая пергаментная бумага, кожи. — Это Анабель Гуэрра, — говорит он, когда Вики садится рядом с кроватью. — Моя мать. Анабель смотрит неосознанно, поверхностно, словно собирая глазами внешнюю оболочку. Затем вытягивает дрожащую руку и касается щеки, чтобы убедиться, что она настоящая. Вики усилием воли заставляет себя не дёрнуться и не сорваться с места, прикусывает губу; сжимает пальцы так, что ногти с болью врезаются в ладони, и свежая татуировка начинает ныть от натяжения кожи. — Это Вики, мама, — добавляет он. — Мы скоро поженимся. От этих слов Вики лишь усиливает нажим, стискивает зубы, чтобы не начать бросаться самыми грязными словами. Хотя бы не при ней. — У вас будет счастливая семья, деточка, — хриплый голос режет по ушам, заставляя Вики непроизвольно морщиться, за что она тут же мысленно ругает себя. — Он так тебя любит, милая. Анабель всегда видела в сыне только самое лучшее, будто намеренно игнорируя тьму, что сочилась из него сначала по капельке, а затем била фонтаном, обливая кислотными всплесками всё вокруг. Взрыв номер один случился, когда Мими заперлась в комнате и день за днём истязала себя, выворачиваясь наизнанку и утопая в собственной боли. Маль и сам не мог понять: злится из-за того, как с ней поступили, или из-за того, что не он её до этого довёл. Второй, когда погибла Анна. В тот день он потерял что-то важное, надломился; на него словно вылили кипяток, проварили в котле, попали в его самое уязвимое место. И моменты счастья, отмеренные ему, закончились. Началась ломка. Вики возвращается в комнату в полном смятении, чувствуя себя опустошённой и растерзанной. Обнаруживает свой рюкзак, который был с ней в момент, когда она ехала в машине с Винчесто. Вытряхивает содержимое и вытягивает запутанный, как и она сама, прорезиненный провод, подхватывает синий плеер в ладонь и пачку сигарет. На балконе ей становится немного легче. Наверное, сюда можно выходить с чашкой кофе по утрам, сидеть расслабленно и смотреть, как рассвет постепенно заливает красками горизонт, вытягивая ленивые лучи, играя в зелени сада, отгоняя тревожные чернила ночи. Вики опускается в подвесное кресло, забрасывает ноги на широкие перила, лодыжками ощущая каменную прохладу, и закуривает. С треском затягивается, наполняя лёгкие ядом, что оседает внутри и дарит зыбкое успокоение. Ей не хочется думать ни о чём — только уснуть, чтобы затем открыть глаза и понять, что это всё сон. Но кошмары перерастают в реальность, стирают грани, сливаются с жизнью, оплетая паутиной безысходности. Вики вставляет наушники в уши, курит одну за одной, тушит о пол, оставляя графитовые росчерки пепла на камне. В этом доме ей абсолютно плевать, что о ней подумают: нет ни сил, ни желания держать лицо, когда внутри натужно колотятся боль и отчаяние, а скользкое чувство подавленности накрывает с головой. Элиза появляется к вечеру, когда пачка становится такой же пустой и помятой, как мысли Вики; когда плейлист заводится по десятому кругу, а пейзаж заливается всеми оттенками красного. — Спускайся, — говорит, осторожно касаясь плеча, будто опасается, что она рассыпется. — Нужно обговорить детали свадьбы.***
Терпение никогда не было его сильной стороной. Но… Если бы Люциферу её обещали — он бы дождался. Если бы дали знак, предсказали, обрисовали контуром — он бы ждал, сколько нужно; прошёлся по электрической цепи случайностей, сохранил себя, ампутировал прошлое. Но в этой плоскости не бывает чудес. Всё случилось слишком не вовремя. Скорее всего, ему её обещали тихо — шёпотом, растаявшим на губах, — ещё до рождения. Но только не в этой жизни. Сидя ночью во дворе, он думает о нежности её рук, о реакции своего тела на обжигающее дыхание; о количестве мурашек, разбегающихся до самых кончиков пальцев при любом её малейшем прикосновении. Думает, что скажет, когда снова увидит её, и перебирает в голове всевозможные слова-предложения-фразы, которые, как он надеется, не разрушат то ничтожно малое, что у них есть. И не находит ни одной верной. Ни одной, которая позволила бы им быть дальше. Вместе. Люцифер знает — за тот короткий отрезок времени он уже понял, — что её защитной реакцией всегда будет агрессия. Шипы у розы, яд на далии: всё прекрасное таит опасность — это закон природы. А он так надёжно сидел в своей скорлупе, варился в воспоминаниях, которые уже затёрлись, будто множество раз прослушанный винил; но теперь его словно выцарапали наружу, настойчиво открыли глаза и показали, что кроме холода и темноты есть нечто иное. Он дарит себе лишь один парализованный миг в этих разрушающих мыслях и, безуспешно цепляясь за облака бесконечного восторга от неё, истребляет их на корню. Мартино этой ночью так же не спится. Не говоря ни слова, он опускается рядом, вытягивает руки по деревянной спинке лавочки, всё ещё хранящей мелкие капли прошедшего дождя. Щёлкает зажигалкой, затягиваясь бесконечно вредной привычкой; хмыкает, понимая, что эти сигареты стали для него всесильными психологами. Он выжидает секунды перед диалогом, затем выдыхает облако горького ванильного дыма в пустоту и спрашивает: — Полетишь в Вегас? — А у меня есть выбор? — Люцифер на секунду поворачивается в его сторону. — Есть. — Я хочу её увидеть, — Люцифер отвлекается, пытается подсчитать количество выпитых чашек кофе за день и сбивается на цифре десять. — Только без глупостей, Люцифер. Помни, что ничем хорошим это не кончится. Побереги её и себя. Чужая женщина — табу. За это платят кровью. И не дай ему прощупать тебя, иначе он начнёт этим пользоваться. — Я сам знаю. Мартино кивает. Он прав — любое неосторожное слово/действие может обернуться для них плачевным финалом. Ему нужно охладить все обострившиеся незнакомые чувства, направить эти порывы в другое русло — хотя бы до той поры, пока он не выудит из своей головы хоть какое-то разумное решение. Должен набраться терпения, обеспечить её безопасность; играть осторожно, чтобы выйти победителем. И забрать всё. Серое облако разрастается внутри — выпадает осадком, сухой пылью, — раздражает, скатывается мерзкими комьями, не позволяя собраться с мыслями. Бессознательная, колючая, неуловимая… Ревность. Люцифер поднимает голову и смотрит застывшим взглядом на небо — чёрное, бездонное, усыпанное сияющим вкраплением пульсирующих серебряных точек; каменная маска на его лице даёт глубокую трещину, и звёзды в сердце продолжают движение. Где-то вдалеке, на необъятном обсидиановом палантине, там, где проплывает большой ковш, гравитация побеждает — одна звезда срывается вниз, не угасая, не теряя своего свечения, прочерчивает яркую холодную полосу, разрезает темноту пополам, — и Люцифер загадывает одно-единственное, совершенно искреннее желание. «Чтобы у неё всё было хорошо». «Со мной?»