devil666: Погода не способна сделать сегодняшний день ещё хуже. Приедут новые родственнички, которых я терпеть не могу. Отстой 👎🏻
Мими порывается удалить сообщение: написанное необдуманно, но не успевает — строчка мигает двумя зелёными галочками. В новостях сегодня-завтра явно будут транслировать новость о свадьбе, и у Дино могут закрасться какие-то догадки. А если вдруг он открыто появится в её жизни, тогда… Мими трясёт головой, не желая даже размышлять об этом. Никаких полицейских — главное правило омерты. Angel of Truth: Тогда терпения тебе, дьяволица. Держи хвост пистолетом и помни, что всё это временно. Она едва не подпрыгивает на постели, когда слышит щелчок дверного замка; заранее думая, что без стука в её комнату может явиться только один человек — брат. Хлопнув крышкой, подрывается с кровати, отгибает матрас и швыряет под него ноутбук. Чтобы Мальбонте ни в коем случае не возымел желания взглянуть на её переписки, поинтересоваться, проверить. Компьютер запаролен, но мало ли. Она нервно сглатывает, страхуется, несколько раз поправляя постель; затем быстрым шагом идёт к двери, постоянно оборачиваясь, и думает, что лучше уж дать разгуляться паранойе, чем сдохнуть. Открывает лениво, даже не бросая взгляда на Маля, и тут же плетётся обратно вглубь спальни — знает уже: как бы она того не хотела, он всё равно разбавит её комнату — замкнутый мирок — своим тяжёлым и горьким присутствием. — Опять дурное настроение? — начинает он, наблюдая, как она судорожными движениями пытается открыть окно. — А ты ждешь, что я тебя поздравлять буду? — нервно усмехается, и поток ветра наконец врывается в комнату, помогая избавиться от удушливости. — Радоваться, что ты нашел замену своей подружке? Признаться, я сначала глазам не поверила — думала, либо Анна с того света вернулась, либо мне пора наладить режим сна. Молодец, я уже начинаю считать дни до того момента, как она подсядет на наркотики, отправится в психушку или… Не договаривает, поджимает губы — между ними стелется тонкая надрывная тишина. Он не убьёт жену — Мими знает, — даже если та будет ползать в его ногах и просить о смерти, считая это лучшим решением всех проблем. Всё, что он хочет, — намеренно причинять боль. Питаться ею, раскачивать, истязать, доводить до опустошения, а потом давать немного времени, пока она будет залечивать раны, скулить и забиваться в угол, чтобы делать это снова-снова-снова. И снова. Она станет его уязвимой точкой, красной кнопкой, ценной игрушкой, которой он никогда не поделится, — скорее, спрячет ото всех и будет играться сам: дёргать за ниточки, отщипывать по кусочку, разбирать-штопать-резать-плавить, прижимать к груди. Маль попытается это скрыть — лживый ублюдок, — но Мими слишком хорошо его знает, выучила уже за столько лет в этом отравляющем лимбе. — Кто-то поможет тебе собраться, или сама? — он наклоняет голову, смотрит исподлобья, скребя зрачками по её коже. — На свадьбу? — Мими запрыгивает на подоконник, раскачивает чертей на ногах, растягивая губы в безумной улыбке, и взгляды сцепляются: её страх смешивается с его решимостью. — Я не пойду туда. — Пойдёшь, — его спокойный тон заставляет Мими нервничать ещё больше. Обычно такое показное равнодушие говорит о том, что Маль серьёзно настроен. — Иначе что? — подаётся чуть вперёд, выплёвывая слова, и воздух вокруг них почти физически ощутимо начинает сгущаться. — Убьёшь меня так же, как папу? Маль усмехается, видя, как она взволнованно наклоняется за сигаретами, вытягивает одну из прямоугольной белой пачки, сминает толстый фильтр двумя пальцами, поправляет спадающий на худое плечо широкий ворот. — Он мучился. — О-о, — Мими взмахивает рукой, — и ты решил ему помочь! Это так благородно с твоей стороны! Слова плещутся в её горле безобразной пенистой волной. Своей уверенной усмешкой он её раздражает, заставляет открыть рот, но не произнести ни звука — Мими лишь задерживает дыхание, чтобы не разрыдаться, и обхватывает себя в попытке деть куда-то кажущиеся ненужными руки. Она никому не расскажет, потому что брат, кажется, — единственное, что у неё есть. И единственное, что до сих пор её здесь удерживает. В этой жизни. — Будь готова к обеду, — Маль задумчиво оглядывается по сторонам, ища малейшие изменения в комнате сестры, подмечая каждую деталь, и удовлетворённо, едва заметно кивает: всё по-прежнему, всё стабильно, ему не нравится, когда она что-то меняет. — Ты специально это делаешь! — Мими спрыгивает с окна, подлетает ближе, хочет ударить его со всей силы, но вовремя сдерживается. Вспыхивает и тут же сгорает дотла. — Я не хочу видеть здесь никого из их семейки! Ты знал и всё равно притащил сюда эту девку! Чтобы… — она сменяет угрожающий прищур на распахнутые от осеняющего понимания глаза. — Чтобы сделать мне больно. Мальбонте замирает на несколько секунд и заходится низким глубоким смехом — она настолько жалкая в своём страхе, обросшая хрупкими шипами, что ему даже забавно. А потом хватает за локоть так неожиданно, что Мими вскрикивает и сцепляет зубы, чувствуя, что на этом месте космосом зацветут синяки, но ничего, она потерпит. — Если не сойдёшь вниз, то я сам тебя спущу, — от его грубого голоса Мими непроизвольно вжимает голову в плечи. Сигарета падает на пол. Он видит её разбитым вдребезги витражным стеклом. — Повзрослей, сестрица. Когда дверь за ним закрывается, Мими осыпается снова. Всхлипывает, собирается с мыслями ровно настолько, чтобы вновь влезть на широкий подоконник вместе с ногами, достать сигарету дрожащими пальцами и затянуться, чувствуя себя треснувшей, никому не нужной глиняной куклой. Вдыхает снова, складывает губы трубочкой и выпускает струю дыма, что белёсым туманом разбивается о стекло, где оседают мелкие капельки начинающегося дождя. Вики она уже заочно ненавидит, как ненавидит всё, что связано с Далией. И мысли о предстоящей свадьбе выводят её из равновесия так быстро, что реакция следует незамедлительно, скручиваясь непреодолимым желанием где-то в солнечном сплетении. Ей нужно чьё-то плечо, протянутая ладонь, тепло и защита. Или… Побочный эффект. Мими подтягивает одну ногу, кладя её щиколоткой на бедро, опускает сигарету и впечатывает раскалённой точкой в кожу. Пусть будет больно, пусть будут шрамы-напоминания — свежая порция, — этот чёртов-побочный-эффект позволяет ей чувствовать больше и резче, закидывать голову назад, размыкая искусанные губы в горячем вздохе, и ловить рваные пульсации, посылающие нечеловеческие разряды по всему телу. Так ей намного лучше.***
— Ауч! — вскрикиваю, когда тётка больно натягивает волосы, пытаясь собрать их в дебильную причёску. Вторая, нанося макияж, проходится кисточкой по лицу так, что я морщусь и едва не чихаю. С каждой минутой в груди нарастает тревога, я прихлёбываю какао из бокала, чуть ли не прыская от абсурда; забавно: когда думаю, что самый ужасный день уже случился, судьба неумолимо подкидывает щедрую порцию свежего дерьма. Элиза, конечно же, замечает выражение моего лица, подходит ближе и опускается на круглый пуфик. — Что тебе принести? Я поднимаю глаза и смотрю на неё, как на сумасшедшую, — Шпала фыркает и припадает губами к длинной чёрной трубке, что пускает витиеватые призрачные струйки, пахнущие вишнёвыми косточками. Всё утро меня собирают на эту блядскую свадьбу в домике, прилегающем к территории основного строения. Сказали, что тут я смогу провести последние часы с семьёй и попрощаться. С семьёй, которой у меня нет. Полагаю, сюда явится Кошелёк со своей свитой. И дядя, мысли о котором вызывают во мне ещё большую дрожь. Не понимаю даже, хочу ли я его видеть. А он? — У тебя лучшее платье, — Элиза любовно касается ладонью юбки, пока молчаливая тётка сзади фиксирует прозрачную невесомую фату в моих волосах. — Невеста всегда должна быть в белом, это цвет невинности. Боссу будет приятно, что ты девственница, и другие мужчины тебя не касались. Какао подступает к горлу — я же сейчас блевану на это платье и на Элизу, что теперь накрывает мою дрожащую руку своей и медленно гладит большим пальцем кожу. — После свадьбы я провожу тебя в твою новую комнату и помогу подготовиться к ночи, — добавляет она. — Это насилие, — отвечаю, пытаясь втянуть воздух, и не понимаю: так тяжело дышать от тесноты свадебного платья или от ситуации в целом. — А ты прими это и не сопротивляйся, — Элиза сжимает мою ладонь, в её глазах мелькает непонятное выражение, будто она жалеет меня. — Расслабься, чтобы не было больно. К вечеру я дам тебе успокоительное, а ты постарайся смириться с мыслью, что это необходимо. Пассивное согласие. От того, как она это говорит, — совершенно уверенно и безупречно ровно, словно это святая истина, — слёзы снова собираются в уголках глаз. И странно, что я до сих пор не бьюсь в истерике и не позволяю эмоциям взять над собой верх после всего произошедшего за эти дни. Всё будто случилось не со мной — либо я до сих пор сплю, а сон так сильно затянулся, что кажется суровой действительностью. Ева с Мартино заключили брак не по любви, Люцифер с Ости — тоже. Похоже, это в порядке вещей в их мире, и теперь я хочу приложиться о стену от собственной тупости. Ну как же раньше нельзя было догадаться, что они ненормальные? Нужно было бежать со всех ног, как только заметила малейшую странность, и не полагаться на красивую картинку их идеальности. Какая же идиотка. Моя жизнь только начинается — должна начинаться, — впереди все яркие и безумные моменты, а я вынуждена выходить замуж за какого-то ублюдка, который убил моих родителей? От этой мысли я вся сжимаюсь на стуле и ухожу в себя, изредка моргая и пялясь в белую стену. В комнате пахнет свежими цветами, что расставлены на столе, немного дождём из-за приоткрытого окна и средствами для укладки волос, от которых щекочет в носу. Элиза расправляет почти невидимое кружево на платье А-силуэта, аккуратно приглаживает его кончиками пальцев, пока остальные справляются с макияжем и причёской. Говорят, что свадьба — это самый счастливый день в жизни каждой нормальной женщины. Но я же не женщина; и уж точно не нормальная. Боюсь даже представить, что будет дальше, удастся ли мне вырваться из этого места живой и без последствий для остальных. Мне насрать на Кошелька, пусть хоть перевернётся, но важна безопасность Сэми. Честно сказать, за дядю я тоже переживаю, но он хотя бы может за себя постоять, в отличие от моего слабого и больного друга. Мне до жути хочется услышать его голос, прикоснуться, почувствовать стук сердца — кажется, я уже и забыла, каково это; словно мозг намеренно стирает всю память, не разбираясь что важно, а что нет. У меня никаких средств связи с внешним миром, все эти дни я лишь сидела в четырёх стенах и перекидывалась колкостями с Элизой, что периодически навещала меня. Я бродила по комнате, сама не зная, зачем — просто слонялась туда-сюда и пыталась переварить всё происходящее. Она оставляла мне несколько книг — какую-то итальянскую классику, — но я захлопывала их на первой странице, вновь занималась раздумьями и старалась справиться с головной болью. Нельзя быть слабой, даже если душа грозит вот-вот разорваться на лоскуты, а сердце превратиться в камень. Да и не верю я ни в какую душу. Разве у таких, как все эти люди, она может быть? Когда они заканчивают, собирают все свои пожитки и направляются к выходу, я наконец-то испытываю хоть какое-то облегчение, думая о том, что сейчас останусь одна; но моим мечтам о кратковременном спокойствии не суждено сбыться: на пороге появляется Шкаф. Он заходит в светлую комнату, принося с собой тьму идеально сидящего костюма и своих глаз. Осматривает с головы до ног, когда я подскакиваю с места, и кивает, удовлетворённый результатом. — Это плохая примета, — опасливо пячусь к окну, пока он наступает. — Нельзя видеть невесту перед свадьбой. — Я не верю в приметы, — Мальбонте останавливается. — Ты хорошо выглядишь, дикарка. — Мне нужен телефон, чтобы позвонить другу, — я упираюсь спиной в подоконник, и подвижный влажный воздух из окна холодит открытую спину. — Я позволю тебе сделать звонок, если обойдётся без сюрпризов с твоей стороны. Вздрагиваю, когда Маль вскидывает руку и проводит кончиками пальцев по моей щеке, отводя выпущенную прядку, — он кажется мне огромной хищной птицей, готовой вонзить в горло острые когти, а эти страшно-ласковые движения не дают нормально выдохнуть. Может быть, мне повезёт — хоть чуть-чуть, самую малость, один-единственный раз, — и ничего не случится? Самым лучшим исходом сегодняшнего дня стала бы… Ну, не знаю, его оторванная башка, например. В его руке бордовая коробочка — бархатная, расшитая по контуру золотой нитью, — и когда крышка открывается, то на мягком белом атласе сияет изящная заколка с длинными острыми зубьями и россыпью бриллиантов. Он вынимает её из футляра, протягивает руку, вставляет в мои волосы, царапая холодным металлом кожу головы, будто намеренно желая причинить боль, и произносит: — Это украшение моей матери, она надевала его на свадьбу, — Маль задерживает пальцы в волосах, взглядом обводит линии лица. — Когда-нибудь наш сын передаст его своей жене. Я вся скукоживаюсь в его чрезмерной близости, вздрагиваю от прикосновения пальцев — с не вяжущейся с ним аккуратностью он отводит назад вуаль, скользит по обнажённому плечу, оставляя разъедающий след. Его присутствие — волнующее, холодно-металлическое, как и присутствие Люцифера. Только если того можно сравнить с железом — твёрдым, надёжным; то Маль — ртуть: тяжёлый и токсичный, разбивающийся на мелкие шарики так, что голыми руками не возьмёшь. — Ты боишься меня, — пугающе-спокойно произносит он. — Не стоит, я не причиню тебе вреда, если будешь покорной. — Я не хочу всего этого, — в который раз повторяю, заранее зная, что бесполезно. — Я тебя не люблю. Маль усмехается, отходит на шаг, а я отмечаю, что почти влезла на подоконник, собрав задницей это чёртово искрящееся платье. — Любовь туманит разум, — он проходится по мне взглядом ещё и ещё, растягивает губы в улыбке, но мне совсем не смешно. Ни капли. Ни чуточки. Не смешно. — Как бы то ни было, ты останешься со мной. А там, кто знает, Вики, кто знает… — выдохнув и обронив короткую усмешку, он направляется к двери и напоследок добавляет: — Эти несколько часов для того, чтобы провести время с родными. Никто не побеспокоит, так что можешь попрощаться, а потом Мартино выведет тебя на церемонию. Дверь за ним закрывается, а я лишь сползаю на пол и прижимаю колени к груди, совершенно не заботясь о целостности платья. Наверное, это самый дорогой наряд, который я когда-либо видела, — мне плевать, совершенно безразлично: будь моя воля, то я бы сожгла его к чертям. Несколько минут вожусь в волосах, чтобы вытащить эту сраную фату, что щекочет спину и плечи, — вынимаю пару шпилек, и невесомая ткань белоснежным облаком ложится рядом. Блядский мафиозный цирк… Такая хренотень мне даже не снилась, вот честно, а сны у меня всегда довольно бредовые. Как-то я читала фанфик — очень посредственный, кстати, никому не рекомендую, — там героиня приехала учиться в закрытый колледж, а вместо этого трахалась, гонялась за маньяком и вечно попадала в какие-то нелепые ситуации, потому что совала свой длинный нос в каждую дырку. Сама намеренно это делала, представляете?! Но я, мать вашу, не трогала никого, чтобы получить столько дерьмища! И всё из-за чего?! Из-за того, что мой папаша не умел пользоваться презиком! Зашибись! Несколько минут я таращусь в одну точку, а потом поднимаюсь с места, подбираю юбку, чтобы не запутаться в белых тряпках, и тащусь в сторону небольшого холодильника, где расположена выпивка. Мне нравится эта часть дома — она тихая и уютная, напоминает какое-то мажорское бунгало; всего несколько связанных комнат — самое главное то, что здесь нет всех этих мудаков и можно чувствовать себя спокойнее. Насколько это возможно. В общем, я решаю нажраться, потому что уже не могу выносить всю эту херню и просто-напросто не понимаю, что делать дальше. Выудив с полки ледяное шампанское, вскрываю фольгу и, пыхтя, тяну пробку, зажав бутылку между ног. После глухого хлопка несколько капель всё-таки проливается на блестящий шёлк, но мне плевать. Из горлышка тянется белый дымок, я прикладываю его к губам и жадно глотаю, морщась от ударивших в нос острых пузырьков. Надеюсь, что к моменту церемонии процент алкоголя, циркулирующего в моей крови, достигнет своего максимума, и свадьбу я не запомню. А после… Ну не станет же он трахать моё бессознательное тело? Отличный план, я считаю. Слышится хлопок двери, затем шаги, а я уже тащусь обратно, шелестя платьем, и строю схему по выпроваживанию Элизы, ведь отчего-то уверена, что это она. — О-о, да ладно, — замираю в дверной арке, сплетаясь взглядами с Кошельком. Он только открывает рот, а я уже замахиваюсь и швыряю бутылку в его сторону. Но дед уворачивается ловко — тёмно-зелёное стекло разбивается вдребезги, оставляя на стене мокрое кривое пятно, что стекает на пол шипящей пеной. — Mio caro , я совершенно понимаю вашу реакцию, — он побеждённо поднимает ладони вверх, вслед за ним входят Ева и Ости. Красотка смотрит на меня несколько секунд, часто моргает. На ней длинное серое платье, юбку которого она непроизвольно сжимает пальцами, словно растеряна и абсолютно не знает, что сказать; затем, замешкавшись, наклоняется, чтобы поднять разбитую бутылку. — Чего Вы там понимаете? — я задаюсь совершенно идиотским смехом. — Вас заманивали уголовники в свой дом под ложным предлогом? Может быть, спустя восемнадцать лет Вы нашли своего папашу, а потом его сразу же убили какие-то ублюдки? Или Вас подкладывали под психа-головореза? — Виктория, эти радикальные меры приняты неспроста, уверяю, — дед пытается говорить успокаивающе, но бесит меня всё больше: прямо чувствую, как внутри закипает злость. — Иногда нужно чем-то жертвовать. Знаю, звучит жестоко, но со временем Вы поймёте, что это абсолютно нормально. — Нормально? — тупо улыбаясь, я округляю глаза. — Это, мать вашу, нормально? — Нужно пережить это, дорогая, — добавляет Ева, стоя рядом с ним, но вдруг вздрагивает, когда раздается короткий испуганный вскрик. Ости отбрасывает осколок на пол, с пальцев падают капли в тон её губ, и Ева тут же бросается к ней. — Осторожнее, — поднимает за локоть. — Идём, нужно обработать рану. Они выходят быстро, напоследок кинув на меня обеспокоенные взгляды. С ними поступили так же, и какого хрена они не на моей стороне? С каких пор мужики должны решать всё? Именно сейчас во мне просыпается дичайшее желание выйти на улицу и присоединиться к толпе престарелых тёток-феминисток, что размахивают намалёванными плакатами, устраивают митинги и вечно требуют прав и уважения. — Убирайтесь! — выплёвываю, складывая руки на груди. — Мы пришли не ссориться, Виктория, — произносит он, и меня перекашивает. Вот так быстро все хорошие люди оказались плохими. — Всё в порядке, на этом моменте жизнь не заканчивается. — Моя закончилась, как только я связалась с вами, — поднимаю идиотскую юбку и яростно вышагиваю обратно, чтобы принести ещё алкоголя. — Если Вы сейчас не свалите отсюда, то я Вам врежу! — Виктория, один разговор, — его голос слышится из-за угла, пока я тяну деревянную пробку. — Давайте поговорим, как взрослые люди. Успех беседы зависит от настроения, в котором она протекает. Я не враг Вам. Вы ведёте себя сейчас глупо и неправильно, поддаётесь эмоциям вместо того, чтобы принять ситуацию и разобраться в ней. Так у нас ничего не выйдет. — Мне плевать, — выкрикиваю и делаю глоток шампанского из бутылки. Тату на руке ужасно чешется, и это бесит ещё больше. — Не пытайтесь строить из себя добренького старикашку, Вы не такой. — Так какой же? — Чокнутый, — мы перекрикиваемся через стену: я не вижу его лица, но мысленно вырисовываю у себя в голове образ. — И, думаю, жестокий. — Нет же, Виктория, не «думаю, жестокий», Вы совершенно точно уверены, что я жесток, — отвечает, не пытаясь подступить ближе. — Потому что не разбираетесь в причинах. Но я мог бы Вам о них рассказать, когда Вы будете в более стабильном состоянии, и атмосфера между нами немного разрядится. — П-ф-ф, ну и что же, по-вашему, должно меня на это подтолкнуть? — отзываюсь после глотка ледяного алкоголя. — Любопытство. Вам ведь интересно узнать, кто Вы. Узнать об отце, о ваших родственниках. Понять, почему с Вами это случилось. — Абсолютно не интересно, — я упираюсь спиной в стену, чувствуя её шероховатость. — Со мной случились вы. Горше насмешки и не придумать. — Вы мыслите узко, Виктория, делите всё на чёрное и белое, но так не бывает. Если поступок кажется Вам жестоким с точки зрения морали, Вы автоматически вешаете на человека ярлык самого главного злодея, — он вздыхает, но я не произношу ни слова, мечтая о том, чтобы он свалил побыстрее. — Я убивал людей, но я и спасал их. Моя излишняя сентиментальность и чувство долга никогда не позволяли мне отвернуться от близких. Сегодня Вы в этом доме для того, чтобы не пролилась кровь. — Вы разрушили мою жизнь! — Но сберёг чужие, — тут же отвечает, не позволяя продолжить. — И смертельная болезнь, и лебеди от одного Творца. Нет ничего абсолютного — ни зла, ни добра. Вы прошли посвящение, теперь принадлежите другой семье, но это не значит, что мы от Вас отворачиваемся. Нужно помнить истоки, Виктория. Я провожу ладонью по лицу — кажется, даже смазываю помаду. И хорошо, что она почти прозрачная, иначе сейчас походила бы на подуставшего Джокера. Дед умолкает, ждёт моего ответа, но я не знаю, что делать с этой информацией; голова становится тяжёлой, словно напичканной металлическим крошевом, и Кошелёк, видимо, читает мои мысли. — Я оставлю вас, — роняет он, прежде чем выйти. — Ещё будет время на разговоры. Есть много того, что я хочу Вам рассказать. Теперь слышен лишь отдалённый шум дождя, бьющего мелкими стрелами-каплями по окну. Подношу бутылку ко рту, но рука дрожит, не слушается, и стеклянное горлышко бьётся о зубы. Всё под веками видится красным, когда я прикрываю глаза; будто от напряжения лопнули все капилляры — хочется бессильно рухнуть на пол и разрыдаться, чтобы ощутить себя не мёртвой. Я лишний механизм в этом мире, снятый с конвейера брак, — а все шансы и возможности достаются только счастливчикам. Уловив хруст стекла под подошвой обуви, я, наконец, отталкиваюсь от стены и тащусь в комнату, сжимая пальцами тяжёлую холодную бутылку. Всё вокруг теряет свою важность, когда я вижу его; бьёт дождь, на его волосах блестят мелкие капли; наши взгляды встречаются — и время становится расколотым, поделённым пополам, рождающим что-то сверхновое в глубине. — Ты заберёшь меня отсюда? — я даже не уверена, что говорю это вслух. Люцифер молчит, в своём привычном холоде не подаёт никаких признаков жизни, на его лице ничего — ни движения ресниц, ни слишком очевидного вздоха. Где-то в рёбрах отдаётся обжигающим теплом, и я боюсь пошевелиться; пытаюсь заглянуть ему в глаза, чтобы увидеть там хоть что-то: хоть какой-то ответ в этих адских омутах, надеясь, что сейчас он переключится с Люцифера-покрытого-каменной-оболочкой на обычного человека. Человека, которого я отчётливо видела в кромешной тьме его облика. — Не молчи, — повторяю, когда приходит понимание того, что он просто-напросто игнорирует меня. А это хуже всего. Я не существую для людей, в которых нуждаюсь. Ребекка всю жизнь считала меня пустым местом — заслужить хотя бы толику её внимания было сродни погоне за горизонтом. Винчесто и вовсе не посчитал нужным позаботиться о последствиях, сделав выбор в пользу других. Теперь он — Люцифер — стоит передо мной, но как будто не видит/не слышит/не чувствует. Разрывает бездну между нами, и эта угнетающая равнодушная тишина приносит зудящую боль, поселившуюся в области груди, — там, где образуется кровавое месиво. Где-то ведь должны быть мои личные пределы? Хотя казалось, что я уже давно их преодолела, перепрыгнула, переползла — однако с каждой секундой его молчания это чувство всё больше разъедает изнутри, всё яростнее точит кости. И пусть я сейчас веду себя, как ребёнок, но если он продолжит смотреть так, то я просто свихнусь. Это длится мгновение. Я отставляю морозящую пальцы бутылку, подхожу ближе настолько, что наши тела вот-вот соприкоснутся. — Ты заберёшь меня? — повторяю, и спираль ожидания звеняще натягивается, распрямляя свои кольца до немыслимых пределов. — Нет. Это короткое слово наваливается свинцовой тяжестью, сдавливает горло, безжалостно раздрабливая в пыль все хлипкие надежды и рассеивая их по воющему ветру. Я чувствую себя зверем, загнанным в клетку, но уже не пытаюсь найти выход, потому что единственный, кто мог протянуть руку помощи, сейчас лишь вешает замок попрочнее и выбрасывает металлический ключ в самое пекло. — Зачем пришёл? — отпрянув, я иду к окну, пытаясь проглотить ком в горле. Но безуспешно. — Хотел увидеть тебя, — Люцифер не двигается с места, будто примёрзший идеально начищенными ботинками к полу. — И как, увидел? — отвечаю, не оборачиваясь, и в голосе клокочут нервные нотки. — Нравится? Он с шумом выдыхает. Хруст стекла снова полосует тишину комнаты, вызывая во мне дрожь и мурашки по коже от его приближения. Останавливается за спиной, не касается, словно опасается сделать любое неосторожное движение. Ведь хуже уже некуда? — Я не хочу всего этого, — произносит, резко разворачивая, и на его лице не дёргается ни один мускул. Старый-добрый-хренов-дядя. — Но любая дорога приводит в тупик. — Не бывает так. — Бывает, — тут же рвёт мою попытку пробиться чуть глубже, чем до предела его железной маски. — Я не всесилен, Вики. Чувства ничего не значат, если на кону стоят жизни. — Чувства? — я горько-насмешливо приподнимаю бровь. — Так ты умеешь чувствовать? По мне, так обосранная птицами статуя в парке испытывает больше и ярче. Ты эмоциональный инвалид, Люцифер. Хочешь им казаться! Люцифер хмурится, явно недовольный тем, что я подметила его каменность. Я задела его. Немного вскрыла старые шрамы, пустила струйку крови, что теперь пульсирует и рождает в его глазах алые искры. Пусть. Может, хоть так он станет живым, хоть немного настоящим; и эта маска, неумело раскрашенная всеми оттенками равнодушия, наконец осыпется сухим песком. — Этими эмоциями я подвергаю тебя опасности, — говорит более резко. Прыскаю от нервного смеха, едва не сгибаясь пополам. У меня голова кружится, пелена стелется перед взором — мутная вуаль, через которую светятся лишь его застывшие глаза. Да я сейчас влеплю ему по лицу! Чтобы выбить весь этот холод. Выпотрошить и вывернуть наружу. — То есть здесь я, по-твоему, в безопасности? — Это меньшая из бед, — он припечатывает меня к подоконнику, как только делаю попытку отойти. — Сейчас всё будет так, как должно. Нам нужно быть осторожными. — Сейчас? — у меня дрожат губы. Руки упираются в его грудь, чтобы оттолкнуть, пока не случилось банальной истерики. — А дальше? Я хочу нормальной жизни, а не вот этого всего! — Наша жизнь не может быть нормальной, разве ты ещё не поняла? — сжимает мои запястья горячими руками, закрытыми чёрными перчатками; кидает режущий взгляд на тату, и отводит их в стороны. — Если появится шанс, то мы им воспользуемся. — Когда? — вскидываю подбородок, с вызовом смотрю в глаза, пытаясь выковырять оттуда то, что он так рьяно удерживает. — Я не знаю, — в его тоне сквозит нарастающее раздражение. Он выбивает весь воздух, лишает почвы под ногами; мир раскалён и холоден одновременно, но откуда-то я всё же нахожу силы его оттолкнуть. Ярость накатывает быстро — не даёт и секунды, чтобы соскрести свою разбитость. Люцифер хватает за руку, рывком тянет на себя, вынуждает смотреть в глаза и чётко произносит: — Наша жизнь, как вспышка, — мы оба можем умереть в любую секунду. Погаснуть. — Когда. Ты. Меня. Заберёшь? — мои пальцы смыкаются, комкая его рубашку. Мне нужен ответ. Во что бы то ни стало. Чёртов ответ! — Когда?! — Не изводи себя ожиданием. Я не хочу разбрасываться словами, не могу тебе ничего обещать, потому что сам не знаю, по силам ли мне сдержать это обещание. Есть много обстоятельств, а импульсивные действия только усугубят ситуацию, — Люцифер отдирает от себя мои руки. Ставит точку. Направляется к двери быстро, будто боится задержаться ещё, чтобы не сказать лишнего. Чтобы не открыться полностью. — А чего это ты сбегаешь? Я вообще нужна тебе? А то я даже не спросила, наивно погрязшая в уверенности, что ты ко мне неравнодушен, — бросаю в спину. И как бы он не противился, его нервная система шаткая, человеческая. — Если ты сейчас уйдёшь, то можешь не подходить больше. Да, это тупая манипуляция, но мне пофиг. Я просто не понимаю, как можно быть таким бесчувственным! — Я не бесчувственный, Вики, — весь напрягается, сжимает дверную ручку. Чуть поворачивается, и взгляд у него такой, будто он сейчас размажет меня по стенке или наорёт так, что я сама в ужасе подожму хвост. Но когда это останавливало? — Тогда поцелуй меня уже наконец, чёрт бы тебя побрал! Либо катись нахрен! — Замолчи. Это ничего не изменит! Не веди себя, как глупая истеричка, — Люцифер злится, потому что не-железный всё-таки. Да он почти в ярости от того, что я всё делаю не так, как он хочет. Пора уж привыкнуть к тому, что я его ходячая провокация. Дядя безвольно теряет контроль. Теряет себя. Но приобретает нечто новое. Вот только нужно ли ему это? — Плевать! Целуй или вали навсегда. Уйдёшь — я тебя забуду, так уж и быть. Переживу, смирюсь и пойду трахаться с этим ублюдком, мне ж терять больше нечего. Потом пришлю тебе семейные фотки. Или похоронные. — Заткнись, Вики! — Так попробуй заткнуть, — скрестив руки под грудью, я настырно пялюсь ему в глаза. Сейчас он уйдёт, разорвёт ту тонкую — почти прозрачную — нить, убийственно хлопнет дверью; а я разревусь и забьюсь в солёных судорогах, распластавшись на полу в ненавистном белом платье. И хочется кричать до хрипов, до ломоты в теле — уж лучше быть вечно действующим вулканом, чем глыбой льда. Его непоколебимость ощутимо царапается о мою настойчивость. В голове вертятся мысли, но не ухватиться, не поймать — остаётся только сужать круг зрения, вонзая его в напряжённую спину, и ждать-ждать-ждать хоть каких-то действий. Щёлкает замок. Тяжёлый наэлектризованный воздух точно свистит от его резкого движения. Одна раздражённая фраза — полувыдох, полурык — падает между нами, раздаётся коротким гулким всплеском, будто в воду кинули булыжник: — Sei una ragazza! irrequieta А потом мир взрывается красными искрами, и всё вокруг разлетается на куски. Одним резким движением он хватает меня за затылок и тащит к себе, накрывает губами мой рот так быстро, что я не успеваю втянуть льющийся магмой воздух. Поцелуй жадный, срывающий крышу, стирающий губы в кровь; языком проникает внутрь, будто хочет слиться: углубляет, прижимает, словно существование нас обоих в этой запертой комнате — самое большое его желание. Зажмуриваюсь, руки двигаются хаотично, ногти со скрежетом царапают гладкую ткань белоснежной рубашки на спине и плечах, переносятся на лицо — кожа его ощутимо вибрирует под моими пальцами. От его запаха скручивает лёгкие и бьёт — бьёт разрядами тока по всему телу, электричеством кружа по позвонкам, где он оставляет обжигающие отпечатки. Люцифер прижимает меня к стене, на ходу захлопывает окно, обрубая шум дождя; задёргивает штору, и движение его губ — дикое, голодное — теперь тянется извращённой медлительностью, пока он языком собирает мои едва слышные глухие стоны. Дыхание застряло где-то в глотке. Я вообще ещё жива? Понимаю, что да, когда внизу живота начинает ныть и влажно пульсировать — непривычное, новое чувство. Рука рефлекторно опускается на его пах, член твердеет под ладонью, натягивая ткань брюк, — но я вдруг отвожу её, поддавшись смущению и страху сделать что-то неправильное. — Нас убьют, если кто-то узнает об этом, — шепчет, оторвавшись от губ. Между нашими лицами пара дюймов и один раскалённый выдох-вдох. — И что теперь, не трахнешь меня? — голос такой ровный, что мне самой не верится. — Я этого не говорил. Люцифер разворачивает к себе спиной, прижимает тесно, заводит руку под подбородок и откидывает голову назад. Зубами цепляет кожу на шее, но тут же со вздохом отпускает, будто опасается оставить метки-следы не только в сердце, но и на теле. Он медленно проводит языком от ключицы до уха, оттягивает мочку, одна рука — на грудь, сминая кружево; вторая — вздёргивает полы пышной юбки. Я такая податливая рядом, уязвимая, готовая отдать себя на растерзание. Ему. И Люцифер умело этим пользуется, протискивая руку между моих бёдер, — пальцами по резинке чулок — чуть отгибает верх платья, шепча: — Расставь ноги, — его пылающий рот скользит по линии роста волос, за ухом, ловит пульс на виске, что грозит пробить вену. — Шире. И я развожу их; на выдохе кусаю губы, как только его пальцы надавливают на клитор. Сквозь трусики, сквозь ткань перчаток — они всё равно ощутимо горячие и чувствующие все важные точки. Растирает круговыми движениями, и колени перестают держать, но он ловит незамедлительно, обхватывая за талию. Воздух перед глазами смешивается с густым туманом, осыпается горькой пудрой; оседает на коже, заставляя дрожать то ли от страха, — а вдруг кто-нибудь войдёт, услышит? — то ли от накатившего волнами сумасшедшего возбуждения. Если мы не сделаем этого сейчас, то уже никогда — он это понимает и всё интенсивнее вжимает ткань белья — горячую, насквозь промокшую, — целует шею, становясь то тягуче-нежным, то огненно-грубым; и от этой контрастности незамедлительно слетаешь с катушек. — Тише, — его голос становится ниже, мягче, с лёгкой вибрацией. — Хочу послушать, насколько ты громкая, но не в этот раз. — М-м, — крыша съезжает окончательно. Я завожу руку за спину, пропуская между наших тел, тяну пряжку кожаного ремня. — То есть будет ещё раз? — Не будет, — с клитора он спускает пальцы на вход, вдавливая ткань трусиков чуть внутрь. — Сейчас нет. — Вообще-то, я просила поцелуй, но так даже лучше. Выгибаюсь, вновь срываясь на стон, и он глушит его ладонью, ласкает всё агрессивнее, напористей, вынуждая привставать на носочки, натягиваться струной, скулить в его перчатку, сжимая зубы. Платье шуршит от интенсивности его движений, я задом ощущаю его отвердевший член и удивляюсь, как он вообще в штанах помещается. Нужно сказать ему, что я девственница. Или не стоит? Чёрт! Я даже не знаю, может ли он это как-то почувствовать, ведь судя по тому, как требовательно хозяйничают его пальцы между моих ног, Люцифер даже не догадывается. Дрожь пронзает пульсацией всё тело. Его рука удерживает мой крик; он замирает, медленно-медленно проводит ребром ладони по самому чувствительному месту и резко отстраняется. Всё происходит слишком быстро. Взгляд не успевает сфокусироваться, Люцифер отдёргивает меня назад и рывком усаживает на поверхность стоящего рядом стола. Спускает верх платья, блуждает дьявольскими голодными глазами по груди, сжимает до сладкой боли, втягивает губами напряжённые соски, прикусывает, посасывает. Затем снова переключается на губы, сминает их, раскрывает языком — границы дозволенного стираются, смазываются, как остатки помады по лицу. Мне хорошо, когда он рядом. Жарко. Сладко. Умопомрачительно. И смертельно плохо, когда его нет. Дрожащими пальцами пытаюсь справиться с пуговицами на его рубашке, но он отводит их — делает это сам — и теперь позволяет скользить ладонью по напряжённому животу, очерчивать линии мышц, кубики пресса, чувствовать жар и всполохи желания. Вся растрёпанная, распахнутая, заведённая — я одновременно хочу и боюсь ощутить его глубже. Не отрываясь от моего рта, Люцифер расставляет колени. Клацает пряжка ремня, молния с тихим скрежетом ползёт вниз — и от этого звука я теряюсь, разрываю поцелуй; так нелепо, абсолютно по-дурацки отстраняюсь, ловя влажными губами его чуть хрипловатое дыхание. — У меня не было секса, — тихо шепчу с придыханием, вновь прижимаясь к нему обнажённой грудью. — Как долго? — Никогда. Он застывает. Дышит часто и сбивчиво, хмурится, а затем усмехается вовсе не весело. — Ну, конечно, — малость отходит назад, но продолжает придерживать за бёдра. — Почему сразу не сказала? — А что это меняет? — быстро выпаливаю. — Первый раз не должен стать сумбурной долбёжкой на столе, — Люцифер выдыхает уже более спокойно. — Тебе как минимум будет больно. Теперь целую сама, стирая остатки сомнений не терпящим отлагательств ртом, и он почти сдаётся, когда я запрокидываю голову назад, подставляя шею его горящим губам. — Я хочу, чтобы это сделал ты. Языком минуя точку ускоренного пульса, Люцифер пробует мою покрытую мурашками кожу на вкус, поднимается к уху, обводит кончиком мочку. Между ног всё горит, низ живота сводит в нетерпеливой судороге, срочно требуя продолжения. Боже, если он сейчас меня не трахнет, я завалю его на пол и сама присяду на этот вздыбленный член, который так теснит его брюки. — Давай снимем это чёртово платье? — тянет в ухо. Времени требуется немного. Невинная белая ткань, ставшая вмиг ненужной, сахарной ватой падает вниз, едва уловимо шелестя кружевом-шёлком-вуалью. И он подхватывает под бёдра, вынуждая обвить ногами торс, укладывает на диван, ласково касается рёбер, вжимая лопатками в прохладную шероховатую обивку. — Я сейчас, — мокро целует губы и отстраняется, оставляя меня бесстыдно лежать полуголой в полнейшей тишине. Тело дрожит, ноет внизу живота, а краем зрения — где-то на периферии — я замечаю, как Люцифер кидает на спинку дивана упаковку сухих салфеток. Он возвышается сверху, неторопливо снимает с меня белые трусики; подцепляя резинки чулок, мимолётно поглаживая лодыжки, а моё лицо неконтролируемо горит, заливается алыми красками на щеках. Раздвинув ноги, он спускает с себя брюки и бельё, тягуче целует грудь, острые линии ключиц, шею-губы-подбородок, словно заранее вымаливая прощение за то, что он сейчас сделает. Водит головкой между складок, размазывая влагу, — там скользко, горячо и мокро пульсирует, — губами касается уголка рта, кончиком носа по щеке, пока мои руки спускают ткань рубашки с его плеч, зарываются в мягкие волосы, слегка сжимая их у корней. Эта талая неразбавленная нежность кажется обоюдной одержимостью. Голова кружится от эмоций, от напряжения, от страха за будущее; но желание, разросшееся до предела хаоса, выжигает все не связанные с ним мысли. Губы к губам, кожа к коже — это всё, что сейчас важно. Даже если мир рухнет, я не отпущу его. — Боже, ты такой красивый, — шепчу на грани слышимости, точно пребывая в какой-то прострации. — Чертовски красивый, и я хочу, чтобы ты был моим. Большой, каменно-твёрдый член надавливает на вход, и мои глаза расширяются так же стремительно, как расширяется чувствительная кожа внизу. — Тихо, — целует, отстраняется, целует снова. — Не сжимайся, ты и так очень узкая. Рукой я несмело пробираюсь между наших тел; касаюсь там, где он в меня проникает, утопая в скользкой смазке, и ахаю. — Он точно туда влезет? — от волнения в горле сохнет; пальцами чувствую, как он по чуть-чуть — по сантиметру — растягивает, и кажется, что он меня сейчас разорвёт. Люцифер перехватывает запястья, фиксирует над головой, дыханием выжигает чувства на влажной коже — я сжимаю губы, чтобы не застонать слишком громко, выгибаюсь в спине, ловлю в его зрачках своё отражение: чуть испуганное, бесстыдно распятое на молочно-кремовой обивке, и всё выглядит так правильно, словно моё тело создано для этого момента. Я задыхаюсь от совершенно новых ощущений, Люцифер добавляет ещё: целует так, что губы начинают ныть, наливаться мягкой болью, стучать раскалёнными нервами. И входит. Проникает полностью одним плавным движением и замирает, позволяя принять, ощутить, привыкнуть. Тело крупно дрожит от этой болезненной заполненности, покрывается испариной, выгибается под ним. Он выпрямляется, упирает ладони по обе стороны от меня, втягивает воздух сквозь зубы, выскальзывает обратно, врезается вновь — один, второй, третий раз, — а я лишь дышу громко, срываясь на протяжные стоны от каждого толчка, что проносится мокрым звуком по комнате. — Всё нормально? — входит до упора, измеряя мою глубину. — Угу, — зажмуриваюсь, цепляюсь за его плечи. Мне всё ещё немного больно, но я так пьяна им — до беспамятства, до одури, до умопомрачения, — что лишь шепчу бессвязный пошлый бред вроде: «Да, ещё», «Сильнее», на который он, естественно, не поддаётся. Его пальцы трогают, запоминают, чувствуют — даже сквозь тонкий чёрный барьер, — и пространство вокруг трансформируется во вращающуюся карусель, перед глазами салюты взрываются, вспышками складываются в самый правильный пазл. Его дыхание на моей шее рвёт воздух и сбивает пульс, вынуждая сердце то боязно замирать, то биться с невероятной частотой. Приподнимает ногу, закидывая на своё напряжённое плечо, врывается снова-снова-снова; и я бы закричала в голос оглушительно и громко, будь мы не в такой ситуации, — но слишком велик риск, очень глупо было бы попасться вот так. И остаётся только тихонько стонать, звеня его именем на губах. Люцифер замедляется, опускает голову, пока я привожу дыхание в норму; вытягивает салфетку из картонной коробки и, вынимая член, проходится ею между моих ног. Комкает, отбрасывает на пол — и в этом смазанном движении можно заметить алые разводы на белой бумаге. — Повернись спиной, — поднимается, отрывая меня от влажного дивана. Упёршись коленями в сиденье, я хватаюсь руками за спинку. Его касания на бёдрах, по внутренней стороне которых жарко течёт, пропитывая тонкие белые чулки; на спине, где рассыпаются искры, звёзды, кометы; на ягодицах — поглаживающие, сжимающие, точно выверенные, словно он знает никому неведомую траекторию моего экстаза. — Убери это, — он не терпит моей нерасторопности, вынимает острую сияющую заколку с головы и со звоном отбрасывает её в сторону. — И не молчи, если больно или некомфортно. Волосы волнами раскидываются по плечам, тут же липнут к влажной спине, спадают тёмными прядями у лица. Пульс колет на кончике языка, Люцифер входит вновь, растягивая сокращающиеся упругие стенки, крепко держит за бёдра, ударяясь о мои ягодицы с липким шлепком. Сжимает сильнее, наращивая темп и силу, — проникновения становятся грубыми, частыми, хаотичными; мои ногти вцепляются в плотную ткань мебели, а он долбит меня сзади до тех пор, пока я не начинаю напрягаться и всхлипывать. Он хочет грубее и резче. Жёстко трахаться, а не следить за состоянием неумелой девственницы, но всё же заставляет себя замедлиться, услышав мой жалобный стон. — Не останавливайся, — шепчу через плечо и подаюсь назад, насаживаясь глубже. — Я сейчас привыкну. Люцифер коротко усмехается, одна рука переносится на шею, вдавливает щёку в спинку дивана, вторая — придерживает за бок. Размашистыми, но более медленными рывками он выбивает из меня весь воздух, заставляя хрипеть, стонать, выгибаться, поджимать пальцы на ногах. В комнате горячо и влажно, я мечтаю о том, чтобы это не заканчивалось никогда; замираю, делая глубокий выдох, когда нижняя часть тела заливается нестерпимым жаром, а колени подкашиваются. Перчатка падает на диван, он резко вынимает член, сжимает ладонью и с глухим стоном заканчивает на поясницу. Ровная горячая струйка устремляется вдоль позвоночника, но Люцифер ловит салфеткой, стирает остатки, оставляя стягивающий кожу след. Пытаться вернуться в реальность, когда чувствуешь себя отделённой от тела, — глупое занятие. Вслушиваюсь в шум воды, в его шаги по комнате, в шелест одежды. По бедру медленно стекает прозрачно-розовая капля — смазка вперемешку с кровью, — и я никак не могу поверить, что всё произошло. И случилось именно таким образом. Во мне что-то меняется — едва заметно, почти неуловимо, — или я сама себя в этом убеждаю, ощущая, как внутри всё переплетается нитями крест-накрест. — Сходи в душ, у нас мало времени, — Люцифер приподнимает за талию, ставит на онемевшие, покрытые мелкими иголочками ноги. Рубашка застёгнута идеально: никаких следов нашей близости, — будто это не он сейчас порвал все немыслимые пределы и поставил не точку-навсегда, а точку невозврата. — Я не хочу с ним… — дрожу в его руках с обнаженной грудью, на которой всё ещё горят прикосновения, упираюсь в ткань одежды. — Не хочу здесь оставаться, — так не ощущаю себя цельной, но глаза начинает бесконтрольно щипать. — Он меня просто изнасилует и убьёт. — Не убьёт. Маль импульсивный, но если не будешь откровенно провоцировать, то он тебя не тронет. Он видит в тебе то, что было дорого, то, чего он лишился однажды. Значит, сейчас попытается удержать любыми способами, — Люцифер притягивает крепче, рукой ведёт по волосам, касается губами макушки. — И брать насильно не станет, ему нужно твоё расположение, а не ненависть. Если не расположение, то хотя бы смирение и верность. И ты будешь верной, поняла? — слова звучат вместе с надрывными ударами сердца. — Его сестра подвергалась регулярному насилию, Маль не станет уподобляться тем, кого презирал. — Ты говоришь неуверенно, — произношу в шею, прикрывая глаза. Сегодня я стану женой босса мафии. Нет, не так. Я стану женой монстра, а дядя мне и не светит. — Сам хочешь в это верить? — Я верю, — целует висок. Ему тяжело говорить, каждое слово висит на грани, выдавливается, будто всё это выше его принципов и совершенно чуждо. — Не знаю, что будет дальше. И я хотел бы многое тебе сказать, дать это чёртово обещание. Может быть, он добьётся твоего согласия, и этот брак не станет для тебя тяжестью. Но даже если ты будешь счастлива в Антаросе, не забывай обо всём, что произошло именно в эти минуты, дальше — мы врозь. Сейчас это жизненно необходимо. Но не забывай, Вики, — Люцифер поднимает мой подбородок, медленно раскрывает губы языком. — Потому что я не забуду.