***
Вики входит на террасу, украшенную живыми цветами, синими и белыми лентами, высокими свечами, через полчаса после церемонии. Всё ещё пахнет утренним дождём, слышатся хлопки, смех, звон бокалов с искрящимся шампанским, тысячами мерцающих звёзд оплетены деревья, спинки стульев. Длинное платье путается, цепляется шлейфом, туфли блестят в свете солнца, каблук опасно качается 一 она рискует вывернуть себе лодыжки, вышагивая столь яростно на высоченных шпильках. В том, что она зла, Мальбонте не сомневается ни на секунду. Вики недовольна до ужаса 一 шипела, бурчала всю дорогу в машине, кривила губы, закатывала глаза, огрызалась едко, буквально выблёвывая со словами все эмоции. Глупышка. Она его раздражает. Бесит своим поведением, каждым взглядом/словом/действием вызывает порыв влепить ей по лицу или схватить за хрупкую шею. Поцеловать. Овладеть самыми интимными местами. Он хочет её казнить, а потом спасти. Мальбонте крепче сжимает талию, гладит сквозь кружевную ткань, притягивает ближе; ведя выбритой щекой по волосам, понимает: теперь она — его жена. Он даже готов терпеть все её женские причуды, лишь бы собирать кусочки, частички, интонации. Ему будто заново вскрыли старые раны. И за одно это — за то, что она похожа на Анну — он её не трогает. Пока что. — Иди, пообщайся с гостями, — он подталкивает, улавливая возмущённый вздох. — Я скоро к тебе присоединюсь. Вики бросает взгляд, полный ненависти, и горечь во рту усиливается. Каблуки стучат, серебристая заколка в её чёрных сияющих волосах ловит отблески, превращая их в живые огоньки, и Мальбонте — кто-то мог ожидать другого? — провожает её жадным взглядом. Людей немного, его глаза плавно скользят по каждому гостю 一 почти всех можно найти, узнать и рассмотреть. И Маль находит. Люцифера, стоящего со своей женой возле столика с шампанским, о чём-то изредка переговаривающегося с ней. Ости вертит в руке фужер, играющий мелкими цепочками пузырьков, второй мимолётно поправляет его галстук-бабочку, затем качает головой, заводя за ухо прядку волос. Люцифер расстёгивает смокинг, садится на стул, и в его взгляде не прочесть ничего. Каменная стена, сталь и холод, 一 а Мальбонте хочет видеть кровь-и-боль, боль-и-кровь. Эти идеальные ноты ему непостижимы — Мальбонте слишком падок на эмоции, Люцифер слишком закрыт и молчалив, а при попытке вытрясти из него хоть какие-то всплески чувств сразу поймёт, что к чему. Но Маль ещё возьмёт своё. Растереть в порошок эту грёбаную статую уж больно интересно. Снять маску, содрать вместе с кожей — лишь нужно найти тревожный рычаг. Его маленькую — или большую? — личную боль. Мальбонте подходит незаметно, — а может, Люцифер заранее видит, что он рядом, потому не удивляется вовсе и никак не реагирует, — целует тыльную сторону ладони Ости, ему жмёт руку, чувствуя каждый тончайший шов перчатки, и опускается рядом. Сначала молчит, потом усмехается, блестит чёрными глазами и бросает короткое: — У тебя кровь на рубашке. — Хм, — Люцифер наклоняет голову на секунду, вылавливая пару алых капель внизу. — Действительно. И заметил же. А Люцифер, видя эти яркие вкрапления, вспоминает лишь то, как Вики виляла голым задом перед ним всего несколько часов назад. Убрал ведь все зацепки, выбросил, сжёг, отмыл, но крови на белой ткани просто-напросто не ожидал. Он жёстко проебал этот момент. — Я поранила палец, — Ости вытягивает руку, демонстрируя телесного цвета пластырь. — Вот неуклюжая. — М-м, — усмехается Маль. — Нужно быть осторожнее. Он так выделяет последнее слово тянущимся патокой голосом, что Люциферу хочется рассмеяться. Ну, и вмазать ему, конечно, чтобы стереть эту дурацкую ухмылку. А лучше прострелить башку. — Тебе особенно, — Люцифер думает о том, что нельзя допустить, чтобы Маль узнал о его новой привязанности. Лучше вообще забыть о Вики, пока не наломал дров. Клянётся самому себе, что больше и пальцем не тронет чужую женщину, и сразу же сдаётся: тронет, ещё как. Потому что она не чужая. — Брак добавляет ответственности, знаешь ли. — О, не беспокойся, я справлюсь, — Мальбонте разворачивается к нему, с интересом разглядывает профиль. — Так что насчёт покера, Люцифер? Приедешь как-нибудь на пару-тройку игр? — Обязательно, как только выдастся свободный день. — Плохо, когда ты не дон и не можешь сам распоряжаться своим временем. — Я могу распоряжаться временем, Мальбонте, но у меня есть дела поважнее, чем игры и развлечения. Я знаю это и без поручений босса. — Не жарко тебе? — он кивает на руки Люцифера. — Нет, — спокойно отвечает, — вполне комфортно. Маль так хочет его поддеть, подцепить хоть чем-то, открыть чёрную коробку, но пока не может нащупать точку, на которую нужно давить. Люцифер сидит как ни в чём не бывало, а Мальбонте только и делает, что пытается поймать ход его мыслей. — Схожу, посмотрю, как там Вики, — Ости поднимается со стула и, не дожидаясь ответа, стремительно скрывается из виду. Маль смотрит в её удаляющуюся, обтянутую платьем фигуру, расслабленно кладёт руку на соседнюю спинку и произносит: — А как же тактильность? Как заниматься сексом с женщинами, если ты постоянно в перчатках? — Мне это не мешает, можешь поверить на слово, — Люцифер коротко усмехается. — Я верю, — кивает он. — Но вообще, это, наверное, сложно 一 жить вот так? Удовлетворять потребности на стороне при живой жене. Измены 一 это очень плохо. Особенно, когда тебе изменяет жена. Конечно, Маль в курсе предпочтений Ости. Об этом все знают. Сплетни разлетаются слишком быстро, а Люцифера порой поражает то, как люди обожают лезть не в своё дело и выворачивать всю грязь наизнанку. — А ты любишь копаться в чужом белье, я смотрю, — хмыкает он. — Так себе занятие для дона. И когда обоих всё устраивает — это не измена. Я не заставляю женщину спать с собой, когда у неё иные интересы. Даже если не иные, никогда не вынуждаю. Маль поднимает бровь, смотрит на него испытующе несколько долгих секунд, а потом отворачивается, вылавливает Вики взглядом, наблюдает со стороны; и она ощущает его, как будто в голове и грудной клетке ковыряются грязными пальцами, наводя хаос, причиняя боль. Надеется ещё, словно сейчас 一 буквально в эту самую секунду 一 всё изменится, окажется розыгрышем; случится нечто, удерживающее её рассыпающийся мир. Хоть что-то, пожалуйста! Её дрожащие пальцы сжимают букет, глаза блестят неестественной печалью; все лживые поздравления, все слова, что произносят подходящие к ней люди, бьют кнутом, оставляя на коже 一 с внутренней стороны 一 глубокие борозды, покрывают сажей обугленных надежд и мечтаний. Она такая красивая, бледная, безмолвная 一 прямо идеальная куколка, 一 при виде неё у Мальбонте внутри выстраивается давно утраченное, погребённое в саркофаге чувство. Приятно-ноющее, мягко-обволакивающее, проникающее слишком глубоко. Не любовь, нет. Одержимость. Он достаёт сигарету из пачки, зажимает между губ, не сводя с неё взгляда. Один из официантов тут же появляется с зажигалкой и щёлкает кнопкой, после чего Мальбонте затягивается долго, с неописуемым удовольствием, словно смакуя горький никотин в лёгких. В воздухе повисает до боли знакомый аромат: много 一 очень много 一 тёплой острой корицы и пряного цитруса. — Такие Анна курила, — Люцифер хмурится, улавливая запах; задумчиво всматривается в лицо Мальбонте и понимает: его демоны громче. — Да, — он выпускает новую порцию дыма. — Общая привычка. Пока Люцифер думает, гадает, какова степень его зацикленности, перед ними появляется поднос с вином — глянцевые фужеры на тонкой ножке, кроваво-красное содержимое, солнечный свет на стекле, — а следом проносится голос Мартино: — Прекрасный напиток, — он останавливается напротив, прерывая любование новоиспечённой женой, и кивает на широкий поднос. — Оцени. Маль тушит сигарету в тяжелой пепельнице, поданной услужливым официантом, цепляет бокал, подносит к губам и спрашивает: — Это вы привезли? — Да, у нас на Сицилии отличная винодельня. Специальный рецепт. В честь вашей свадьбы, — дон отпивает глоток, прикрывает глаза. — Buon Vino Fa Buon Sangue. Маль пьёт из фужера только после того, как Люцифер берет другой бокал и делает несколько глотков. Прикладывает ко рту, позволяет карминовой жидкости протечь по горлу, оставив после себя алую капельку на нижней губе, по которой он тут же проводит языком. — Хорошее, — отвечает, пытаясь взглядом найти Вики. Но Мартино весь вид загородил, и в горле Мальбонте стелется зудящее раздражение. — Я пойду, потанцую с женой. — Ей сейчас есть чем заняться, — дон останавливает, хватая за локоть, отчего вино плюхается Мальбонте на пальцы, сползает багровой дорожкой, падает кляксой на пол. — Всё в порядке, — заверяет он. — Она проводит время с гостями. Мартино ведёт взглядом в другой конец террасы: туда, где Вики стоит скованная и с таким видом, будто с минуты на минуту рухнет на пол и рассыпется в цветную космическую пыль. — Так переживаешь за неё? — в глазах Мальбонте совершенно отчётливо читается насмешка. — Я ведь сказал, что буду обходителен. — Ты дал слово, а я не люблю когда его не сдерживают. Так что, конечно, будешь, — склоняет голову вбок, уголки губ тянутся вверх. Мартино едва-едва касается его бокала своим, и между ними повисает тонкий звон стекла. — Или я тебя убью. А у Люцифера в голове только одна мысль: никаких «или», он сделает это сам! Тёплый ветер тревожит воздух, шелестит белоснежными скатертями на столах, отгоняет размышления, размазывая их по солнечной террасе. Он гуляет невидимым призраком, огибает гостей, касается каждого то взметая кончики волос, то забираясь за шиворот коллекционной одежды, то гладя по щекам; проносит нежный запах цветов, холодного алкоголя, ароматной еды, вибрирует в звонких нотах, что источают инструменты известных музыкантов, выступающих на небольшом пьедестале в другом конце террасы. Покрутившись на блестящих ободках бокалов, овевает веточки деревьев, разбивается о серый камень дома, поражающего суровой тяжеловесностью, и затекает внутрь. — Подожди, — Чума раздражённо поднимает чёртову узкую юбку, чтобы не запнуться и не упасть. Ещё не хватало валяться в ногах у этой стервы! — Что ты пристала? — Ости останавливается посреди коридора, разворачивается, кривя красные губы. — Я пошла в уборную, зачем ты за мной увязалась опять? Хватит уже. Чума замирает, смотрит в её лицо и думает, что неплохо было бы обратиться к психологу. Или сразу к психиатру. А то эта маниакальная привязанность начинает надоедать. Ей бы перестать думать о ней, сосредоточиться на своей семье — потому что ничего другого в её жизни нет, — да и, в конце концов, кругом полно красивых женщин. Ей, вроде, нравятся все эти девочки-конфетки, зверушки и пташки — стройные, высокие, звонкие, яркие. Все одинаковые. Оставляющие после себя запах горьких духов и сладкого секса. Так какого чёрта она зависла на Ости? — Ты не можешь меня игнорировать! — Чума упирает ладонь в стену, преграждая ей путь. — С чего бы это? — Ости изгибает бровь, как бы говоря: «могу, ещё как могу». — Потому что… — Чума не находится с ответом. Слова замирают на языке. О, нет, она не готова так легко признать свои проблемы. — Просто. Потому что просто! — Послушай, — выдыхает Ости, — я не хочу снова с тобой ссориться, но вновь повторюсь, что тот раз был ошибкой. — О, тогда ты не выглядела той, кто совершает ошибку, — Ости хочет вставить слово, но Чума прикладывает палец к её губам, и кожа горит от этого прикосновения. — Твоя ошибка 一 это брак с человеком, который тебя даже в сексуальном плане не привлекает. Какого дьявола ты до сих пор с ним? Вы смотритесь как брат и сестра, это смешно. — Не твоё дело. У меня своя семья, — Ости пытается отойти, но безуспешно: всадница хватает её за запястье, ощущая стук пульса под тонкими пальцами. Ведёт себя точь-в-точь как малолетка, хрупкий ребёнок, не получающий отчаянно желаемого. — Прекрати! — Нельзя позволять мужчинам лишать тебя права голоса! — Какого права, Чума? — Ости хмурится, высвобождает руку и бросает: — Даже если бы Люцифера не было, я бы с тобой не связалась! Забудь об этом. Чума знает: врёт. Эта сучка своими словами вызывает в ней целый шквал негодования. Чума всё помнит: вкус её губ, тот особенный взгляд; то, как она выходила из душа, забыв о полотенце, оставляя на полу отельного номера мокрые лужицы; то, как она сопела в кровати, утыкаясь в подушку, напоминая маленького котёнка. И ту волну нежности, разливающуюся внутри при их близости. А теперь она делает вид, будто и не было ничего 一 словно не она, сбежав с совместного мероприятия, насаживалась на её пальцы и шептала на ухо. Пусть даже пошлый пьяный бред, Чуме плевать: эта заноза засела плотно, глубоко вошла, и теперь воспаляет плоть вокруг себя, причиняя боль своим наигранным безразличием. — Иди сюда, — она снова цепляет Ости за руку, требовательно разворачивает к себе; взволнованно облизывает губы, наплевав на помаду. — Разведись с ним. — Ты с ума сошла? — удивлённо округляет изумрудно-зелёные глаза, на фоне однотонного серого платья в пол выглядящие более яркими. — Думай, что говоришь. — Ты сама этого хочешь! — Какая разница, чего я хочу? — Ости быстро оглядывается по сторонам, убеждаясь, что в коридоре никого нет, и понижает голос, но её горькая печаль, её страстность звучат предельно ясно: — У меня есть муж и дорогие мне люди, тебя вообще в моей жизни быть не должно, так что прекрати преследовать и таскаться за мной при каждой встрече. Чума водит зрачками по её лицу, по неизменной, выученной наизусть траектории: глаза-губы-глаза-губы. Сумасшедшая — это точно про неё. Сгусток неконтролируемой агрессии, главная психопатка собственного мира. Всадница притягивает её ближе, точно знает, что Ости никуда от неё не денется; цепляет за шею, обхватывая сзади, длинными ногтями впиваясь в линию роста волос. — Отпусти, пока нас никто не увидел, — Ости дёргается, но Чума лишь усиливает нажим. — Убери руки! Она пытается выдать ещё хоть что-то; остановить, сама не понимая, хочет она того или нет, но их губы слепо встречаются — требовательно, остро, быстро, — язык Чумы врывается в её рот, не давая времени на раздумья о том, как отреагирует на это Мартино, если узнает. Ости вмиг становится податливой. То самое чувство тлеет в груди, расползается шире, вынуждая потерять контроль, поддаться напору, ответить, дотронуться до холодной кожи. И каждое прикосновение — ток, обманчиво мягкий танец по телу. Всадница прижимает её к стене, отрывается от губ буквально на сантиметр и говорит тихо, почти мелодично: — Не хочу тебя здесь, — коротко целует, часто дыша. — Давай уедем? Никто и не заметит. Но Ости не отвечает; отстраняясь, опускает голову — смесь страха, ярости и вызова на лице, — улавливая проходящую по коридору Мими, что будто вообще в другом измерении находится, не обращая на разыгравшуюся картину и доли внимания. Ей абсолютно наплевать, когда в голове сидит только одна цель: выдержать этот день. Она выходит на воздух, и голова начинает кружиться 一 всё смешивается перед глазами в одно мельтешащее пятно. Такого скопления людей она не видела очень давно. И с удовольствием не встречала бы их ещё столько же, а то и дольше. Звякают бокалы, льётся музыка, мягко шуршит при ходьбе её бордовое платье из гладкого атласа. Мими то и дело поправляет широкий пояс, который из-за излишней худобы велик ей, даже когда застёгнут на последнюю петельку. Брат такого не одобрит, он-то любит, когда всё безо всяких там изъянов. Ему нравятся идеальные женщины: в красивых платьях, сидящих точно по фигуре — хрупкой, но не плоской, подходящей под его высокие стандарты. Неброский макияж, дорогой маникюр… Мими уж точно давно не вписывается ни в один критерий, потому что, пропадая сутками перед монитором, перестала гнаться за излишней глянцевостью. Сдавшись, Мими снимает пояс. Молча отдаёт пареньку из обслуживающего персонала и цепляет фужер. Мысленно вынимает светоотражающую фольгу и оборачивается ею с головы до пят, только бы не чувствовать на себе взгляды. Вино кажется ей кислым и противным, что не удивительно — она привыкла к резко-газированным энергетикам, которые будто уже текут по её венам вместо крови. Она снова окидывает присутствующих взглядом, и её начинает трясти ещё больше, в глазах вспыхивают искры — пламенная ненависть. Мими ищет затуманенными глазами брата, но вылавливает зрачками только всяких подонков с цветочными татуировками, будто весь её мир сейчас сконцентрирован лишь на них. Вечные призраки рядом с ней, ощущение нереальности, страх и поджатая в плечи голова… В такие моменты она готова простить Малю всё, что угодно, лишь бы он оказался рядом, оградил её ото всех этих людей, и она перестала ощущать себя рыбой, выброшенной на берег, где вместо песка сплошь битое стекло. — Эй, что с тобой? — голос Кристофера заставляет её едва ли не закричать от испуга и отшатнуться. — Всё в порядке. — Да уж, — лицо становится безжизненным, а кулаки разжимаются. Выдыхает, запускает пальцы в волосы, проводит от корней до кончиков. — Где мой брат? — Не знаю. Вроде бы разговаривал с Мартино, — он пожимает плечами, растягивает губы в улыбке. — Идём, сядешь с нами. Мими закатывает глаза — ей все эти компании даром не сдались, но всё-таки быть в обществе своих приятнее, хотя вечные подкаты Криса ей уже порядком осточертели. Он осторожно берёт её за запястье, проводит к столу, и Мими деревенеет, увидев там не только Астарота, но и Лилу, которая потягивает из трубочки разноцветный коктейль, не смешивая слои в высоком бокале. — Мы же породнились, вроде как, — Астарот кладёт руку на спинку её стула. Он пьян: Мими понимает это по блеску глаз и косой ухмылочке, которая всегда её бесила. — И что? — Лилу передёргивает плечами, когда тот касается тёплой ладонью её кожи, щедро смазанной шиммером. — Теперь уже можно приглашать тебя на свидание? — мурчит он, точно довольный кот, скользит хищным взором по телу. Лилу награждает его пренебрежительным взглядом, осматривая сверху вниз и обратно. — Я подумаю, — задирает подбородок она, вновь припадая к напитку. А у Мими возникает лишь одно желание, уже давно засевшее в голове: чтобы все они сдохли. Ну пожалуйста!***
Отчего-то сейчас 一 в один из самых отвратительных дней своей жизни 一 я думаю о том, почему в школе девчонки часто западают на плохих парней, а добропорядочные ботаники всегда вызывают только зевоту и скуку. Очкастая тётка из телека говорила, что это всё из-за инстинктов, заложенных в нас природой. Даже в животном мире право размножаться имеют только самые сильные особи, и при половом влечении в организме вырабатывается тот же гормон, что и при агрессии. Закон природы, движущая сила эволюции и бла-бла-бла. Но все мои одноклассницы не знали, что такое по-настоящему плохие парни. Моника рассказывала что её бойфренд Роб — выпендрёжник тот ещё, кстати — однажды, не имея водительского удостоверения, угнал тачку своего отца прямо из гаража, и они всю ночь колесили по городу, под утро трахались на заднем сиденье, припарковавшись где-то рядом с католическим храмом, а потом сбегали от полицейских, когда те поймали их при попытке вытащить банку газировки из автомата на заправке. Моника была в восторге. Мой муж отрезал голову моему отцу, но это не вызывает восторг. Не вызывает даже каплю влечения 一 лишь страх за своё будущее и непонимание, что делать дальше. Но, откровенно говоря, и Люцифера нельзя назвать хорошим мальчиком: наверняка его руки тоже не чисты, а за плечами горы трупов. Однако я уверена, что он не причинит мне вреда, в то время как от Мальбонте я совершенно не имею понятия, чего ожидать. Я не могу предугадать его поведение, предвидеть реакцию, не знаю, о чём он думает и какие цели преследует. Я ничего не знаю. Моя жизнь утекает в трубу, а я даже не имею возможности как-либо на это повлиять, потому что за меня всё решили другие люди. Понимаю, что часто поступала плохо, ясно? Что многие мои поступки далеки от идеалов, что я вела себя дерьмово, и вообще… Нахамила отцу перед смертью, поругалась с мамой. Представляю, какими были их последние мысли. Они оказались не лучшими родителями, но если бы сейчас я могла вернуться назад, то сказала бы им совершенно другие слова. Меня натурально колотит, бьёт крупной дрожью; пока вокруг искрит, разгорается праздник, внутри простирается чёрная пелена злобы. Такая же чёрная, как и цветы в руках. Я неотрывно смотрю на обилие мрачных лепестков, отгибаю их пальцами, долго пытаюсь понять, что не так, чем они отличаются от тех, что росли у синьора Моретти в саду? В них нет сердцевины. Нет семян, словно их намеренно вынули, прежде чем собрать этот букет. Бутоны даже не пахнут. У меня кружится голова, пол утекает из-под ног, и приходится прижаться спиной к широкой колонне, мысленно благодаря судьбу, что подвернулась надёжная опора. Говорят, что когда падаешь в ледяную воду, то из-за холода теряешь ориентиры — путаешь верх и низ, — пытаешься бороться, плыть, но направляешься не на поверхность, а прямиком ко дну. Вот, что я чувствую: что весь мир перевернулся, и в ближайшем будущем меня ждёт смерть, и все проблемы в прошлом теперь кажутся такими нелепыми. Вот бы сбежать. Выйти отсюда, скинуть эти чёртовы туфли, напиться пива, съесть парочку хот-догов и забыть обо всём. Обо всём, кроме него. Вся горечь в том, что я так сильно хотела оказаться рядом с Люцифером, а теперь даже подойти к нему не могу 一 лишь смотреть издали, и то, пока никто этого не замечает. — Прекратите делать это, Виктория, — голос Кошелька звучит неожиданно. — Делать что? — разворачиваюсь к нему. — Смотреть на него так, — он говорит тихо, без обвинения и упрёка. Протягивает руку. — Идёмте, нужно станцевать. — Зачем? — Невеста всегда танцует с отцом. — Вы мне не отец, — усмехаюсь. У меня сжимается горло. Только бы не разреветься! Хотя… По-моему, сейчас самое время истерить. — Верно, — он кивает. — Я исполню его долг. Прошу. Взгляд становится более настойчивым, блестит карминовыми огнями, а мне остаётся только повиноваться и вложить пальцы в его большую ладонь. Никто здесь не считается с моими желаниями и мнением; никому нет дела до того, что будет со мной после свадьбы. А всё будет плохо. Очень плохо. Тут даже гадать не нужно 一 хоть Люцифер и сказал, что Шкаф не такой уж моральный урод, не имеющий принципов, однако в это с трудом верится. Музыка задаётся с новой силой, разливается по воздуху, звучит отовсюду. Кошелёк выводит меня на площадку, и остальным танцующим приходится расступаться. Я даже не замечаю застрявший в декольте рис, что кидали в лицо, когда мы вышли из церкви. Вообще ничему не придаю значения 一 просто мечтаю, чтобы всё поскорее закончилось, хотя и осознаю, что это только начало. — Снимите обувь, — Кошелёк замечает мои судорожно-надрывные шаги. — Вам ведь неудобно. Я отдаю букет внезапно оказавшейся рядом Еве, молча стаскиваю туфли, морщусь и прикрываю глаза, когда ступни касаются дощатого пола и простреливают острыми иголками. Останавливаюсь напротив. Дед коротко наклоняет голову — спина прямая, плечи расправлены, — кладёт одну руку выше талии, а второй обхватывает мою ладонь и отводит вбок. — Спокойно, Виктория, — он направляет меня в одну сторону, затем в другую, пытаясь подстроиться под ритм музыки. — Сегодня важный день для всех нас. — Для меня он не важный, а самый худший, — добавляю, повторяя за ним шаги, и прямо чувствую, как к нам липнут взгляды всех этих головорезов. — О, Вы не знаете, что такое худший день, — он усмехается, а сбоку слепит вспышка камеры, запечатляя танец на снимке. — Точнее, самый худший. Вы часто так думаете, что именно сегодня точно «самый худший». Разве я не прав? — Ваша высоковольтная проницательность меня не впечатляет, — отвечаю после крутого разворота, от которого кончики моих волос взлетают в воздух. — Я не сопротивляюсь уже, не бегу 一 Вы победили. Зло всегда побеждает. Глубокий смех щекочет кожу, когда он разворачивает меня снова, темп музыки нарастает, как накатывает и новая волна обиды. — В нашем мире это нормально, Виктория. Отдав Вас в этот дом, я избавил остальных от долгой войны, — дед притягивает ближе, сжимает крепче мою ладонь. — Поставьте себя на моё место. Вы бы смогли смотреть на то, как умирают близкие? Вы бы хотели идти убивать в ответ? — Не обязательно убивать, — моё лицо невольно хмурится. — Никто не имеет права отнимать жизнь другого человека. Нужно сообщить об этом в полицию! Копы, конечно, те ещё ленивые мудаки, но точно так просто всё это не оставят. — Забудьте о полицейских, они не помогут. Не надо, Виктория, даже не думайте, это может всё испортить, — он прокручивает, снова тянет к себе, сжимая платье на талии. — Со временем Вы поймёте, вольётесь в семью, станете важной её частью. У нас есть свои законы, а за нарушение их платят не заключением под стражу, а смертью. Я не хочу никого терять, не хочу видеть, как умирают мои люди, они все мне дороги. Так что же, Виктория, на моём месте Вы бы пошли на сделку? Отдали замуж одну наипрекраснейшую звёздочку за дона другого клана взамен на безопасность своей семьи? Кошелёк кружит в танце всё быстрее, но музыка остаётся на фоне, где-то за гранью скачущих мыслей; я не знаю, что ответить, но этого и не требуется — Мартино продолжает: — Да, Вы бы поступили так же. — Возможно. — Я уверен. Вы даже за свою мать отдали бы многое, хотя, казалось бы, она мало что для вас сделала. Семья всегда дороже. Думая об этом, Вы можете с полной уверенностью, глядя мне в глаза, сказать, что я зло? — он резко разворачивает меня. Наклоняет назад, нависает сверху, закрывая головой солнце. — Я — зло, Виктория? — Я не знаю, — отвечаю тихо, он выпрямляет меня, слышатся вспышки, звуки хлопков почти сливаются с музыкой. Кто-то свистит, выкрикивает, а я лишь пытаюсь найти взглядом Люцифера. — Вам трудно. И я не могу предугадать, как всё сложится дальше. Возможно, наступит день, и всё перевернётся снова. А может быть и так, что вы не захотите этого переворота, потому что найдёте комфорт в другом. — Вы говорите загадками. — Я опасаюсь. — Меня? — скептически задираю бровь. — Звучит смешно. — Конечно. Вы не окрепли, не выросли среди нас, легко можете поддаться влиянию, и происхождение не будет считаться чем-то важным, — отвечает серьёзно. — Хотите сказать, что мне понравится жить с этим ублюдком? — Вполне возможно. Он молод, хочет крови, власти. Глупый ещё, но ни в коем случае нельзя его недооценивать, — я наступаю ему на ногу, но дед делает вид, что не замечает. — Семья — это не только Ваш муж, Виктория. Не всё заключается в нём. Я приму любое Ваше решение. И ещё, мой Вам совет 一 не называйте мужа ублюдком. Особенно на людях. Это может сыграть с вами злую шутку, — музыка очень кстати становится спокойнее, потому что дыхание уже сбилось. — Я не бросаю Вас здесь, мой дом всегда открыт, и мы будем рады Вашей компании. А ещё нужно выучить итальянский. — Зачем? — Потому что Вы итальянка, — улыбается, понижая тон. — К тому же, Мальбонте может переговариваться с кем-либо в Вашем присутствии, и будет отлично, если Вы поймёте суть диалога. А ещё лучше, если он не узнает о том, что Вы его понимаете. Мелодия затихает плавно, сменяется аплодисментами. Я поглощаю внимание, приковываю чужие взгляды, но сама ищу — пытаюсь найти — в толпе только одного человека. Это чертовски красивое лицо несомненно будет сниться ночами, пока муженёк своим присутствием будет заполнять меня канцерогенным ядом и убивать изнутри. Мне не справиться с этими чувствами, обвивающими рёбра, и теперь самое главное/важное/заветное моё желание 一 это… Кто-то трогает меня за плечо. — Вики, нужно бросить букет. Ева возвращает цветы, вкладывает упругое сплетение стеблей, опоясанных лентой, в руки, приобнимает на секунду — коротко, сбивчиво как-то, — но от этого жеста становится теплее. Я обрываю связь между мыслями. За спиной кучкуются девушки, смеются, лепечут что-то на итальянском; и внутри медленно, но верно закипает, так что к концу этого дня моё подавленное состояние грозит превратиться в торнадо. Развернувшись, я бросаю букет через спину — просто потому, что так надо, иначе снова будет вынос мозга, — слышатся возгласы, удивление, радость, вновь хлопки ладоней и громкая музыка. Но та, что поймала чёртов букет, не особо довольна. Я бы даже сказала, что Мими 一 или как там её 一 не испытывает ничего, кроме лютого отвращения, держа в руках чёрные цветы. Шевелится мысль, что её силком сюда притащили, будто она чувствует себя лишним человеком на этом празднике. Или в этой жизни. Маль поднимает наполненный вином — или кровью? — бокал в воздух, смотря на её бледное лицо с какой-то предвкушающей ухмылкой. Между ними не самые приятные отношения; может быть, произошел какой-то конфликт, и она встанет на мою сторону? Поможет сбежать? Хотелось бы, да.***
— Вики, выходи уже, — Элиза стоит в дверях ванной комнаты, сложив руки под грудью. Она не оставила меня одну, не позволила запереться 一 видимо, опасаясь, что могу причинить себе вред. Честно сказать, я и сама бы на её месте подумала о моей готовности выйти в окно или вскрыть себе вены. Ну, потому что сколько можно? Полнейшее отчаяние уже доедает последние кусочки меня, прогрызает путь наружу через грудную клетку 一 хочется рыдать, раздирая горло в кровь, кричать, чтобы меня наконец-то услышали. Я обхватываю себя руками за плечи, пальцами оставляя красные пятна, а Элиза накрывает халатом, будто этот кусок ткани способен спасти от холода, дрожь от которого проходится по всему телу, перебирает позвонки, опоясывает их и раскрашивает. У меня новое место обитания, кстати. Точнее, теперь я буду жить в спальне этого ублюдка, лежать с ним в одной постели 一 со всеми вытекающими. Элиза, придерживая, выводит меня из душа и усаживает в большое мягкое кресло. Эта комната — скопление мрака. Будто тёмные тона, что почти отсутствуют во всём доме, сгустились именно здесь. Тяжёлые шторы на окнах слегка раздвинуты, большая кровать с высоким витиеватым изголовьем, на которой можно спать хоть вдоль, хоть поперёк, застелена шёлковым бельём траурного цвета. Дорого, на грани вычурности, — а единственным привлекательным зрелищем является бар из красного дерева, где аккуратными рядами выставлены разномастные бутылки крепкого алкоголя и блестящие в свете висящих с потолка ламп бокалы. Хотя, наверное, тут вполне уютно, если забыть о том, чья это комната. — Выпей, — она протягивает несколько таблеток в ладони и высокий стакан с кристальной водой. — Нужно успокоиться. Элиза выпрямляется, смотрит за тем, чтобы капсулы точно оказались у меня во рту, 一 будто у загнанной в ловушку мыши есть выбор. Я запиваю их прохладной жидкостью и стукаю бокалом по поверхности стола, отставляя стекло в сторону. Теперь она довольна — удовлетворённо кивает и направляется в сторону гардеробной, боем неприлично высоких каблуков тревожа густую тишину комнаты. Я откидываюсь на спинку, поджимаю ноги под себя, халат сползает с плеча, обнажая ключицу; а за окном снова свист ветра и ядовитый мрак, гасящий без того тусклые звёзды. Я за вторую половину дня только два состояния помню: «хочется выпить» и «хочется курить». Не отказалась бы залить себе в горло что-то, что выжжет всё из памяти. Ну, почти всё. Острая потребность прижаться к Люциферу ощущается сильнее, когда его нет рядом. У того, что произошло между нами в комнате, нет никакого контекста, никаких обещаний и обязательств. Потянувшись, пытаюсь открыть прихваченную из бара запотевшую бутылку пива о дорогую столешницу, но Элиза возвращается довольно быстро и настойчиво отнимает алкоголь из рук. — Вот, я взяла несколько комплектов, — она раскладывает передо мной нижнее бельё. — Сексуальные, и снимать удобно, — мешкается, отводит взгляд, словно не хочет всё это говорить. — Возможно, будет кровь, но в этом нет ничего страшного. Я оставлю чистые простыни, потом либо сама сменишь, либо позвонишь вниз прислуге. Элиза своими высказываниям меня добивает — заводит, взвинчивает, — повисает долгая тяжёлая пауза. Наверное, она ждёт хоть какого-то вразумительного ответа, 一 а точнее, что я сейчас на всё соглашусь и с удовольствием побегу раздвигать ноги. Но в голове бьётся лишь одна мысль, которую я тут же хрипло озвучиваю: — Элиза, ты дура что ли? Она недовольно поджимает губы, грудь вздымается, когда изо рта доносится глубокий выдох, но я тут же добавляю: — Тебя тоже насиловали? — Прекрати и надевай одежду! — она швыряет в лицо гладкий чёрный комплект из трусиков и прозрачного лифчика. — Хватит заниматься ерундой. Никто тебя не насилует, он твой муж. И босс, между прочим. — Он похититель и убийца, — мне хочется её встряхнуть, повалять по комнате, ударить головой о стену. Сделать хоть что-то, чтобы она поняла меня. Она ведь женщина! Ну что за абсурд?! — Oh, mio Dio, ты невыносима, — Элиза всплёскивает руками, затем рывком поднимает меня с кресла, не обращая внимания на моё возмущённое пыхтение. — Живо одевайся, пока он не пришёл! И скажи спасибо, что я с тобой вожусь. Мне порядком поднадоели уже твои выходки, дорогуша. Если не прекратишь себя так вести, то босс будет обращаться с тобой плохо, Вики, очень плохо, как до тебя это донести? Я в беспомощном порыве слепой ярости сжимаю зубы, швыряю халат в её недовольную рожу. Мне даже плевать, что стою перед ней голая. Насрать! Пусть вспоминает это, когда будет заживо гнить за решёткой. А она точно там окажется вместе со всей этой шайкой. Я даже боюсь представить, сколько жизней сломали эти выродки, сколько людей пострадало из-за их ублюдочных желаний и законов. Натягиваю белье, едва не падая, путаясь в блядских трусах, а эта овца ещё что-то проговаривает на фоне 一 голос настырно пробивается сквозь шум в ушах, но пошла она, даже слушать не хочу, а то сейчас начнёт раздавать советы, как нужно правильно сосать или трахаться в жопу. Милашкины блевотно-розовые шмотки со стразами и перьями сейчас бы пришлись впору, чтобы у этого гондона не встал. И снова тошнит 一 звук открывающейся двери заставляет меня передёрнуться и занервничать ещё больше. Всё. Это конец. Полный и безвозвратный. Если я с Элизой не могу справиться, то Шкаф уж точно не даст возможности вывернуться. Сегодня ночью он либо меня трахнет, либо я его убью. Каким-то чудом мне удалось стащить нож с праздника. Я вынула его прямо из башки запечённого поросёнка, лежащего на большом серебряном блюде так, словно он загорает. Обо мне некому заботиться, никто в этом мире не способен меня защитить, 一 что не удивительно, ведь всегда так было. С самого детства приходилось отстаивать себя самостоятельно, просто сейчас ставки повысились, и выход будет один: спасение или смерть. — Где гребень? — я ждала резкий голос Шкафа, но звенит связками лишь его сестра. Дальше до моего слуха доносятся быстрые шаги. Элиза отходит, позволяя увидеть вошедшую. Девка из игровой по-хозяйски проходится по комнате, вертит головой; взгляд пристальный, но измученный, не цепляющийся за детали. Внешне хорошенькая, но весь этот красивый облик рушится, как только она открывает рот: — Выглядишь так, словно не трахаться собралась, а хоронить кого-то. — Мими! — взрывается Элиза. — А ты что, ревнуешь типа? Мне этот ублюдок не сдался, можешь не беспокоиться. Она фыркает себе под нос, сдувает тускло-чёрную прядь волос, которая при хаотичных движениях спала на лицо, и вдруг всматривается мне в глаза настолько остро, как бы говоря: «Ну, давай, расскажи мне, что такое тяжелый день, а я расскажу, что такое тяжелая жизнь», 一 и я пытаюсь убедить себя, что мурашки по спине пробегаются от холода. — Прекратите, — качает головой Элиза. — Взрослые люди, а цапаетесь, как подростки. Мими, иди в комнату, пока я… Она не договаривает, вздрагивает, когда медленно открывается дверь. Я так подавно врастаю в пол не в силах пошевелиться. Шкаф окидывает взглядом сестру, чуть поднимает бровь, мол «что ты сюда пришла, тебя здесь вообще не ждали». Ему даже не приходится это озвучивать, она понимает без слов. — Хочу забрать мамино украшение, — выпаливает она, но тут же осекается, когда он делает шаг в комнату. — Оно не её больше. Мама не жена дона, — скучающе отвечает, кидая на тумбу пачку сигарет. — Выйди. — А она чужая здесь, — не унимается Мими, даже когда Элиза взволнованно хватает её за руку. Злится, вздувшаяся венка выступает на её виске всякий раз, когда она говорит. — Как ты можешь отдавать семейные украшения посторонним людям? — Вики моя жена, — он стягивает галстук. — Выйди, Мими, не порти мне день. Она открывает рот, глотает воздух, будто хочет выплеснуть нечто хлёсткое, съязвить, поддеть, — но Элиза тащит её к выходу, причитает что-то там про неумение замолчать, а потом дверь за ними закрывается, и я готовлюсь разлететься в пух и прах, когда он наконец переводит взгляд на меня. От страха руки ходят ходуном, и я автоматически завожу их за спину, стоя перед ним в прозрачном белье. Боже, чувствую себя шлюхой, когда Маль скользит бездонными глазами по моему телу, наклоняет голову вбок, медленно расстёгивает рубашку. Стена, годами выстроенная вокруг меня, недостаточно крепкая, чтобы выдержать его напор. Мальбонте будто окутывает меня липкими щупальцами маниакальности. Жажды контроля. Власти. — Я постараюсь сделать это не больно, милая, но ничего не обещаю.