Черная Далия

Маль расстёгивает мелкие пуговицы рубашки, и с каждой преодолённой им петелькой дышать становится тяжелее; в горле неприятно першит, — будто что-то застревает на слизистой, пока он спускает одежду с широких плеч, небрежно бросает её на спинку стула и кладёт часы на каминную полку. Шкаф не подходит ко мне — неторопливо, будто намеренно испытывая и изводя, направляется в ванную, позволяя увидеть татуировку, занимающую почти всю массивную спину, где чёрное острое жало скорпиона уходит на крепкое плечо. Эта груда тьмы, стали и мышц скрывается за дверью, напоследок устрашающе спокойно кинув просьбу — приказ — о том, чтобы я легла в постель. Шумит вода. По окну дождь стучит острой крошкой, а в груди безбрежная мешанина из чувств, оставляющих на языке горький налёт. Я быстро мотаюсь по комнате, мандражирующими руками вытряхиваю из свадебного платья нож, что кое-как закрепила в подкладе, и толкаю его между изголовьем кровати и матрасом. Так, чтобы пробраться рукой под подушку и вытащить его. Если Мальбонте не убьёт меня раньше, конечно. Пульс оглушает. Дыхание истерично взвивается, когда звук льющихся капель за дверью затихает. Страшно. Мне страшно настолько, что пол уходит из-под ног, и это чувство сметает всё на своём пути. Я кое-как умудряюсь погасить свет — будет проще, если зрение ограничено, — нырнуть под прохладное одеяло и зажмурить глаза. Его приближающиеся шаги заставляют трястись ещё сильнее: так, что зуб на зуб не попадает. Матрас чуть прогибается под его весом; слышится щелчок ночника, от которого под закрытыми веками всё заливается пульсирующе-красным. Короткий шелест постельного белья, и его рука уже у меня на талии. Маль рывком притягивает к себе, простынь подо мной собирается; я пытаюсь пошевелиться, но не могу; пытаюсь закричать, но не могу — будто всё тело сковано или, напротив, слишком расслаблено и не способно к сопротивлению. Мне хочется сбежать, просочиться сквозь стены, залезть на потолок, выбраться через вентиляционную шахту, — но он сдавливает сильнее, подминает под себя и наваливается сверху. Он большой. Очень большой. Настоящий громила. Губы тут же оказываются на моей шее, зубы впиваются в кожу, и эта тупая боль выводит из оцепенения, позволяя распахнуть глаза, а короткому жалобному писку выпасть изо рта. — Тише, малышка, расслабься, — тянет он, больно сжимая грудь огромной рукой. — А презервативы? — я пытаюсь совладать с голосом и глупо надеюсь, что сейчас он встанет, а я за эту минуту смогу достать нож. Маль отрывается от терзания моих шеи и ключиц, чуть поднимается, вглядываясь в испуганное лицо. Его глаза — бездны чёрного вакуума. Блестящее остриё там смотрелось бы просто великолепно! — Они ни к чему, — отвечает, разводя мои ноги так широко, что кости начинает ломить. Я пытаюсь натянуть улыбку — пусть он отвлечётся, потеряет бдительность. Его член стремительно твердеет, — господи, у него там что, до колен? — упираясь в бедро; губы вновь касаются шеи, спускаются на грудь, когда пальцами он отгибает прозрачную ткань лифчика. Моя рука осторожно скользит под подушку — я силюсь не блевануть, — кончиками пальцев подцепляю рукоять, но запястье так неестественно вывернуто, что я просто-напросто не могу её вытянуть. — Дьявол, ты идеальная, — произносит он и сдвигает трусики вбок, неприятно проводя пальцами между складок. — Но сухая. Маль вынимает их, грубо протискивает в мой рот; доводит почти до глотки, — вызывая рвотные рефлексы, смачивая слюной, отчего глаза начинают слезиться, — и возвращает обратно. — Не надо, — прокашлявшись, хрипло прошу. — М? Что не надо, милая? — усмехается, влажно очерчивая пальцем клитор. — Не надо заниматься сексом с женой? Я знаю, что ты девственница, и буду аккуратен, если расслабишься. — Я не хочу с тобой спать. Клянусь, у меня вот-вот начнётся истерика, и он это видит: даже в полутьме отчётливо замечает стремительно набегающие слёзы и дрожащие губы, но специально вжимает в кровать сильнее — буквально впечатывает, наваливаясь всей своей огромной массой, не давая возможности шевелиться, и кажется, что он сейчас раздавит все мои внутренности. Я подцепляю нож. Вытягиваю руку, будто она стала способна удлинняться, выворачиваю запястье почти до хруста, и острая боль словно уносит в пустоту — всё теряется: нет ни верха, ни низа, ни стен, ни потолка. — Не глупи, Вики, — странно-ласково касается губами уха, но всё встаёт на места, когда он тянет мочку зубами, вынуждая громко вскрикнуть. Его пальцы больно растягивают вход. И моё шипяще-всхлипывающее дыхание не помеха — он пытается всунуть сразу три. Наверное, у него получилось бы, не будь там так сухо и напряжённо. Блядь, как я ненавижу его за то, что он вселяет в меня этот страх. Маль откровенно издевается, оставляет саднящие следы на коже, разводит ноги, едва не ломая суставы, — от накатившего адреналина бросает в жар всё тело, спина липнет к смятой простыни, рот наполняется горечью. Шум дождя усиливается, вой ветра становится почти монотонным. У меня срывает стоп-кран. Сносит крышу. И, сжав зубы, я вынимаю ноющую руку из щели у изголовья, готовясь всадить ему лезвие в открытую шею: вот прямо туда, где пульсирует вздувшаяся вена. Его губы у моих губ, зубами захватывает нижнюю и тянет, позволяя крови выступить; а сжатая ладонь скользит под подушкой — ещё чуть-чуть, совсем немного: две-три секунды, и всё прекратится. Он хватает меня за запястье. Прижимает руку к простыни, отчего ладонь разжимается, и нож с тихим шорохом падает на постель. Мальбонте приподнимает уголок рта — смеётся, потешается, как бы говоря: «Ну куда же тебя несёт?». — Я сказал «не глупи», — он держит меня ещё несколько секунд, упираясь вставшим членом, натянувшим ткань белья, в живот; потом приставляет нож к горлу, глазами размазывая меня по кровати. — Ты смелая, но безрассудная. Я затаиваю дыхание, уже ничего не чувствую, почти не вижу его за пеленой слёз, что собираются на сетчатке — одна капля стекает из уголка глаза, пропитывает подушку; а в его взгляде загорается нечто страшное, необъяснимое, потустороннее. Он будто желает переступить невидимую черту и с трудом сдерживается. Дёрнувшись, ощущаю, как горячая тонкая струйка тянется по шее, медленно прочерчивает красную дорожку к груди — лишь тогда Мальбонте отстраняется, позволяя сделать вдох. Он раздражённо, с грохотом швыряет нож на тумбу. Поднимается с кровати и приносит небольшое белое полотенце. — Приложи, — прижимает ткань к моей шее, стирает выступившую кровь, ложится обратно, упираясь в спинку, и закуривает. — Не критично, заживёт через неделю. Ухватив край одеяла, натягиваю его до подбородка; дым сигарет пробирается в ноздри, оседая там острым коричным запахом, а меня всё трясёт. Перекручивает так, что сводит судорогой конечности. — И что, даже не будешь?.. — я прикусываю нижнюю губу, собирая остатки подсыхающей крови. — Что? Насиловать тебя? Я не чудовище, Вики, — Маль затихает, поворачивает голову, затягивается, распаляя красную точку; его слова переплетаются с терпким дымом: — Но могу им стать. Для тебя. Он говорит это так спокойно, словно сейчас показывает лишь светлую свою сторону. Тогда что же будет, если решит продемонстрировать обратную? — Я буду ласков и добр с тобой. Первое время. Дам возможность привыкнуть к моему присутствию, — Мальбонте поднимает лицо, пускает ровную струю дыма под потолок. — Но ты и сама должна понимать, что теперь у тебя есть обязательства. — Я буду не против, если ты заведёшь себе любовницу. Очевидно ведь, что мы не любим друг друга. Его грубый смех стелется по комнате, колючим пледом накрывает с головой, мешая дышать. — Я могу делать это только с тобой. Никаких измен, дикарка, ты ведь клялась перед алтарем, — он протягивает мне сигарету, что я обхватываю дрожащими пальцами, вытащив руку из-под одеяла, чиркает зажигалкой, и мой рот наполняется дерущей горло корицей, от которой хочется кашлять. — Не терплю измен, даже не думай об этом, уяснила? — Иначе прикажешь своим головорезам убить твою жену? — нервный смешок вырывается изо рта. — Нет, — ровно отвечает, вновь затягиваясь дымом. — Я сделаю это сам. Ты ведь хотела убить меня самостоятельно. — Не так давно меня чуть не изнасиловали, как я должна реагировать на твои действия? — И кто это был? — моя фраза явно вызывает у него интерес, глаза изучающе шастают по моему лицу, и снова становится не по себе. — Не знаю, — я стряхиваю пепел в поданную им пепельницу. — Это было ещё в Нью-Йорке. Подменяла подругу на работе в клубе той белобрысой, ну, Чумы вашей, и по дороге домой напал какой-то мудак со змеёй на лысой голове. Хорошо, что Люцифер был поблизости, я завалилась к нему в машину, и тот мужик отстал. Маль отворачивается, задумчиво крутит пальцами фильтр почти истлевшей сигареты, пялясь в пустоту, а потом вдруг спрашивает: — А как тебе Люцифер? — его вопрос эхом отскакивает от стен, повисает в воздухе. Я закашливаюсь дымом. — Я его не знаю, мы даже почти не разговаривали, — только общались организмами, но Шкафу об этом знать категорически запрещено. — Вы все мудаки. Чёрт, надо перестать выводить его, пока он меня не убил. Нужно сделать так, чтобы он верил мне и не узнал про то, что я чувствую к Люциферу, — а что я чувствую? Надо подумать об этом потом, — но при этом не раздвигать перед ним ноги. Быть хитрее и хладнокровнее, а не взрываться вулканом. Сейчас навык Люцифера держать каменное лицо очень бы пригодился. — Дай мне время, — тушу сигарету, бросаю окровавленное полотенце на пол, забираюсь под одеяло, пытаясь не сорваться в душ, чтобы смыть с себя его грязные прикосновения. — Не дави, а то ты своим напором меня только пугаешь. Я отворачиваюсь, закрываю глаза, сжимая ткань пододеяльника до ломоты в пальцах, и просто жду, когда этот садюга уснёт. Проходит час — не меньше, — прежде чем представляется возможность услышать его размеренное дыхание, а я мысленно прошу и Бога, и чёрта, чтобы оно когда-нибудь прервалось. Мальбонте слишком чутко спит: просыпается от каждого моего движения, от каждого шороха, кажется, даже от взмаха ресниц; в полудрёме притягивает к себе, зарывается в волосы то носом, то рукой, механически пропуская пряди между пальцев. А я в каком-то полуобморочном состоянии лежу, вытаращив глаза, до самого утра. Мутное солнце постепенно взбирается на горизонт и заполняет комнату тусклым светом, заливает стены и растекается по полу, отгоняя тревожные тени, что казались мне чудовищами, поджидающими в углах. Маль поворачивается на спину, наконец-то сняв с меня свою тяжеленную руку, а я закрываю глаза, притворяясь, будто сплю, хотя барабанящий пульс чуть ли не сотрясает кровать. Он лежит несколько минут, совершенно не двигается — зато взгляд его можно ощутить кожей и сгореть изнутри угольно-чёрным пламенем с алыми языками до неба. Мой-хренов-муж валит в ванную, потом шарится по спальне, курит, распространяя чёртову корицу, — по шелесту ткани можно понять, что он собирается уходить. Я пытаюсь не двигаться, придать себе видимость сна — однако ресницы дрожат, а дыхание получается рваное и шумное. Он натягивает на меня одеяло, и я едва ли не подрываюсь от этого движения. — Не бойся, — тихо произносит Маль, и горячие губы касаются моего пульсирующего виска, добавляя в меня ещё частичку тёмного глянцевого страха. Я лежу с закрытыми глазами ещё часа два кряду после того, как дверь за ним закрывается. Боже, если вы захотите пожелать какому-то человеку всего плохого, то просто пожелайте ему быть мной. Это такое дерьмо, что я уже не вижу ни единого просвета — лишь сплошную задницу судьбы. На сто процентов жирную и обвисшую, потому что иначе быть не может — это же я; такую тёмную и непроглядную, что хоть прожекторами свети, — выхода не найдёшь. Я стону от боли, когда поднимаюсь с постели, и, только зайдя в душ, понимаю, что добрая часть тела в синяках и ссадинах. Бедра, рёбра и плечи в красно-синих пятнах; на шее тонкий порез; все эти засосы, укусы, вспыхнувшие на белой коже, погружают меня в ещё большее уныние. Стоять под душем оказывается неприятно: повреждения щиплет и жжёт, заставляя морщиться. Какое-то время тупо пялюсь в стену, пока горячие струи бьют в голову, стекают по телу, смывая прошедшую ночь; потом начинаю судорожно намыливать себя гелем для душа, чтоб уж наверняка ничего не осталось. Запах апельсинов и корицы заполняет влажную комнату, кружит вместе с паром под потолком, забивается в рот и нос, словно просачивается внутрь и пропитывает полностью. Я выползаю из душа всё такая же разбитая — только теперь завёрнутая в халат, — а Элиза уже на пороге, конечно же; стоит, рассматривая меня от головы, где с кончиков волос падают капельки воды, разбиваясь о пол, до самых ног, которые я нервно переставляю на месте. Её невозмутимый вид раздражает, но я устала уже беситься, поэтому плюхаюсь в кресло и, постукивая пальцем по твёрдому подлокотнику, наблюдаю, как она заходит в ванную, а через минуту возвращается оттуда с аптечкой в руках. — Я ведь сказала «не сопротивляйся», — цокает она, настырно спуская мягкую ткань халата с моих плеч. — Ну и чего ты добилась?! — Элиза встаёт передо мной на колени, льёт бесцветную жидкость на ватный диск и прикладывает щиплющую прохладу к ране на шее. — Нельзя себя так вести, Вики. Ты должна его слушаться и выполнять всё, что он тебе говорит, — увлажняет второй, проходится им по плечам и груди. — Я позвоню доктору, она осмотрит тебя в кресле. Кровь была, или обошлось? — Не надо меня смотреть, — мои пальцы сжимаются на шершавой обивке кресла. — У нас ничего не было. — Как это? — Элиза округляет глаза. — Я ж не шлюха, чтобы прыгать на левого мужика. А он решил изобразить из себя благородную мебель, — я вдыхаю в слово «благородную» столько презрения, что Элиза кривится. — Мебель? — недоумевает она, хмуря чёрные полоски бровей. — Ну, Шкаф… Мебель, — Элиза тупо хлопает пушистыми ресницами, на что я лишь отмахиваюсь. — Ай, забей. Пока она заклеивает порез и смазывает каким-то вонючим гелем ссадины на моих бёдрах, я думаю о том, что мою белую полосу жизни явно кто-то снюхал. Нагло и бессовестно спылесосил, оставив меня захлёбываться в чернильном мазуте, который — точно Веном — цепляется и овладевает всем телом. Было всё плохо, а теперь того хуже, судьба ведь должна подкидывать ещё-ещё-ещё, для вкуса, для перчинки, а иначе не интересно — пресно. Мне нужно приспособиться — передышать, перерычать, пережить, — а то велик шанс окончательно развалиться на составляющие и потерять витающие в воздухе нотки надежды на светлое будущее. Под нравоучения Элизы о том, как следует вести себя жене дона, я тащусь в гардероб, чтобы найти хоть что-то, но все эти вещи как будто не мои. Хотя, чего это я? Они и так не мои, потому что подобрали всё, несомненно, на вкус Шкафа. Сначала напяливаю плиссированную белую юбку до середины бедра, но тут же снимаю, решив, что этот хер может изъявить желание сунуть под неё свои грязные ручонки, и отдаю предпочтение брюкам с чёрной рубашкой. Придётся принимать правила его игры до тех пор, пока не появится хоть какая-то возможность выпутаться из этого дерьмища. Честно сказать, уже не уверена, что она вообще может промелькнуть — пока я сижу жопой в луже. В коридоре довольно светло и тихо, будто все местные обитатели вымерли. Я надеюсь, что так оно и есть, но мне не может так повезти, — в который раз убеждаюсь в этом, спустившись на первый этаж. В столовой два брата-мудака цедят кофе из белых чашек вприкуску с сэндвичами, и живот начинает урчать при виде нормальной — ну, нормальной именно для меня — еды. — Доброе утро, — Кристофер поднимает голову. — Точнее, день уже. Я сухо киваю и сажусь напротив, пристально глядя, как Астарот залипает в экран мобильного, двигает пальцами, набирая сообщения, и улыбается так противно, что хочется вмазать по его слащавой физиономии. Тётка в белом фартуке вырастает будто из воздуха — на подносе завтрак, от которого я тут же отказываюсь, сделав выбор в пользу огромных сэндвичей с ростбифом и майонезом. — Ну, как тебе в Антаросе? — спрашивает Кристофер, пока тётка тихо расставляет тарелки на длинном полированном столе. — Мне должно здесь понравиться? — я выгибаю бровь и, не ожидая ответа, обращаюсь к Астароту: — Не одолжишь мобильный? Мне нужно сделать один звонок. Он отрывается от экрана, освещающего его лицо ярким сиянием, и беззаботная улыбка тут же спадает. Страшно, но нужно вживаться в роль и пользоваться статусом, потому что теперь-то он точно не сможет схватить меня за волосы и запереть в комнате без еды и воды. Больше у него нет возможности меня и пальцем тронуть, если только Шкаф не даст ему команду, как верной собачонке. — С чего это? — Астарот щелчком блокирует экран, откладывает гаджет в сторону. Прищурившись, подносит чашку к губам. — А почему нет? — я пытаюсь понять, какое общество мне нравится больше: вот эти двое или обитатели родного гетто в виде обблёванных бомжей, например. — Я же теперь тут, типа, почти главная. Он захлёбывается — приходится вытереть салфеткой кофе, который чуть ли не из носа полился. — Главный здесь — дон, — говорит Кристофер, протирая уголки губ и откладывая недоеденный сэндвич в сторону. — Ты его жена, но это не значит, что мы теперь твои приказы будем выполнять. — А он сказал, что вы всегда поможете, — я пожимаю плечами, громко отхлёбываю капучино из чашки, показывая степень своей невоспитанности. Да, вот такая жена у вашего мудлобосса. — Семья и всё такое. — Мы поможем, — Астарот натягивает улыбку, явно переступая через себя и собственное эго. — Когда босс скажет, что ты надёжна и не натворишь дел. Ты вчера на свадьбе ядом плевалась направо-налево, а теперь вдруг смирилась? Не верю. Вот павлин ёбаный! Надо соображать как-то, но то ли дядя вытрахал из меня все мозги, то ли я вообще не способна логически мыслить — лишь только бросаю кубик и спонтанно выбираю действие из списка. Надо подмазаться к ним, как Кошелёк это делает. Нужно, чтобы все здесь считали меня своей и хоть немного доверяли, так будет намного проще, а остальное — то есть моя уязвлённая гордость — всё херня. Переживём. — Кто вы? — я откусываю сэндвич, и поджаренный хлеб приятно хрустит на зубах. — Мальбонте говорил про иерархию, я пока не разобралась. Какое место вы занимаете? — Мы контролируем преступность в определённых районах и высылаем долю прибыли боссу, — отвечает Кристофер, отодвигая тарелку с половинкой сэндвича, которая тут же убирается тёткой в фартуке. — Капо — это одна из верхних ступеней. Значит, Геральд и Ади делают то же самое. Мерзость. А я думала, что рыжий — добренький весельчак, который ходит на бизнес-встречи в галстуке; ну серьёзно, разве может он кого-то убить? Всё это какой-то сюр, честное слово. — Вы по улицам с пушками ходите? — Нет, Вики, — смеётся он, пока Астарот строит недовольную гримасу на своём смазливом личике. Надо бы обновить ему царапины. — Мы — обычные люди, просто зарабатываем не совсем законным способом. Оружие ни к чему, к этому прибегают только в крайних случаях. А убийство — лишь способ достижения цели, но не сама цель. — А развлекаетесь вы как? — я достаю сыр из сэндвича и убираю на край тарелки. Эти макаронники даже в американскую еду умудряются засунуть свои вонючие желтовато-белые пластинки. — Как и все, — Крис поднимает кружку, делает глоток кофе и готовится продолжить, но тут же замолкает, увидев что-то за моей спиной. Тяжёлая рука ложится на плечо. Да чтоб его… — Ты позавтракала? — произносит Шкаф, стоя сзади. — Угу, — я кое-как сдерживаюсь, чтобы не обложить его благим матом просто так: за то, что он существует. — Идём, — он убирает свою ручищу, но след продолжает ныть и приносить дискомфорт. Хочется мне этого или нет, но приходится подняться и тащиться за ним; буду строить из себя примерную девочку до тех пор, пока не появится хоть какое-то просветление. Я нервно прокручиваю обручальное кольцо на пальце, пытаясь поспевать за его шагом, а Маль даже не оборачивается — преодолевает широкий коридор, залитый ярким солнечным светом, выходит в прохладный холл и открывает дверь. Истерический смешок вырывается изо рта, когда в голове проскальзывает мысль: ещё вчера я была голодранкой из гетто, а сегодня — жена дона мафии и живу в Вегасе. Люцифер сказал, что Мальбонте видит во мне то, чего лишился однажды… Ну, чёртов дядя не лучше Кошелька — вечно загадками говорит, а я потом гадай, что это вообще значило. Я замираю рядом со Шкафом, остановившимся на пороге веранды, усыпанной шелестящей зеленью, сквозь которую солнечные лучи пробиваются иглами и вонзаются в плетёные кресла, где наверняка приятно посидеть с бокалом вина и книжкой в руках. Только я не пью вино и не читаю книжки, так что плевать я хотела на этот атмосферный уют. Мальбонте поворачивается ко мне, отгибает ворот рубашки, рассматривая оставшиеся на моей коже последствия ночи, но в его глазах абсолютно нет сожаления по этому поводу; как и нет чувства вины — будто кто-то другой едва не сожрал меня и не размазал по постели. Там плещется мрак. Абсолютный и беспросветный. В глубине зрачков он живёт и пульсирует. Блядский муж поднимает мой подбородок горячими пальцами, второй рукой убирает волосы с моего лица, словно желая лучше рассмотреть. Я по инерции чуть отшатываюсь, но тут же застываю, потому что Маль выглядит так, будто способен вцепиться мне в глотку из-за любого неосторожного движения. Приходится усиленно делать вид, что мне вовсе не жутко от его присутствия, что я совсем не хочу побежать в душ, включить кипяток, который проплавит меня до костей, в надежде, что обжигающая вода испепелит эту грязь. — Даже лучше, чем я ожидал, — бросает он, убирая пальцы, а потом протягивает мне телефон. — Разговаривай при мне. Вот же… Звонить Сэми при этом ублюдке даже как-то стрёмно, будто этим я смогу запятнать своего чистого друга. Но выбирать не приходится: я слишком сильно хочу его услышать. Усевшись в кресло, набираю выученный наизусть номер дрожащими пальцами, кусаю губы, слушая длинные гудки, и когда надежда на ответ почти угасает, раздается его тихое и настороженное «Да?». — Это я! — почти вскрикиваю из-за неспособности сдержать радость. — Боже, Сэми, я так рада тебя слышать, ты не представляешь! — Вики, я уже думал, что-то случилось, — быстро и взволнованно отвечает он. — Я больше недели пытаюсь тебе дозвониться, но телефон отключен. С тобой всё в порядке? — Да, всё нормально, — торопливо продолжаю, чувствуя на себе взгляд Шкафа. Наверное, это гадко — не рассказать другу, что я вышла замуж, но вы этого мужа видели? Лучше Сэми о таком не знать. — А ты? Как твоё здоровье? — Ты себе не представляешь, — он кашляет, а дальше радостно добавляет: — Мне позвонил врач. Совершенно неожиданно, вот просто в один день я взял трубку и услышал, что они готовы провести операцию. Я даже не думал, не надеялся уже, а тут такое! Я подскакиваю с кресла, ладонью прикрываю растянувшийся в улыбке рот: мне так хорошо от этой новости, что готова расплакаться. Прижимаю ладони ко рту, пищу, подпрыгивая на месте, а потом резко отворачиваюсь. Не хочу делить этот момент с Мальбонте — это слишком личное, из моей настоящей жизни, и такой человек просто-напросто не достоин к этому прикасаться. — Я так рада, Сэми! Я счастлива! — от нахлынувших эмоций кружится голова, а под кожей всё заливает теплом, и это до чёртиков приятно. — Когда операция? — Сейчас я в клинике, сдал анализы, но результатов пока нет, — я давно не слышала его таким. Таким позитивным, в приподнятом настроении и нотками облегчения в голосе. Он потрясающий, честное слово. Самый лучший человек в мире! — Надеюсь, что в течение месяца всё разрешится. — Конечно! Конечно, всё будет хорошо, — тараторю я. — А потом мы поедем на море, помнишь, мы ведь хотели с тобой валяться на берегу? Мы обязательно это сделаем, Сэми, сразу же, как только ты поправишься, а потом… — Заканчивай, — Маль гудит нарастающим раздражением совсем близко, разворачивает грубо, так что от этого жеста я впадаю в растерянность. — Кто это? — голос друга доносится из трубки, сжатой моими пальцами. — Я… Я потом расскажу, — начинаю взволнованно заикаться, путать слова, глотать буквы. — Я не могу сейчас долго говорить. Не переживай, позвоню, как только будет возможность, — опустив голову, говорю тише, но Шкаф, конечно же, всё слышит. — Не беспокойся, готовься к операции. И, прости, я отключусь сейчас. Я люблю тебя, сильно люблю, но мне нужно идти. — И я тебя, — отвечает он после короткой паузы, а Шкаф уже тянет пальцы и поторапливает. — Вики, если что-то случилось… Я сбрасываю звонок. Отдаю телефон, встречаясь с тяжёлым взглядом, что стремится заполнить тягучей тьмой вены, поры, мысли. Но этот ублюдок сейчас не способен испортить мне настроение, потому что важно одно — дядя сдержал слово. Сэми будет жить. Такая новость приносит уйму счастья, способного осветить мою чёрную полосу, и это придаёт мне сил. Значит, не всё потеряно. — Сейчас полетим в Нью-Йорк, — Маль убирает мобильный в карман брюк. — Сходишь на могилу матери.

***

Небо графитовое и тяжёлое, заплывшее низкими тучами, что чешут свои животы о верхушки редких высоких деревьев. Знаю: скоро начнётся ливень, поэтому времени немного, и меня это отчего-то радует — не могу побороть желание сбежать отсюда, появившееся как только мы пересекли большие металлические ворота кладбища. Вокруг так тихо — словно выключили громкость, стёрли весь фоновый шум. Стелющийся туман обступает со всех сторон — кутает ровные надгробия, источающие смерть и холод, пока сырой воздух проникает в лёгкие и сворачивается где-то в глубине грудной клетки. Я не могу осознать, что Ребекка больше не сидит на ободранном жёлтом диване, закинув тощие ноги на облупленный стол; не курит самые дешёвые сигареты, запах которых не выветривался из дома, даже если держать открытыми окна круглыми сутками; не бьётся в ломках; не жалеет себя, растянувшись в истерике на полу. Я скучаю по ней. Да, несомненно, скучаю, потому что Ребекка хоть и отвратительная мать, но всё же близка мне. Всё, что от неё осталось, — каменная могильная плита с выгравированным на ней именем. И от этого становится больно. Наверняка многие из вас считают, что она заслужила такого финала, но с каким бы укором вы не тыкали в неё пальцем, она была и останется той, кто подарила мне жизнь. Пусть и не особо радужную, не окружённую теплом и заботой, но я не вправе сейчас винить её в этом. Никто не вправе. Я никогда не верила в Санта Клауса и зубную фею, в чудовищ под кроватью и призраков неупокоенных душ. Самые страшные монстры — живые люди. Самые добрые существа, несущие свет и радость, — тоже. Но вторых критически мало. Или, может быть, они просто сторонятся таких, как я. Таких, чьё небо всегда чёрное, рухнувшее, растерзанное. Но иногда нужно верить в чудеса. — Как думаешь, что нас ждёт после смерти? — неожиданно для самой себя задаю стоящему рядом Мальбонте вопрос. — Тьма, — отвечает он совершенно спокойно. — Небытие, бездна, полное ничего. — А если нет? — наклоняюсь и кладу цветы на свежую могилу, задерживая ладонь на земле, точно это последнее моё касание. — Если после смерти некоторые люди попадают в место, где начинается новая жизнь? Может быть, они становятся ангелами или демонами и могут влиять на мир живых? — Глупости, — усмехается он. — Твоя мать просто умерла, задохнулась в петле, сердце остановилось, и её засыпали землёй. Она наркоманка и шлюха, какие к чёрту ангелы. От его слов сводит горло, поджимаются губы, руки начинают бесконтрольно дрожать, а предательские горячие слёзы скапливаться в уголках глаз. Какой бы ни была Ребекка, как бы я не ругала её — он не имеет никакого права так высказываться о человеке, которого сам же лишил жизни. Пусть и хреновой, но всё-таки никто не смеет её отнимать. — Зачем ты мне это говоришь? — выдыхаю болью. — Потому что это правда, — обрубает он, и ветер порывом чуть взъерошивает его волосы. — Тебе не повезло с родителями. — А тебе? — резко спрашиваю, отчего его бровь приподнимается в удивлении на миг. — Чем больна твоя мама? — У неё рак поджелудочной, — ответ спокойный, сквозящий безразличием. Будто ему плевать, либо уже смирился с этой мыслью. — У тебя столько денег, неужели нельзя её вылечить? — Уже поздно лечить, — Маль поправляет отглаженный ворот, выбивающийся из-под пальто. — Он почти не имеет симптомов и был обнаружен практически на последней стадии. Будет хорошо, если она успеет увидеть внуков. — Я слишком молода для того, чтобы заводить детей, — отвечаю, заранее зная, что мои слова ничуть не пошатнут его уверенность. — Ты уже замужем. И должна принести в семью мальчика. — А если будет девочка? — нахрена я это говорю? — Значит, будешь рожать, пока не получится мальчик, — непоколебимость его тона уже не удивляет. — Это твоя обязанность. Очень сомневаюсь, что Кошелёк относился к Еве, как к инкубатору. Грузом ложится осознание того, что если он захочет меня трахнуть, то я даже не смогу ничего сделать — прошедшая ночь это доказывает, силы не равны, — он просто прижмёт меня к постели и сделает всё, что заблагорассудится. Если понадобится, то сделает ещё и ещё раз. Нужно как-то незаметно купить противозачаточные таблетки и принимать втайне, пока он не удосужился меня обрюхатить. — А твой отец? Он умер? — не унимаюсь я. Он говорит, и нужно разузнать побольше, любая информация может пригодиться. — Несколько инсультов. Последний он не пережил, — раздаётся гром, молния разрезает небо, покрывая холодным серебром тихое кладбище, а затем припускает дождь, мелкими капельками окропляющий волосы, кожу, одежду. — Нужно идти. Заедем ещё в одно место, потом вернёмся домой. При слове «дом» меня невольно перекашивает. Снова возвращаться в тюрьму до жути не хочется, но я теперь не хозяйка своей жизни. Наверное, золотая клетка выглядит заманчивой, вот только существовать в кандалах вовсе не является отличной перспективой семейной жизни. Я в последний раз останавливаю взгляд на могиле. На холодную серую плиту ложатся блестящие капли дождя, они же и забираются под ворот плаща, стекают со лба по переносице и неизменно падают на землю расплавленным серебром. Больше ничего не будет как прежде, и прежняя я не сможет выжить в новом мире. Поэтому будет правильным похоронить себя здесь, оставить часть — неудачницу с большим и горящим сердцем в груди — вместе с Ребеккой и вынести за пределы кладбища только сильную свою половину. И если всё сложится удачно, — а всё просто обязано выйти лучшим образом, потому что я приложу все усилия, — то рано или поздно получу то, что действительно заслуживаю. Белое перевесит чёрное, ангелы победят демонов, солнце разорвёт темноту… И драма под названием «Моя жизнь» закончится, уступая место новому повороту сюжета, случится то самое чудо, которого зрители так долго ждали. Остаётся только поверить в сказки. В огромный особняк, больше напоминающий средневековый замок, мы являемся, когда тучи уже выжали из себя все мутные воды, а стрелка часов дрожит около цифры семь. Тёмный просторный холл с удивительно высоким потолком, освещаемый лишь тусклым сиянием редких винтажных светильников, встречает прохладной сухостью и едва уловимым запахом камня. Стук острых каблуков о мрамор словно бы звучит отовсюду, создаёт гулкое эхо, раздающееся в каждом тенистом углу. — Какие люди! — Чума вышагивает, бодро качает бёдрами, обтянутыми красной юбкой-карандаш, и разводит руки в стороны. — Я уже успела подумать, что не приедете. Она коротко целует Мальбонте в щёку, а потом разворачивается ко мне, сверкая безумным взглядом. Она либо и правда сумасшедшая, либо под кайфом. Ну не может быть у адекватного человека таких стеклянных глаз. — Sei semplicemente fantastico. Innocente, dolce ragazza. Dolce. — она касается моих щёк своими ледяными, приветствуя; берёт за плечи, оглядывает саднящие следы, виднеющиеся из-под воротника. И дед прав: нужно выучить итальянский; вдруг эта мымра меня грязью поливает, а я даже не в курсе. — Malbonte, non puoi torturare tua moglie in questo modo, devi rispettare la donna. — Deciderò come trattarla. — бросает он. — Ты сделала то, о чём я тебя просил? Уголок её губ поднимается вверх, и теперь лицо кажется ещё более безумным. Молчаливо кивнув, Чума разворачивается на каблуках и спешит по коридору; в этой полутьме её неестественно белые волосы видятся чем-то чужеродным. Лампы едва освещают позолоченную лепнину на потолке; всюду замысловатые статуи и фигурные вазы. Минуя широкие колонны и массивные резные двери, мы входим в большой зал, где из высоких окон льётся тусклый свет. Но его оказывается недостаточно — вспыхивают немыслимого размера люстры со множеством искрящихся хрусталиков-подвесок. По центру зала длинный стол из серого камня и стекла, заполненный едой на блестящих блюдах. Зашуганная служанка тут же подаёт горячее полотенце, а я не сразу понимаю, что с ним делать; но, оказывается, это для гигиены: поднять жопы и помыть руки, видимо, не судьба. Я попала в дом Красной Королевы? Помимо нас за столом ещё какой-то молчаливый качок, что жадно поедает курицу, будто срочно желая восполнить дефицит белка в своем организме, иначе его руки — одна из них размером с целую меня — сдуются, точно воздушные шарики. На расписных стенах висит разнообразное оружие: кинжалы, клинки, арбалеты, топоры какие-то. — А это… — Чума подскакивает со стула, со звоном отбрасывая серебряную тонкую вилку, быстро семенит в сторону, а потом возвращается и хвастливо вытягивает в руках длинный меч с кожаной рукоятью. — Это катана. Подарок японского посла, — она любовно проводит кончиком пальца по стали, избегая лезвия. — Лучшее оружие самураев. Говорят, может рассечь всё что угодно. — Он тебе и не такого наговорит, — усмехается чёрный бугай, комкая тканевую салфетку и бросая её на стол. Но очумелые ручки прислуги тут как тут — использованная вытирашка сменяется новой. Чума цокает, опускается на стул и опрокидывает бокал вина, слизывая алые капли с губ. — Ну, как семейная жизнь? — кладёт оружие на стол, недовольно вертит пальцем, и служанка обновляет бокал. — Или ещё не понял? — Прекрасно, — равнодушно тянет Маль, и она переводит взгляд на меня, ожидая ответа. — Привыкаю потихоньку, — протолкнув в глотку кусок запеченного мяса, отвечаю. — Любая бы радовалась на твоём месте, — ехидно улыбается она. — Вообще-то, ты у нас сегодня главная гостья. — Вот как, — отпиваю глоток воды в попытке смочить сухое от волнения горло. — И за что мне такая честь? Чума растягивает губы шире, будто только и ждала этого вопроса, кивает мужику из обслуги, который сразу же ретируется за дверь, а через минуту возвращается, но не один. Вид вошедшего отзывается ударом под дых. Я узнаю его. Несомненно, узнаю по татуировке на лысом черепе и словно переношусь обратно. Клуб-улица-подворотня-дядина тачка. У меня начинают дрожать пальцы, отчего металлические приборы шумно звякают по тарелке, а еда просит вывалиться обратно. — Это он тебя обидел? — вопросительно поднимает бровь Чума. Я тупо хлопаю глазами, судорожно сглатываю, в то время как Маль требовательно произносит: — Отвечай. Встречаюсь глазами с коренастым лысым мужиком, на вид лет тридцати — не больше. Чума ждёт от меня слов, вытягивает по столу руку, по которой змеится татуировка, и щёлкает пальцами в попытке вытянуть из меня хоть слово. — На голове тату только у Эндрю, деточка, я всех своих людей знаю. Даже таких дворняг, как он. — Да, — говорю дрожаще. — Да, он. Она довольно кивает, подносит руку ко рту, вытягивает губы трубочкой, посылая воздушный поцелуй. Меня так сконфузило вовсе не из-за того, что я его снова встретила, а потому, что не понятно, зачем его сюда привели. Рот моего свершившегося грабителя и неслучившегося насильника превращается в одну сплошную линию, плечи нервно передёргиваются, и он наконец подаёт хриплый голос: — Я был в стельку пьян. А её вообще знать не знал, понял только, что она не из наших! Думаю, ну, бля, заблудилась малышка, явно не местная. — Эта малышка — жена дона, — разворачивается к нему Чума, и его лицо становится почти зелёного цвета. — Ты чуть не трахнул жену дона. Как это понимать, м? — Её не представляли! — почти взвизгивает он. — Госпожа, я не знал, я ничего не понимал. Выпил с ребятами, там ещё и соль была, так мне вообще крышу снесло. Клянусь, я бы пальцем её не тронул, если бы её представили семье. Возникает ощущение, что этот мужик сейчас разревётся. Ему страшнее, чем мне, — это видно невооружённым взглядом. Глаза мечутся из стороны в сторону, пальцами он сжимает ткань потёртой джинсовой куртки, на заросшем щетиной лице возникает провал — рот раскрывается, глотая наэлектризованный воздух. — Пусть извинится, — жуя куриную ножку, говорит качок. — Да, давай, Эндрю, проси прощения, — бурчит Чума, скривив густо накрашенные красной помадой губы. Прочистив горло, он подходит ближе — к носу подкрадывается запах кислого перегара; а я жду чего угодно: сухого «прости», натужного «мне жаль», — но никак не того, что он рухнет на колени, состроив самое несчастное в мире лицо. Мои брови ползут вверх, Эндрю теряется в слезах и всхлипах — жалкое зрелище, — едва не вымаливая прощения, словно от этого зависит его жизнь. — Прошу Вас, синьора, простите, не знаю, что на меня нашло, — он елозит коленями по полу. — Умоляю, у меня больная мать и несовершеннолетняя сестра, пощадите… Эндрю говорит и говорит, вываливает слова единым потоком, но для меня всё выглядит дикостью, — потому я растерянно хлопаю глазами, просто ожидая, чем это всё закончится. — Ну что, прощаешь его? — скучающе спрашивает Чума, наматывая серебристую прядку волос на длинный палец. — Э-э, да, — сдавленно отвечаю. Эндрю выдыхает с облегчением, тяжело поднимается с колен, пытается натянуть улыбку, демонстрируя свои жёлтые неровные зубы, без умолку тянет «спасибоспасибоспасибо», а Чума переводит взгляд на Мальбонте. Я даже не знаю, что она видит на его лице, потому что тревожное волнение всецело овладевает телом, и язык становится каменным, не способным пошевелиться. Всё происходит молниеносно, но видится мне будто в замедленной съёмке абсурдного кино, на сюжет которого я не имею возможности повлиять. Чума обхватывает бледными пальцами рукоять катаны — сверкающие блики хрусталя тяжеловесной люстры отражаются в зеркальном лезвии. Её движения твёрдые, резкие, уверенные, а моё дрожащее сердце тем временем грозится выпрыгнуть из глотки. Сейчас что-то будет. Слышится короткий леденящий нутро свист — остриё рассекает воздух пополам, — в эти доли секунд я вижу рождение ужаса в его зелёных глазах. Шок по щелчку вызывает оцепенение и, через буквально один взмах моих ресниц, его голова с грохотом шмякается в тарелку. Из-за гула в ушах даже не слышу, как падает на холодный мрамор его обезглавленное тело, — зато чётко ощущаю горячую, словно до сих пор пульсирующую кровь, густыми каплями ударившую в мои кожу и одежду, стекающую с кончиков волос. Тишина оглушает. Его лицо на тарелке перекошенное, испуганное — в зрачках чёрные лужицы ужаса. Проходит время. Секунда-минута-час-вечность, прежде чем по залу проносится мой дикий, неестественно высокий, раздирающий глотку визг.

***

Набитая тяжёлым песком голова упирается в боковое стекло, испещрённое дождевыми каплями. Ночные Нью-Йоркские улицы смазываются перед глазами, а я мысленно прощаюсь со всем, что было в моей жизни когда-то: цветным киоском с любимыми пончиками, на которые я могла запросто потратить последние баксы; лавка с мелочами, где мы с Моникой покупали браслеты дружбы 一 чёрт, я даже скучаю по этой сучке, несмотря на то, что она сделала; стоматологией, где мне без анестезии вырвали молочный зуб, за что я обозвала врача жирным придурком; школой, на заднем дворе которой Мэтт впервые засунул язык мне в рот, а я так удивилась, что стояла столбом, пока его ладони неумело сжимали мою задницу. Теперь всё в прошлом. Я оказалась в мире, где нет никакого понятия морали, где существуют правила, которые выдумали его кровожадные обитатели. У меня нет стабильности, нет ни малейшего представления о том, что будет завтра. И наступит ли вообще это завтра. Рука Мальбонте ложится на моё колено, однако это не успокаивает 一 даже наоборот: вынуждает скукожиться ещё больше. Он думает, что от убийства того мужика мне должно стать легче? Если так, то он полнейший недоумок. Автомобиль плавно входит в поворот, водитель направляется к аэропорту, чтобы мы смогли вернуться в Вегас, а меня наконец осеняет: — Остановимся у аптеки? — Зачем? — Шкаф недоверчиво скашивает в мою сторону глаза. — Я могу взять себе тампоны без сопровождения? — говорю со сквозящим раздражением. — У меня вот-вот начнутся месячные. Живот болит. Помедлив немного, он открывает окошко в перегородке, отделяющей заднее сидение от водителя, и велит остановиться у аптеки, которая оказывается довольно близко: через два поворота и несколько минут езды. Достаёт бумажник, почти вынимает зелёную купюру, не сводя взгляда с моего лица, но затем толкает её обратно, а вместо наличных двумя пальцами вытягивает пластиковую карту. Чёрт. Это хреново. Так он сможет отследить покупки и узнать, что именно я взяла. А судя по его пылкому желанию заделать мне ребёнка, противозачаточным таблеткам он точно не обрадуется. Стараясь вести себя спокойно, я беру карту из его рук, а водила уже открывает заднюю дверь. Отказываюсь от зонта несмотря на то, что на улице моросит мелкий противный дождь. Чёрный асфальт усеян лужами, в которых отражается свет фонарей и зелёная неоновая вывеска с названием аптеки. Взобравшись по мокрому крыльцу, я открываю дверь и, щурясь от света, ломким шагом вхожу внутрь. Я не понимаю, как действовать ровно до того момента, пока не замечаю в зоне выдачи лекарств женщину латиноамериканской внешности с коляской. Она переговаривается с фармацевтом о скидке, предоставляемой при наличии страховки, держит хныкающего ребёнка в одной руке, а тётка в накрахмаленном халате мотает головой, объясняет что-то, показывая на чек и на округлые банки молочных смесей, которые та желает приобрести. Схватив с полки упаковку тампонов, я плетусь к ним, строя в голове план. — Мисс, можете взять другую смесь, если эта вам не по карману, — фармацевт указывает на картонную пачку. — Или пока не брать вот это лекарство. — Да как же так? — возмущается она. — Мне нужно всё, но двести долларов 一 это полная обдираловка. Вы учли скидочные купоны? — Простите, — торопливо вклиниваюсь. — Я могу оплатить вашу покупку, если взамен Вы купите мне одни таблетки, — она в непонимании хлопает ресницами. — Просто у меня карта мужа, а он не должен знать, что я их купила. Надеюсь, Шкаф не взорвётся, если я скажу, что помогла матери-одиночке оплатить еду для её ребёнка. У него денег хоть на сотню таких аптек 一 в конце концов, не обеднеет. Грязных денег, но всё же. Другого плана у меня вовсе нет. — Пожалуйста, мисс, — встревоженно оборачиваюсь в сторону входа, опасаясь, что он может войти. — Т-ш-ш, — она убаюкивает малыша, — хорошо. Я оплачу. — Спасибо! — почти выкрикиваю я, но тут же прикусываю язык и протягиваю карту фармацевту. Короткий сигнал обозначает совершение покупки 一 с механическим скрежетом выплёвывается чек; затем я помогаю поставить бумажный пакет в нижний отсек коляски, оплачиваю пачку тампонов и произношу: — Мне нужны противозачаточные. — Рецепт, пожалуйста, — тётка в халате тянет руку. — Какой рецепт? — переспрашиваю, чувствуя, как ладони потеют. — Оральные контрацептивы должен выписать врач, мисс. Если рецепта нет, то могу предложить презервативы. — Но… — я сглатываю. — Чёрт, мне просто нужны таблетки! Мой муж 一 повёрнутый тиран, от которого детей заводить страшно. Прошу, наверняка у вас есть возможность помочь. — Извините, — склоняет кудрявую голову она, — но правила для всех едины. Вот старая сука! Так, ладно, не время раскисать. Уверена, что можно попробовать взять в другом месте, 一 вот в гетто бы точно продали; правда, не факт, что с нормальным сроком годности. Или заказать в интернет-магазине… Только есть проблема: я не могу выйти одна за пределы дома. Всё, как обычно, дерьмово! — Подождите, — женщина укладывает орущего ребёнка в коляску и начинает копаться в безразмерной сумке, в которой, кажется, есть всё: от вантуза до галлона молока. Она перекладывает какой-то гремящий хлам, детские бутылки, фантики из-под леденцов, а потом вынимает серебристую пластинку с надписью «Opill». — Вот, возьмите мои. Новая упаковка. Конечно же, я принимаю блистер из её пухлых рук и благодарно улыбаюсь, не в силах поверить в происходящее. Да, я знаю, что этот жест 一 не что-то немыслимое, не чудо с небес, чтобы реагировать вот так; но когда в жизни сплошное дерьмо, то даже капелька удачи вызывает восторг. — Спасибо, спасибо Вам! Я толкаю таблетки во внутренний карман плаща; морщусь, когда замечаю не отмытую каплю крови между пальцев и, запахнув одежду, мчусь обратно: время моего пребывания в аптеке уже явно затянулось. Мудломужу такое не понравится 一 опять начнутся вопросы и режущие взгляды. Боже, у меня даже настроение поднялось! Или это уже на нервной почве? — Ай! — вскрикиваю я, врезаясь в пузо вошедшего мужика. — Осторожнее, — гудит он басистым голосом, удерживая меня за предплечья. — Вы целы? Он полицейский. Самый настоящий коп! Я впервые настолько рада видеть легавого, что у меня челюсть отвисает, а в голову будто молнией бьёт 一 прямо в темечко 一 мысль о том, что он мне поможет. Не может не помочь, он ведь страж порядка! — Мистер, я… Меня… — начинаю судорожно задыхаться, ловить ртом воздух, глотать его, и выплёвывать несвязный бред: — Меня похитила итальянская мафия, я понимаю, как дико это звучит, но она существует! Мой отец оказался одним из них, а теперь Кошелёк, ну этот, как его… Мартино! Отдал меня замуж за Маля, который держит меня в заложниках, а ещё сегодня Чума отсекла голову самурайским мечом мужику с татуировкой змеи, который преследовал меня на улице, когда я вышла из клуба! Вы мне поможете, да? Нам нужно выйти незаметно и ехать в участок немедленно! Усатый полисмен распахивает губы, на которых виднеется крем от недоеденного кекса, что он держит в руке; шкрябает пальцами морщинистый лоб, словно у него болит голова от попытки использовать мозг, а я вспыхиваю от ярости, чувствуя, как лицо густо краснеет сверху вниз, будто в меня наливают томатный сок. Пожалуйста, пусть он поверит мне, скажет хоть что-то, 一 а я поверю в Бога, сделаю всё что угодно, просто пусть это закончится! — Вы поможете мне, чёрт побери, или нет?! — взвизгиваю, готовая отхлестать его пакетом с тампонами, но тут же осекаюсь, когда входная дверь позади копа открывается. У меня раздирает всё тело, точно его вспороли и оставили гнить. Мальбонте медленно-медленно переводит взгляд от затылка полицейского на моё 一 теперь уже пепельно-белое 一 лицо. Он стелется по пространству живой ртутью, заполняет меня изнутри, убивает одним отравленным вздохом. — Мисс, давайте по порядку, кто Вас похитил? — наконец начинает коп, но это уже неважно. В моей голове пустая радиоволна. — Мисс? — Милая, всё в порядке? — Шкаф подходит ближе, касается моего локтя. — Простите, моя жена сегодня слишком перевозбуждена, снова забыла выпить успокоительные. — Хм, я уже подумал… — задумчиво чешет затылок полицейский, а затем отвлекается на вспыхнувшую шипением рацию, висящую под его громадным животом. — Мисс, если вам нужна помощь… — Ей нужна медицинская помощь, — перебивает Маль. — Так что Вы здесь бессильны. Спасибо за беспокойство, но нам нужно идти, иначе опоздаем на самолёт. Он тянет меня за руку, и я уже не в силах реагировать на озадаченную физиономию полицейского, потому что знаю: бесполезно как-либо сопротивляться. Мой муженёк спокойно отреагировал на отделённую от тела башку 一 даже глазом не моргнул, когда по моему лицу струилась чужая кровь, а лысый мужик пялился на меня стеклянными глазами прямо из тарелки. Что ему стоит завалить этого толстого копа, больше похожего на обрюзгшего пингвина, а следом выстрелить мне в висок? Боже, какая я дура! Мальбонте усаживает меня в машину, сам опускается рядом, а я с опасением жду, когда последует реакция, когда он скажет хоть что-то. Но ничего не происходит. Шкаф молчит, выдыхает, опускает голову на спинку сиденья и… молчит! От этого все мои внутренности жалобно скукоживаются, готовые вывалиться к чертям. Дыхание стынет в горле. Всю дорогу я то тереблю онемевшими пальцами пуговицу на блузке, которую мне дала одна из служанок Чумы взамен моей окровавленной одежды, то корябаю ногтем пластырь на шее, то нервно дёргаю ногой. В самолёте Маль утыкается в ноутбук, изредка клацает по клавишам, что-то высматривает на экране, курит, заодно наполняя и мои лёгкие острой корицей, 一 его тихое размеренное дыхание пеплом опадает на пол. Я не сплю уже чёрт знает сколько — двое суток или даже больше, — совершенно теряю счёт времени, ловя тьму за стеклом иллюминатора и в его глазах, которые вечность будут преследовать в кошмарах. Теряя грань между панической атакой, накатывающей в процессе полёта, и просто страхом перед ним, я пытаюсь думать хоть о чём-то, двигать рукой по принципу «сжать-разжать-сжать-разжать», чтобы продолжать функционировать — ну, как человек, — но лишь трясусь в сухой бесслёзной истерике. Маль не спешит меня утешать, не обращая никакого внимания на то, что я почти размазана по креслу. К моменту, когда мы добираемся до дома, висящая тишина между нами становится звонкой и осязаемой 一 у меня жутко кружится голова, тошнота стоит в горле, звук закрывающейся двери нашей спальни кажется последней точкой, финальным аккордом, каплей кислоты на изъеденный дырами позвоночник. Он жёстким рывком хватает меня за шею. Ударом припечатывает затылком к стене, отчего перед глазами взрываются петарды. Не сжимает, не перекрывает дыхание полностью 一 только давит пальцами на какие-то точки, и всё вокруг начинает темнеть. — Мне больно! — голос такой жалкий, прямо как вся я в этот момент. — Я знаю, — спокойно отвечает он и впивается твёрдыми пальцами ещё сильнее. У меня подкашиваются ноги, будто колени превратились в подвижное желе; ногти вцепляются в его запястье, но это бесполезно. Настолько же бесполезно, как и прерывистое: «Прости», что вырывается из моего рта. — Я похож на человека, который будет шутить? — издевается он, когда мои извинения перерастают в громкий крик от касания его пальцев. — Нас ждёт увлекательное путешествие, дикарка. Всю жизнь рука об руку. Пока смерть не разлучит нас. Он способен одним движением сломать мою шею, вытащить позвоночник, разбить кости. Так не бывает? Величайшая в мире ложь. В этом нет никаких сомнений, потому что хватка настолько сильная, что кажется, будто он уже это сделал. Мальбонте держит ещё несколько секунд, ловя губами мои испуганные всхлипы, а потом одним махом швыряет в сторону так, что я сношу высокую вазу, которая тут же с гулким звоном распадается на чёрные блестящие осколки; прокатываюсь по полу, врезаясь в противоположную стену, и от силы удара едва не теряю сознание. — Ты глупая, если думаешь, что копы тебе помогут, — как ни в чём не бывало, Мальбонте стягивает с себя бадлон, обнажая крепкий подтянутый торс, пока я жмусь к стене. — У нас есть свои люди в полиции, в правительстве 一 везде. Для всех мафии не существует, это тайная семья, так что прекрати искать проблемы, Вики, и испытывать моё терпение. Продолжишь вести себя подобным образом, я буду тебя наказывать, — он на секунду замирает, открыв дверь в ванную. — Всё поняла?

***

Мартино курит, заполняя кабинет ванильными призраками, что ложатся на напряжённые плечи Люцифера и покрывают невидимым никотиновым налётом ткань его чёрной рубашки. Столько выкуренных сигарет способны убить любого, но не Мартино — его сердце старательно бьётся за жизнь; хотя было бы очень иронично дону мафии умереть не от пули в лоб, а от рака лёгких. Он в крайней степени задумчивости гладит кота, затягивается из раза в раз, скуривает до фильтра, тушит, и всё по новой. Смотря на сына, Мартино никак не может уловить, зацепиться, где же он допустил ошибку, с которой всё началось. — Ты переспал с ней, — не спрашивает, озвучивает как факт. Конечно, он понял, чем они там занимались. — Что в твоей голове, если ты решился трахнуть чужую женщину на её же собственной свадьбе? При этих словах Люцифер невольно сжимает зубы. Трахнуть… Он бы никогда не назвал это так, потому что трахал он других, 一 а то, чем он занимался с Вики, не похоже на это. Он заблудился в собственной темноте, готовый вскрыть грудную клетку, вынуть истекающее густой багровой кровью сердце и осветить извилистый путь, затянутый петлёй. — Хочешь всех подставить? — добавляет. — Ты готов отдать всё, пожертвовать всеми, лишь бы любить? — он затягивается снова, прикрывает глаза. — Ты влюблён в неё, иначе бы не предавал семью. — Я не предавал. — Ты переспал с чужой женщиной. С невестой дона. Ты должен быть мёртв. — Будь Винчесто жив, ты бы так не поступил, — Люцифер поднимает глаза. — Не оставил бы её там. — Ошибаешься, — Дон чуть склоняет голову, изучая его взглядом. — Поступил бы. — Нет. Женщин отдают в знак уважения, а ты его не уважаешь, — он ощущает, как Гатто, спрыгнувший с колена отца, трётся об его ногу. — Расскажи мне, в чём твой план. Если он есть. Потому что, если нет, я убью его сам. — Будем ждать, — Дон усмехается. Время. Ему нужно время, а Люцифер, как обычно, не понимает этого, не хочет терпеть и готов лезть на стену. — Если ты всё не разрушишь в погоне за чувствами, с которыми даже совладать не в силах. Эти эмоции разрывают тебя на куски, Люцифер, избавься от ненужных импульсов, ты ведь умеешь. Я не хочу тебя хоронить, — он тушит сигарету в пепельнице, поджигает новую — да когда они закончатся? — и закуривает. — К тому же, всё зависит от её решения. Влюбиться можно и ненавидя. Спроси у своей матери, Люцифер. Любовь и ненависть 一 это ведь почти одно и то же чувство. — Ненависть объяснима, — отвечает, ощущая нарастающее раздражение. — И ты не Маль. Не сравнивай. Мартино смеётся, выдыхая новую порцию дыма, от которого уже щиплет глаза. — О, я был гораздо хуже, — поясняет Дон. — Импульсивный, глупый, готовый идти по головам. Не будь таким, Люцифер. Ты не можешь прийти и убить дона, — он ставит локти на стол, чуть подаётся вперёд, врезаясь взглядом в его лицо. — Если убивать сразу, то всех. Быстро. Без шума. Без крови. — Мы могли бы… — Не могли бы! — перебивает он, недовольно поднимая ладонь, чтобы прервать его дальнейшие слова. — Всё зависит от её ответа. А ты думаешь только о себе, — Мартино вновь откидывается на спинку, расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки, словно ему нечем дышать. — Ты веришь мне? — Да, — Люцифер проводит рукой по лицу, а внутри всё бьётся и крошится. — Тогда наберись терпения, потому что я тоже верю. Верю в тебя, — минуты утекают сквозь пальцы, а они вновь молчат, пытаясь нащупать хоть что-то, что их свяжет; затем дон произносит: — Расскажи мне. — Что? — Про перчатки. Люцифер застывает на миг. Он давно был готов к этому вопросу, но всё же сейчас растерян. Сглатывает, прокручивая в памяти моменты. Опять. Снова. Эта заезженная пластинка звучит отовсюду, куда бы он не пошёл. Тяжесть тишины наваливается на обоих: здесь, в этом кабинете не существует звуков 一 собственное дыхание, тиканье настенных часов, шипение тлеющей сигареты меркнет и теряется. Все его выстроенные стены, камни — невероятной высоты Стоунхендж — способны растереться в пыль и поместиться в одном-единственном рассказе. И Люцифер знает, что будет больно, 一 чувствует жжение в горле, разливающееся до живота, словно вот-вот прогремит мощный взрыв, и все его внутренности разлетятся на части. Боль эта сухая, тупая, нескончаемая, бескрайняя, выжимающая все соки, вынуждающая бродить по её граням, пробовать на вкус, давиться, захлёбываться, сблёвывать, съедать снова. Он бежит от неё постоянно, но всегда знает, что боль навестит его ещё. И ещё. Да сколько уже можно себя топить? Люцифер выдыхает. Он, по сути, пустое тело. Оболочка, наполненная страхом и отчаянием. Страх — это искусственное чувство. Как бы не так. Оно настолько настоящее, ощутимое, что можно пальцами трогать. А ещё побороть. Раньше он не видел выхода, не замечал двери, не мог разгадать коды, потому что не знал, ради чего. Но теперь ему светит маяк или свет в конце туннеля, который в конечном итоге его и убьёт, 一 но лучше уж погибнуть под его сиянием, чем гнить в темноте. Люцифер рассказывает всё. Без прикрас, без лжи, без оправдания себя. Раскладывает перед отцом чистую правду, не думая ни о себе, ни о Еве, ни о Геральде, и поражается тому, насколько это легко. Он будто бежит с крутой горы и никак не может остановиться 一 говорит-говорит-говорит, замолкает на долю секунды, продолжает снова. Ловит немигающий взгляд отца, и замечает, как в его карих глазах проносится вспышка боли, но он не отводит их 一 выслушивает с терпением и стойкостью, не перебивает, желая только того, чтобы что-то внутри сына срослось и стало лучше, чем сейчас. Сигарета, зажатая между его пальцами, гаснет сама, когда огонь добирается до фильтра. История всей жизни Люцифера длится лишь одну истлевшую сигарету. — Всё будет хорошо, — кивает Мартино самому себе, понимая, как глупо это звучит. Взгляд становится расфокусированным, не цепляющимся ни за что. Ему требуется время. И каждый варится в своих мыслях. Люциферу легче. Мартино, как ни странно, тоже. Пошатывается, рискуя упасть, когда поднимается с широкого кресла, придерживается за деревянную столешницу 一 пустая боль ощущается краешком едва дребезжащего сознания. Мир перестал быть прежним, но над головой не висит что-то страшное. Его сын перестал быть прежним, но он не будет любить его меньше. — Я прощаю тебя, — вдруг отзывается дон, а голос хриплый-хриплый, словно его горло превратилось в наждачную бумагу. — Теперь твоя очередь.

***

За 11 месяцев до… Весь месяц после свадьбы мои дни одинаково-одинокие. Клетка. Боль. Замкнутый круг. Я почти не вижу Мальбонте: уходит рано утром, пока я притворяюсь, что сплю, 一 возвращается ночью, а я опять делаю вид, что сплю. Иногда он приходит рассерженный 一 даже злой, пышущий глухой яростью. Уже научилась улавливать его настроение по шагам, по дыханию, по тревожности сна. Если всё плохо, то он, опустившись в постель, притягивает ближе грубым движением, от которого я вся напрягаюсь, сжимает пальцами волосы, будто этот жест способен его успокоить, жарко дышит в шею, подминая под себя, не давая возможности шевелиться, может заламывать запястья, когда я пытаюсь скинуть его тяжёлые руки. Если всё хорошо, то и прикосновения его не такие жёсткие, и тело расслаблено — его, не моё, — ладонью гладит то живот, то бёдра, может отстраниться, отвернуться, не скручивать меня в узел всю ночь. Я не сплю рядом с ним. Вообще. Каждый раз пялюсь в стену и мечтаю, чтобы скорее наступило утро, и он ушёл, дав мне порцию воздуха, не пронизанного его присутствием. У меня нет единого распорядка дня. Могу сидеть в комнате, лежать на полу, выкуривая одну за одной, крутя одну и ту же музыку в плеере; могу скитаться по дому, по саду, сидеть на огромном балконе. Иногда Элиза зовёт смотреть фильмы, но в большинстве случаев я отказываю и провожу время в одиночестве. Или она приносит горсть таблеток и шипучую жидкость в стакане, которые я выпиваю залпом, даже ничего не спрашивая, 一 а потом обещаю себе поспать всего несколько минут и закрываю глаза на несколько часов. Также здесь бывают семейные ужины, когда все собираются за большим столом и разговаривают на отвлечённые, абсолютно не интересующие меня темы. А ещё я подсела на чёртовы сигареты с корицей, уже вся пропиталась ими, и никак не могу избавиться от навязчивой привычки, словно они — мои единственные друзья. Можно подумать, что я вконец раскисла и отчаялась, но нет. Я всё ещё помню, кто я. И где моё место. Есть и хорошие новости: Маль дал мне телефон, и теперь я могу общаться с Сэми, что, в принципе, и делаю каждый раз, когда у него есть возможность ответить на мои звонки или сообщения. Сэми: Нет, Вики. Сэми: Не сейчас. Сэми: Я позвоню тебе, когда будет время. Сэми: Со мной всё в порядке. Меня это беспокоит. Мой Сэми никогда не рвёт сообщения, а пишет всё в одном. Значит, он чем-то встревожен. Значит, что-то не так. От этой мысли я снова закуриваю; сидя в низком кресле, кладу ноги на стол, кручу мобильный в руке, пуская струйки дыма вверх. Маль заявляется в комнату спустя несколько глубоких затяжек, чем удивляет меня, — сегодня намного раньше, чем обычно. Проходит мимо, бросая на меня короткий взгляд, хлопает дверцей мини-бара. — Мне скучно, — ровно заявляю я, слыша звук откупоривания крышки. — Так займись чем-нибудь, — отвечает, наливая виски в широкий бокал. — Придумай себе хобби. Разве я в чём-то тебя ограничиваю? От его слов мне хочется рассмеяться в голос. — Я не могу выйти за пределы дома. — Ты сама виновата, — говорит спокойно, встав передо мной. — Последствия твоих поступков. — Я никуда не уйду. Уже соблюдаю все твои правила. — Не все. Да, не все. Я не трахаюсь с ним. Даже не прикасаюсь сама, не целую, не разговариваю без надобности. — У меня тоже есть условия, — произношу после очередной затяжки. — Условия? — от удивления Мальбонте не сдерживает издевательской усмешки. — У тебя нет права ставить мне условия. Можешь озвучить просьбу, а я решу, выполнить её или нет. — Хотя бы пару раз в неделю хочу выезжать из дома одна, — я не отвожу взгляд, пытаясь придать голосу как можно больше твёрдости. — Сходить по магазинам, в тренажёрный зал, в бассейн к инструктору, чтобы научиться плавать. — Всё, что ты хочешь, тебе могут привезти, только скажи об этом Элизе, — он кружит золотистый напиток в прозрачном бокале. — Тренажёрный зал и бассейн в доме есть, инструктора тебе предоставят. — Мне нужно свободное пространство, я уже с ума схожу в этих стенах. Мальбонте испытующе пялится на меня несколько тяжёлых секунд, одним глотком осушает содержимое бокала, со стуком ставит его на стол. — Хорошо, я подумаю об этом, — он разворачивается, чтобы уйти. — Но не сейчас. — А в дом Моретти отпустишь? — резко выпаливаю я, едва не поперхнувшись сигаретным дымом. — Можно с сопровождением, так сказать, из рук в руки, если не доверяешь мне. Мне нужен отдых, я смогу провести время с Ости, с Евой, с Лилу, чтобы хоть немного расслабиться, — он замирает у двери, и впервые за последний месяц в моей груди загорается искорка надежды. — На неделю. Маль даже не двигается, так и зависнув, положив ладонь на металлическую ручку, размышляет, взвешивает все за и против. — Два дня, — коротко кидает, открывая дверь. — Пять! — начинаю торговаться, но быстро поджимаю губы. — Два дня, Вики, — Маль выходит в коридор, но прежде, чем скрыться за пределами комнаты, добавляет: — И без глупостей.