Черная Далия

Будний день, утро, почти середина недели. Автомобиль плавно останавливается на подъездной дорожке, ожидая открытия высоких кованых ворот, а я пребываю в лёгком волнении и чувствую прилив непреодолимого жара к щекам. Во-первых, я, наконец, выбралась из дома безо всех этих прилипал. Да не просто из дома, а в другой штат! Чем дальше я нахожусь от Шкафа, тем спокойнее себя ощущаю, ведь он одним своим видом способен действовать на меня угнетающе. От постоянного напряжения, бессонницы, отсутствия аппетита меня мучают непрекращающиеся головные боли, а вес снизился со ста десяти до девяноста восьми фунтов. Элизу это беспокоит, мол, дефицит массы тела может отрицательно влиять на репродуктивную функцию. После этих слов я не ела ещё два дня. Во-вторых, мысль о том, что я с большой вероятностью увижу дядю, вызывает зудящую дрожь на кончиках пальцев и приводит чуть ли не в восторг. Главное, чтобы никто не заметил на моём лбу трансляцию бегущей строки с его именем и зрачки, превратившиеся в пульсирующие сердечки. Месяц я не выходила за пределы того злосчастного дома, и теперь всё кажется необычным и незнакомым, хотя в логове деда ничего не изменилось на первый взгляд. Мы только подъезжаем к парковке, а я уже вижу, как Ости спускается с высокого крыльца, держась за каменные перила. Наспех сняв кольцо с безымянного пальца, я кладу его в боковой карман сумки, оттуда же вынимаю таблетку контрацептивов и сую в рот, запивая глотком воды из стеклянной бутылочки. Машина наконец останавливается, но я не дожидаюсь, пока амбал откроет мне дверь — выпрыгиваю сама; на ходу поправляю голубое шёлковое платье, больше похожее на ночнушку, ощущая ударивший в нос запах свежескошенного газона, и несусь по выложенной идеально ровными кирпичиками дороге. Я злилась на всех, таила обиду из-за того, в какое положение попала, но теперь, когда вижу Ости, что так неловко улыбается, будто скованная неизвестностью, то не могу сдержать порыв броситься к ней на шею. Я обнимаю её, руки смыкаются за спиной, прижимаюсь к тонкой ткани свободного топа; её волосы, пахнущие сладким солнцем и выжженной травой, липнут на мой карамельный блеск для губ, чуть ли не лезут в рот, но мне всё равно — впервые за долгий период ощущаю себя не-мёртвой, а расслабленной, словно с меня сняли наручники и стянули поводок. — Идём в дом, — шепчет, и по голосу слышно, что её губы растягиваются в улыбке. — Тебя все ждут. Я с трудом отлипаю от неё, иду следом по крыльцу, пока амбал тащит мой багаж с немногочисленными вещами. Их мало, потому что я уже не могу видеть и носить эти шмотки, которые абсолютно разнятся с моим вкусом — всё в облипочку, подчёркнутая талия, открытые щиколотки, туфли на каблуках. Я даже не собиралась толком — так, побросала в сумку, что на глаза попало, и поспешила убраться оттуда. Не подумайте, мне нравятся женственные вещи, но чтобы без перебора, — иначе ощущаю себя куклой в глянцевой коробке. Яркий уличный свет сменяется бархатной полутьмой, когда мы входим в дом. Кошелёк, как ни в чём не бывало, лезет с поцелуями первым. Элиза рассказывала, что при встрече с родственниками или друзьями итальянцы целуются в обе щёки. Дед касается левой, затем правой, берёт за плечи, отстраняясь, и произносит: — Я от всей души рад, что Вы наконец приехали, Виктория. Дальше подходит Ева; слишком задумчиво и молчаливо рассматривает моё лицо, точно пытается прочесть на нём всё, что произошло со мной за этот месяц. Скидываю туфли уже в гостиной, ощущая ступнями мягкость обволакивающих ворсинок ковра. Лилу жужжит под ухо истории про каких-то подписчиков в своём блоге, увязавшись следом, когда я иду мыть руки. Честно сказать, я растерялась слегка, а хорошее настроение вмиг улетучилось, потому что Люцифера нет. Или он в доме? Но у меня в голове не укладывается, что он мог позволить себе даже не спуститься, зная о моём визите. Тяжесть наваливается бетонной плитой, мешая дышать. Может, конечно, я напридумывала себе всё, и в действительности он не чувствует ко мне то, что я напредставляла в момент нашей последней встречи. Возможно, я слишком романтизировала себе его образ, потому что имея внешность, на которую хочется чуть ли не дрочить день и ночь — ладно, «чуть ли не» вычеркните, — очень легко заставить надеть розовые очки девушку, вроде меня, не имеющую абсолютно никакого опыта в отношениях. Я едва заметно качаю головой, стряхивая ворох надоедливых мыслей, и усаживаюсь за стол, где уже ожидает свежий завтрак. Вообще-то, я уже знаю, что утренний приём пищи итальянцев больше походит на небольшой перекус с чашечкой кофе. Обычно это выпечка: корнетто с начинкой из шоколада или джема, например, — нечто вроде круассанов, только менее жирные и более сладкие; чамбелла — бублики из сахарного теста; или канноли — хрустящие вафельные трубочки с воздушным кремом внутри. В общем, первый приём пищи — не плотный, а вот обед и ужин затягиваются на несколько часов: там в ход могут идти паста, пицца, жаркое из кролика с оливками, говядина с артишоками, фокачча с кристалликами соли, которую Эрагон — безъяйцевый консильери — вечно поливает маслом с травами, а ещё вино или граппа. Хотя Элиза умудряется ещё до обеда влить в себя кампари, апероль с белым вином или даже проссеко, а потом заваливается ко мне в комнату и тащит вниз, чтобы я в очередной раз поковыряла вилкой в тарелке, так почти ничего и не съев. Но сегодня — видимо, из-за меня — наполнение стола в доме Моретти полностью американское. Домработница ставит передо мной тарелку с яичницей и ветчиной. Намазав маслом горячий тост, исходящий аппетитным ароматом поджаренного хлеба, я впервые за последний месяц ем с аппетитом. Ева периодически поглядывает на меня, механически кладя кранч с орехами в рот и поднося к губам стакан с молоком. Её брови так трагично изломлены, будто я тут кровью истекаю. В воздухе тяжелым куполом висит тотальное молчание, прерываемое лишь звоном приборов и сопливыми итальянскими фразочками, произносимые Кошельком всякий раз, когда кот привстаёт на задние лапы, передними упираясь ему в бедро, и выпрашивает еду со стола. — Как тебе в новом доме? — неожиданно спрашивает Лилу, отпивая апельсиновый сок. — Да и вообще в новом статусе. От её вопроса кусок сосиски встаёт поперёк горла, и приходится протолкнуть его большим глотком кофе. — Нормально, — прозвучало как «отвали», но сейчас меня это не особо волнует. Какой толк жаловаться? Как будто они смогут как-то повлиять на всё, что происходит. Шкаф же вцепился так, что не оторвёшь теперь, — иногда мне кажется, что он помешанный, честно; что он с башкой своей совладать не может. А ещё у него какой-то нездоровый фетиш, связанный с лапаньем моих волос: вечно лезет в них руками и даже спит, едва не наматывая пряди на кулак. — Наверное, круто, когда ещё вчера не имела никакого представления о семье, а сегодня уже жена дона, — продолжает Лилу, словно не замечая мою недовольную физиономию. — Обязательно сейчас об этом говорить? — вклинивается Ости, так и не донеся вилку с кусочком омлета до губ. — Да я просто спрашиваю, — она пожимает плечами. — Мне такое не светит, но интересно же. — Я слишком хорошо к тебе отношусь, поэтому не буду желать оказаться на моём месте, — я тыкаю тостом в желток и отправляю в рот, а потом неожиданно произношу то, что катается колючим ежом в голове: — Где Люцифер? Приходится выдержать их резко обращённые взгляды, делая вид, что я интересуюсь этим исключительно из вежливости, хотя мой тон и слово «вежливость» — непересекающиеся прямые. — В Чикаго с Геральдом, — отвечает дед, сверля меня странным взглядом. — Скоро вернётся. Он затихает — смотрит всё так же испытующе, словно пытается выковырять что-то из моего мозга; но мне плевать, потому что от осознания того, что мы всё же увидимся, лёгкие снова наполняются кислородом, а в голове играет самая слюнявая музыка из мелодрам. — Нужно побеседовать с Мальбонте, чтобы Вики приезжала к нам почаще, — Ева задумчиво поправляет лежащую на коленях салфетку. — Было бы неплохо, Мартино. Он косится теперь и в её сторону. А я раздумываю о том, что будет, если Шкаф узнает о моём увлечении на стороне. Сначала мне кажется, что звучит это отвратительно-грязно, но потом понимаю, что из грязного тут только Маль. И вообще, очень рискованно это всё, но если попытаться скрыть, то Люцифер поможет мне окончательно не захлебнуться в трясине. Вопрос только — какой ценой? Лилу вновь заглушает звенящее молчание своим не менее звенящим голосом, рассказывая про каких-то журналистов из жёлтой прессы, которые преследуют её и публикуют лживые провокационные статьи. Ости с Евой обсуждают всё подряд: от фильмов с Джонни Деппом до желе из мяса, которое они пробовали в какой-то далёкой стране. Только представьте: желе с мясом… Отвратительно, правда? — Как насчёт прокатиться? — обращается Ости, передавая мне корзинку с рогаликами. — Я обещала научить тебя водить авто. — С радостью, — уткнувшись в почти пустую тарелку, отвечаю. И снова без особого интереса, потому что перед глазами то и дело всплывают выхваченные памятью черты лица её мужа. Пиздец. Собрались за столом его родители и три девушки: две из них с ним трахались, а третья — жена. Очередной сценарий, достойный экранизации Нетфликса или Порнхаба. Дальше я тупо молчу, вышкрябываю маленькой ложечкой крем из рогалика, боясь сорваться и выпалить что-то безумное. Мой желудок уже такой полный, что до того жалобно скукоженные стенки не выдерживают и начинают ныть, как бы намекая, что пора остановиться впихивать в себя еду, словно там бездонная яма. Сославшись на усталость после полёта, я плетусь в комнату и замечаю, что в ней ничего не изменилось после моего отъезда. На краю дивана лежит глянцевый квадратный блокнот, где мой сосед по парте на занятиях химии чиркал забавные карикатуры. До сих пор не знаю, зачем я его сохранила и таскала за собой. На заправленной молочным пледом постели сиреневый плюшевый кот, непонятно зачем прихваченный из Нью-Йорка, когда я швыряла вещи в сумку при выезде из дома. Судя по всему, здесь за мной не будут следовать по пятам — будто ни у кого и мысли не возникает, что я могу сбежать. Вот просто выйти во двор, затем за ворота и на ленту шоссе. Совершенно спокойно: примерно так, как сбегала с Моникой со школы через дыру в заборе за спортивным залом, между полем для регби и небольшим закутком, где собирались все местные курильщики. Мы сматывались по парковке, по дороге считали почтовые ящики и вскоре выходили к ряду магазинов со всяким барахлом вроде блестящих фарфоровых балерин и стеклянных шаров со снегом. Чуть дальше лавка с сомнительного вида фастфудом — там Моника как-то наелась курицы с кунжутом и блевала три дня. Я до сих пор думаю, что те серые кусочки мяса были вовсе не курицей. Отчего-то мысли о прошлом успокаивают меня: переносят в те времена, когда проблемы, как оказалось, и не были проблемами вовсе. С Моникой я дружила с младшей школы; она всегда была одной из самых популярных девчонок, и я даже не помню, в какой именно момент мы стали общаться; с каких пор нашей маленькой традицией стало собираться по пятницам у неё дома, врубать музыку и танцевать, передавая друг другу то пудру, то блеск для губ. Наверное, неправильно вот так обрывать все связи из-за её поступка, и не дать возможности объясниться, учитывая сколько времени мы провели вместе, — если вы понимаете, о чём я. Недавно у неё был день рождения, а я её даже не поздравила, хотя прекрасно помнила о дате. Покружив по комнате, я достаю из бокового кармана сумки мобильный. Проверяю входящие сообщения, надеясь получить вести от Сэми, а потом механически набираю номер Моники. — Давай же, — шепчу, когда после пяти гудков ответа не следует, и подхожу к открытому окну, зубами подцепляя сигарету из пачки. Жёлтый горячий диск висит уже довольно высоко, небо светло-синее без единого пятнышка, а воздух такой неподвижный, что дым не уносится потоком, а так и остаётся парить вокруг, стоит мне поджечь кончик и затянуться. Возле дома останавливается автомобиль, и меня прошибает, когда открывается передняя дверь, из-за которой показывается Люцифер. В трубке раздаётся сонное «Да?», но я тут же сбрасываю звонок, решив позвонить позже; тушу сигарету прямо о пачку, и маленькие алые искры разлетаются в стороны. Сейчас меня мало волнует, что я могу что-то прожечь, в голове только одно желание: обнять его поскорее. Наспех покрутившись у большого зеркала, я кладу на язык сразу две растворяющихся мятных пластинки и быстрым шагом направляюсь к выходу. Возле лестницы вылавливаю взглядом его белую рубашку, но не показываюсь сразу — ныряю в нишу между написанными маслом картинами и жду, когда он попрощается с Геральдом. Спустя минуту, пока моё сердце грозит проломить рёбра, он разворачивается и выходит в коридор, освещаемый тусклым светом. Сосредоточенный на чём-то, совсем не ожидает меня увидеть, проводит рукой по тёмным волосам, — а я воображаю, что делаю с ними то же самое. Между нами расстояние — бесконечное или бесконечно малое, — и не в силах больше терпеть сладкую предвкушающую дрожь, пронзившую всё тело, я набрасываюсь на него сзади, прижимаясь щекой к спине, чувствуя напряжение, когда он замирает на месте, кажется даже переставая дышать. А вот я дышу глубоко, обнимаю крепко, словно пытаюсь перенять себе каждую его частичку. Кожа под тканью рубашки горячая, и от этого прикосновения под моими ладонями, прижатыми к его животу, распускаются пламенные цветы, что стремятся к нему, будто к солнцу после затянувшейся бури. — Что ты тут делаешь? — резко разворачивается Люцифер и отстраняет меня, сжав плечи. Клянусь, его удивлённые глаза загораются красными сияющими огнями. — То есть… Когда ты приехала? — Сегодня утром, — я улыбаюсь как дурочка самой яркой из своих улыбок, еле стою на ногах от опьяняющего головокружения. — Ты что, не рад меня видеть? — Рад, конечно, — выдыхает Люцифер. Видимо, Кошелёк не сказал о моём приезде, хотя Маль звонил ему ещё вчера. — Ты что, кури… Привстав на носочки, я накрываю губами его рот прежде, чем он успевает закончить, и мир сужается до крошечных размеров. Под моей ладонью стук его сердца — громкий, ускоряющийся, — я боюсь, что он вот-вот пропадёт, испарится, и небо над моей головой вновь затянется грозовыми тучами. — Не сейчас, — шепчет он, чуть отпрянув. — Мы можем подождать, — одними губами произношу, пробираясь руками по его напряжённым плечам. — Сколько нужно. Люцифер отстраняется, его зрачки внимательно скользят по моему лицу, изучают каждую линию, а потом он резко спрашивает: — Как с тобой обращаются? — Нормально, — выдыхаю хрипло. — Всё, как ты сказал. — Хорошо, — Люцифер притягивает меня снова, зарывается пальцами в волосы на затылке, касается горячими губами виска, произносит тише: — Это хорошо. Я затаиваю дыхание, не двигаюсь, боясь спугнуть момент, — лишь касаюсь бьющейся вены на его шее; всё кажется хрупким, звенящим, будто стоит нам начать говорить, как мгновение рассыпется песочным замком. И когда он поднимает мой подбородок, приглашая взглянуть за край вселенной, когда целует нежно-нежно, меня накрывает с головой, и в один миг приходит осознание происходящего: вот он — тот закрытый-холодный-пугающий, который не для неудачниц вроде меня — сейчас рядом со мной, передо мной, критически близко. Его руки на моей спине ощущаются крепко, звёзды видны сквозь закрытые веки, и мне требуется вся выдержка, чтобы устоять на ногах, пока он углубляет поцелуй, чтобы губы болели, саднили, а тело умоляло, требовало. Мне даже не нужно глаз, чтобы знать о его близости, — достаточно сердца, которое ломится из груди, не желая больше быть её обитателем. Но Люцифер отпускает неожиданно, разрывая поцелуй, отходит на шаг, и всё вокруг горчит — кожа, губы, воздух. Мисселина появляется в коридоре спустя несколько секунд, в то время как я пытаюсь вновь научиться видеть, а не только чувствовать. Она не идёт — плывёт, — белые прямые брюки почти полностью скрывают устойчивые высокие каблуки, лёгкая блузка застёгнута на все пуговички. — Вики, дон ждёт тебя в кабинете, — её озадаченность быстро сменяется спокойным тоном. Мисселина не собирается уходить — настойчиво ждёт, пока я последую за её белым образом, даже не подозревая, что всё моё адекватное мышление сейчас далеко: оказалось стёртым языком Люцифера. На миг сцепившись с ним взглядом, я разворачиваюсь и плетусь следом за домоправительницей, улавливая едва заметный шлейф цветочных духов. Мисселина не оборачивается, тёмные стены сменяются другими — не менее мрачными, с одной-единственной дверью в конце коридора. — Не переживай, босс счастлив видеть тебя в своём доме, — тихо говорит она, прежде чем открыть дверь. Мартино стоит у окна, когда я вхожу в большой, пропахший кожей, деревом и ванильным дымом кабинет. Вся его фигура залита дневным светом; не ожидая разрешения, опускаюсь в большое кресло и закидываю ногу на ногу. Несколько секунд перезагрузки мозга, глоток прохладной воды из высокого бокала, что стоит на столешнице из красного дерева, — и я готова. — Как Вы? — он не оборачивается; слышится звук колёсика зажигалки, и возле деда образуется плотное белое облако. — Я же сказала, — холодно отвечаю. — Нормально. Только что целовалась взасос с твоим сыном, а чуть позже планирую залезть к нему под одеяло, так что теперь и вовсе замечательно. — Вы лжёте, но я горжусь Вами. — Почему? — вырывается неожиданно. Я пытаюсь качать ногами под креслом, как ребёнок, но не выходит: они слишком длинные. Да и я уже не ребёнок. — Потому что Вы ведёте себя так, как нужно, — Кошелёк разворачивается, тянет пальцами узел галстука, будто ему трудно дышать; слышится скрип кожи, как только он садится в кресло напротив. — По крайней мере пока. — Откуда Вы знаете, как я себя веду? — Иначе Вас бы здесь не было, — дед затягивается снова, дым змейкой выскальзывает из его рта, ползёт по столу. — Сигаретку? — Нет, у меня свои, — я больше не могу курить ничего, кроме той дряни, которой травится Мальбонте. Это хреново, наверное. — Говорить, что я хочу остаться, бесполезно, да? — Именно так, — он кивает. — Никто не может оставаться там, где хочет, Виктория. Вы можете рыдать и выть сколько угодно, это не поможет. Нужно уметь подстраиваться под любые обстоятельства и быть терпеливой. — Я не собираюсь рыдать и выть, — мои губы непроизвольно кривятся. — Вы не оплакивали свою мать? — Мартино тушит сигарету в пепельнице, кивает, будто что-то помечая в своём мысленном списке одобрения, и складывает пальцы домиком под подбородком. — Я не стал хоронить её рядом с Винчесто, уж простите. При всём уважении к Вам и Вашей готовности вступить в драку с любым, кто способен очернить память Вашей матери, я не смогу воспринимать эту женщину как члена семьи. Она её недостойна. — Вы выбираете только достойных? — уголок рта нервно поднимается в издевательской улыбке. — В общество убийц и ублюдков без морали вступают только им подобные. — Вы считаете Люцифера убийцей и ублюдком без морали? — спрашивает, но в ответ получает лишь моё звенящее молчание. — Из-за своих амурных дел вы скоро оба без голов останетесь. В прямом смысле, Виктория. Прекратите, эмоции мешают думать, — я хочу задать вопрос, но он опережает: — Нет, это не Люцифер мне рассказал. Я сам понял, когда он клянчил развязать ему руки, чтобы убить Вашего муженька. Видите в нём романтичного принца, героя любовного романа? Вы плохо его знаете. Я бы сказал, что совсем не знаете. Если он не показывает Вам свою тёмную сторону, это не значит, что её нет, — опускает ладонь, постукивает указательным пальцем по столу, выбивая незнакомый ритм, и поднимает глаза. — Так что же, Вы оплакивали свою мать? — Я была на её могиле, — отвечаю и замечаю, что выпила почти всю воду из бокала. — К отцу хотите сходить? — Не уверена. — С момента Вашего появления в его жизни он никогда не желал ничего иного, кроме Вашего счастья и благополучия. Навестите его, Виктория, когда будете готовы. Я сопровожу Вас в Италию, Мальбонте не выступит против. — Он меня сюда едва отпустил, — от незнания куда деть руки, я заламываю пальцы под столом. Говорить ртом о своих проблемах не в моём стиле точно, а слушать разбор своих бзиков от деда и того хуже. — Я весь месяц из дома не выходила после того, как рассказала полицейскому о похищении. — Maledizione , Виктория, о каких полицейских речь? — распахнув карие глаза, он смотрит на меня, как на идиотку, и вздыхает разочарованно, будто видит мой откат в развитии. — Никаких людей в форме и близко не должно быть. Его не накажут, не посадят за решётку, если он осторожен, а Вы рискуете умереть. — Он убивает людей, что не может долго оставаться без внимания, рано или поздно это заметят. — О, милая, дон никогда не убивает, если это возможно. Это делают другие люди. Те, кого не жаль потерять, — дед говорит это так спокойно, что у меня пробегает холодная волна вдоль позвоночника. — В глазах общества мы владеем только легальным бизнесом. Если Ваш муж всё делает верно, то ничто и никогда не приведёт к тому, что он занимается наркотрафиком и нелегальным игорным бизнесом. Дон всегда чист, Виктория, а иначе он глуп. Как думаете, Ваш муж глуп? — Я не знаю его, — коротко отвечаю. — Так узнайте, — не сводя взгляда с моего лица, Мартино снова вынимает сигарету из полупустой пачки. — Почему Вы собираете только поверхностную оболочку? Нужно изучить его лучше, у Вас ведь есть такая возможность. Эти знания можно использовать в своих целях. — Вы хотели сказать в ваших целях? — В наших, Виктория, — улыбается, расслабленно откидываясь на кожаную спинку. — Мы ведь на одной стороне? — Смотря каковы эти цели, — я отзеркаливаю его позу, даже голову склоняю точно так же. — Можете не пытаться. Ответа Вы сейчас не получите, — усмехается он со сквозящим недоверием. — Люцифер сказал, что я напоминаю Мальбонте кого-то, — я в который раз распутываю мысли, пытаясь вытянуть самое главное. Из-за разговоров с Кошельком у меня постоянно болит голова. — Расскажите об этом. — Анну, полагаю, — он сжимает пальцами фильтр, напряжённо прокручивает. Её имя свинцовой тяжестью гласных срывается с губ. — Вы похожи на свою покойную кузину. У них был… — по выражению лица видно, что этот разговор ему неприятен, — … роман. Снова эти сердечные дела, которые всё портят. — Почему она умерла? — Оказалась не в том месте и не в то время, — какое-то мгновение он так и сидит, застыв с сигаретой в руках, но затем отмирает и добавляет: — Я убил её. Не специально, конечно. Намеренно я бы никогда не приложил руку к смерти беременной женщины, хоть она и была предательницей. — В чём заключалось предательство? — сглотнув образовавшийся ком в горле, продолжаю, а пальцы всё двигаются под столом, будто в каком-то неврозе. — В её беготне к сыну Гуэрра. Она принадлежала нашей семье и не имела никакого права связывать свою жизнь с мужчиной из другого клана без позволения дона. И уж тем более рожать ему детей, — он закрывает глаза, прикладывает пальцы к векам. — Тогда были тяжелые времена, Виктория. Мы так погрязли в мести, что уже запутались, кто и за что мстит, — отложив так и не зажженную сигарету, добавляет устало: — В следующем месяце я возьму Вас с собой в Италию, сходите к отцу на могилу, попрактикуетесь в общении с итальянцами, отдохнёте. Только будьте рассудительной, Виктория, и помните, что всё проходит. И боль, и страх, и страдания. Неизменна только смерть.

***

После обеда Ости вытаскивает меня из комнаты и отвлекает от накативших раздумий. Тащит за руку по лестнице, по коридору, шлёпает картой-чипом, и дверь открывается, впуская нас в подземную парковку. Машины аккуратно выставлены в ряд, блестят в свете линейных ламп, расположенных под потолком. — Ости, у меня есть одна просьба, — говорю я, как только она останавливается у авто. — Ты не могла бы купить мне противозачаточные? Больше просить об этом мне некого, а таблетки на исходе; и кто знает, когда Мальбонте ударит в голову мысль о сексе. Хотя, наверное, думки о том, как бы мне присунуть, постоянно преследуют его. Ости хлопает глазами, держась за ручку, слегка растерянная от такой просьбы, затем спокойно отвечает: — Да, конечно, — она открывает дверь. — Садись. В салоне приятно пахнет дорогой кожей; все поверхности такие гладкие, что прикосновение к ним вызывает приятный трепет, будто трогаешь нечто прекрасное, диковинное. Загоревшаяся панель приводит меня чуть ли не в щенячий восторг, и я не сразу ощущаю настойчиво вибрирующий мобильный в кармане. А когда всё же вынимаю его, то настроение падает ниже плинтуса, потому что на дисплее отображается имя горячо ненавистного мужа. — Ты и сейчас будешь контролировать каждый мой шаг? — не могу сдержать раздражение и пыхчу в трубку. — Я уехала отдохнуть и отвлечься. — Естественно, я буду тебя контролировать. Потому что ты моя, — отвечает он, словно и не замечая моего тона. — Что это за помехи? — Я в подземном паркинге, здесь плохой сигнал, — бросаю сухо и отворачиваюсь к окну, рассматривая в стекле своё отражение. Боже, да почему я так жалко выгляжу? От одного своего вида хочется выкурить пачку сигарет. — Собираюсь учиться управлять автомобилем. — С кем? — не отстаёт Маль, и даже через линии телефонных проводов я ощущаю на себе его колюче-острый взгляд. — С Ости, — выдохнув, провожу рукой по лицу. — Всё хорошо, я вернусь уже послезавтра, никуда не денусь, можешь не переживать на этот счёт. Мальбонте затихает надолго — мне кажется, что он вовсе отключился ровно до тех пор, пока из динамика вновь не доносится голос: — Конечно, милая, ты никуда не денешься, — он выделяет последние слова. — Я ещё позвоню тебе. После недовольного «угу», нажимаю кнопку сброса. Ости заводит машину и медленно выезжает с парковки через открывшиеся автоматические ворота, по пути рассказывая главные правила и устройство автомобиля. Миновав главную дорогу, мы выезжаем на прямое шоссе, где машины проезжают довольно редко. Ости оказывается спокойной и терпеливой несмотря на то, что я переспрашиваю у неё по несколько раз самые банальные вопросы, точно зная, что уже задавала их, но от волнения информация никак не укладывалась в голове. А она лишь кладёт в рот всё разжёвано-пережёванное и подбадривает всякий раз, когда я дико туплю. Мандраж по всему телу, от тревоги скручивается живот, и даже пальцы покалывает, но всё же упорно держу руки на руле и даже ускоряюсь время от времени, ловя слухом одобрительные возгласы Ости. Хотя выходит не особо аккуратно: то останавливаюсь ни с того ни с сего, то резко давлю на газ, потому что большую часть времени — девяносто девять процентов — думаю о Люцифере. — У тебя хорошо получается, — улыбается, поправляя упавшую с плеча лямку красного топа; если бы она сейчас пыталась накрасить себе ресницы, то точно выколола бы глаз от этих рывков. — В следующий раз с Ади поедем. Можно даже сегодня вечером. Хочешь? — Не знаю даже, — прикусив нижнюю губу, плавно вхожу в поворот, словно бы ощущая, как шины скользят по идеально ровному асфальту. — Вечером я хотела отдохнуть. Вот же лгунья. Я собираюсь наведаться к дяде в комнату — какой к чёрту отдых, когда под одной крышей со мной живёт мужик мечты? Но говорить об этом Ости странно. Я хорошо к ней отношусь и врать вовсе не хочу, но и сознаваться в мои планы точно не входит, ведь стыдно до горящих щёк. — Как скажешь, — Ости пожимает плечами. — Заедем в «Старбакс»? Вон там, на заправке. В кофейне мы усаживаемся за угловой столик у окна; я заказываю большой латте и шоколадное печенье, Ости берёт только американо и удаляется, оставив меня одну. Наверное, раньше мне бы казалось это отличной возможностью для того, чтобы сбежать, — но сейчас я бездумно сижу и размешиваю кофе, клацая ложкой по стеклянным стенкам и наблюдая за образующимся хаотичным узором, больше похожим на запутанный комок нитей. Таким же, как моя жизнь, где нет волшебного конца, за который можно потянуть, чтобы размотать весь этот сплетённый шар. Боль притупляется, раны затягиваются — шрам остаётся навсегда. Я могла бы кричать, лить солёные слёзы о несправедливости мира, биться в истерике, ползая по полу и сдирая колени в кровь. Всхлипывать от жалости к себе, бить посуду, попробовать наложить на себя руки, но на примере Ребекки уже ясно, что ни к чему это не приведёт. И если я выживу, то Мальбонте из памяти уже никак не стереть, не выжечь; однако сейчас — именно в данный период — у меня есть одна главная цель, заслоняющая собой все остальные. Отправить этого демона в ад. Ости возвращается через десять минут. Ставит на стол, устланный красно-белой скатертью, бумажный пакет и опускается напротив. Одна проблема падает с плеч, когда на дне я вижу несколько упаковок противозачаточных. — Спасибо, — поднимаю голову, озадаченно хлопая глазами. — Так много. Только где их хранить? Мне не нужно, чтобы он узнал об этом. — Можно пересыпать всё в банку из-под витаминов, например, — Ости делает глоток кофе. — Но есть один нюанс. Нужно будет считать, и это важно, потому что… — Да-да, — быстро качаю головой, мысленно уже вскрывая пластиковые упаковки. — Я ж не дура, Ости, я умею считать. Она кивает. Упирается в спинку стула, скользя по мне изучающим взглядом. А я начинаю болтать всякую ерунду, не слишком задумываясь о смысле слов, пока она пьёт кофе маленькими глотками и слушает так внимательно, будто я рассказываю ей о способе изобретения лекарства от рака, а не свои нелепые школьные истории. От неё я заряжаюсь спокойствием, уверенностью и вновь напоминаю себе: сегодня я могу делать всё, что хочу. — Мне хорошо с тобой, — говорю, ложкой подцепляю кофейную пену и отправляю в рот. — Если бы можно было не возвращаться обратно, я бы не вернулась. — Я знаю, — натянуто улыбается она. — Мы переживали за тебя. За то, как тебя примут, и как быстро ты адаптируешься. — А ты быстро привыкла? — ляпаю я, но сразу закрываю рот. — У меня ведь совсем по-другому, — она отводит глаза, бездумно уставившись в окно. — Я была готова. Да и мне повезло с мужем. — Угу, — подношу широкую чашку к губам, стараясь скрыть покрасневшее лицо. — Думаю, Ева поговорит с тобой об этом, — продолжает Ости. — По крайней мере должна, ведь у неё была похожая ситуация. Мне одновременно и хочется этого, и нет. Каким бы подонком ни был Кошелёк, я не могу представить, чтобы он относился к Еве, как к куску мяса, — у меня просто в голове это не укладывается. Ости выжидающе пялится на меня своими зелёными выразительными глазами, будто ждёт слов, которые я обязана ей сказать; и в этот миг совершенно растерянно опускаю голову, умолкнув и уткнувшись в кофейную чашку, от догадки по поводу того, что она всё знает. Про меня и своего мужа. В её взгляде не ненависть, не злость, не обида — обычное ожидание, но без какого-либо нажима. А у меня даже язык не поворачивается сказать вслух, потому что это превратится в поток нелепых оправданий, отговорок и ненужных слов. В глубине души я верю, что мы можем поговорить об этом как взрослые люди, и Ости не упрекнёт меня, но отчего-то боюсь. Можно, конечно, обвинить во всём его, мол, это Люцифер — кобелина, каких поискать, а я — святая, наивная девушка, купившаяся на внешность и погрязшая в мечтах об одном-на-всю-жизнь. Да и вообще, я больше никогда-никогда не взгляну в его сторону, и такого не повторится. Точно. Вот только от этого станет ещё хуже. Потому что знаю: будь у него хоть десять милых и великолепных жён, я его не отпущу. Никогда.

***

Когда солнце стремительно падает за горизонт, окрашивая светлые стены комнаты во все оттенки красного, я уже лежу в постели и натягиваю гладкое шелковистое одеяло на грудь. Тело до сих пор слегка влажное после душа, пахнущее клубничным гелем и сливочным лосьоном. Всё ещё не верю, что могу дышать полной грудью, спокойно лечь спать, не раскрывая глаза каждые пять минут от нарастающей тревоги. Мысли о Люцифере заглушают все остальные; я впериваюсь глазами в потолок, так и не решившись пойти к нему. Понять не могу, мне стыдно перед Ости или просто хочется, чтобы он сам сократил дистанцию и сделал шаг навстречу, тем самым доказав, что не только я в нём критически нуждаюсь? Кто знает, вдруг у него таких, как я, ещё с десятка два, и все сказанные — и несказанные — слова для него ничего не значат. Но сердце всё же сладко ноет, когда я прокручиваю в голове нашу сегодняшнюю встречу. У него нежные, горячие губы; сильные, крепкие руки, что прожигают насквозь, даже скрытые тонким материалом перчаток, — отпечатки при касании ярко вспыхивают под кожей электрическими искорками. При близости с ним возникает шум в голове, и шёпот его не разобрать — только успокаивающие интонации, уверенные и по-особенному звучащие, предназначенные только для меня. Прикрыв глаза, я облизываю языком пересохшие губы, спускаю трусики, что так и остаются висеть на щиколотке. Кладу руку в самый низ живота: туда, где разливается горячая оглушающая волна, и, выбросив из головы все сомнения, завожу её между раздвинутых ног, вдоль складок вниз — потом обратно вверх, чувствуя, как на кончиках пальцев мокро и скользко. Бёдра чуть приподнимаются от медленных круговых движений на клиторе, изо рта вырывается тихий вздох. Никогда прежде трогать себя не ощущалось настолько приятно. Я запрокидываю голову совсем как тогда, словно подставляя шею его жарким губам, и простынь подо мной накаляется, становясь почти обжигающей. Его нет рядом, но моё тело всё ещё помнит, и это самое важное. Вздрогнув, я делаю то, чего никогда прежде не делала — осторожно ввожу пальцы внутрь и даже не успеваю удивиться лёгкости проникновения, как срываюсь на стон. Вынимаю почти полностью и вновь резко ввожу, второй рукой до боли в суставах сжимая тонкую простынь. Захлёстывает с такой силой, что всё тело сводит, и дыхание становится частым, движения сбивчивыми, сумбурными — ещё, ещё, ещё, — вонзающимися в глубину тонкими фалангами. Зубами впиваюсь в ладонь, пальцами — в себя. А потом, словно направленная неведомым порывом, поворачиваю голову и… — БЛЯДЬ! Я так пугаюсь, ошарашенно подпрыгивая на постели, когда вижу сидящего на скомканном одеяле кота, что таращится своими огромными ярко-зёлеными глазами с тонким зрачком прямо мне в лоб. В его почти-человеческом-взгляде проскальзывает кошачий укор, и мне становится так стыдно, что лицо незамедлительно покрывается жгучей краснотой. Мне стыдно, блядь, перед котом, что он застукал меня за этим делом. — Ну ты… — я даже не могу ругаться на шерстяного свидетеля, только хватаю ртом воздух и взмахиваю ладонью. — Давай, котик, иди, я не закончила. Он издевательски моргает, изгибает спину, розовым языком быстро облизывает чёрный нос. Вот и когда он успел прошмыгнуть в мою комнату? Хорошо, что Гатто не умеет говорить, а то морда такая ехидная, что кажется, будь он человеком, поскакал бы разносить сплетню о том, как я тут предаюсь разврату. Первым бы узнал Кошелёк! Как бы бедного деда инфаркт не хватил, узнай он, как я тут мастурбирую на светлый лик его сына. Кот-сплетник спрыгивает с кровати только тогда, когда раздается короткий стук в дверь. Спохватившись, я надеваю бельё, тяну вниз ткань короткой светлой сорочки и забираюсь под одеяло. Не успеваю ответить, как металлическая ручка устремляется вниз, а в проёме возникает герой моих фантазий. Ходячий бог. Или дьявол, я ещё не решила точно. — Я войду? — спрашивает Люцифер. — Да, хорошо бы тебе войти уже, — отвечаю и поднимаюсь на локтях, чувствуя мигом промокшую ткань трусиков. В моих разбушевавшихся мыслях он уже расстёгивает пряжку ремня и ведёт молнию вниз, но на деле Люцифер лишь выпускает кота, прикрывает дверь, проходит в спальню и с отстранённым видом садится в широкое кресло. Багряные лучи мазками ложатся на его волосы, обнимают плечи, цепляются за хлопок рубашки, рождают огни в тёмных глазах, превращая их в адские бездны. Наши зрачки встречаются. — Есть разговор, — наконец подаёт он голос, глухо постукивая пальцами по подлокотнику. — Плохие новости? — я поднимаюсь выше, и одеяло сползает с груди, собираясь гладко-шёлковыми складками у живота. Люцифер хмуро кивает. Губы разлепляются в попытке сказать, но я прерываю, резко вытянув руку вперёд: — Не надо! Никаких плохих новостей, пока я здесь, — ногами откидываю одеяло в сторону. — Скажешь перед моим отлётом, тогда уже ничего не сможет испортить мне настроение ещё больше. — Вики, — он недовольно поднимает бровь. — Нет, — закрыв ладонями уши, снова показываю свою неготовность к разговору. — Не хочу знать! Сегодня и завтра никакого дерьма. Ни Антароса, ни Шкафа. Нахер это всё! — Шкафа? — удивляется Люцифер. — Это я Маля так называю. У меня привычка — давать прозвища некоторым людям. — Вики-и, — вздыхает он. Кажется, Люцифер готов приложить руку к лицу, как в завирусившемся меме. Он считает меня тупой идиоткой, однако всё равно не уходит. Вы ведь тоже прекрасно понимаете, зачем он здесь, да? Я же говорила, что дядя — извращенец. — Что? У тебя тоже есть, между прочим, — я касаюсь ногами прохладного пола, поправляю низ сорочки и на носочках бегу к нему чуть ли не вприпрыжку. — Не хочу его зна… — замолкает на полуслове, прерванный моей наглостью усесться сверху. — Только не говори, что ты не ожидал, — руки пробираются под ворот, касаясь бархатной кожи, исчерченной иглой тату-машинки. — То прозвище для тебя прежнего. Ну, для той бесчувственной машины, которой ты притворялся, — опустив руку на его пах, оглаживаю через ткань напрягающийся член, — но теперь я знаю, как понять, рад ты меня видеть или нет, — слегка касаюсь губами уголка его молчаливого рта, растягивая каждое своё движение. — Расслабься. Сейчас всё хорошо. Его рубашку я всё-таки расстёгиваю — либо он позволяет мне её расстегнуть, — и осознание власти пьянит, будоражит, посылая по телу дрожь и необъяснимое желание стать ещё ближе. Он не выдерживает, тянет к себе — и губы соединяются, сплетаются, впитываются друг в друга, нас обоих так раздирает-захлёстывает, что кипящая кровь толчками стремится по венам — оголённым проводам, — точно по замкнутому кругу. Кругу, по грани которого мы оба гуляем и, не борясь с гравитацией, падаем в самый центр сингулярности. Вот только разорви его, потяни за ниточки, так там не круг, а треугольник — Люцифер, я, Мальбонте — с одним лишним углом. Но, пока всё в тайне, этот момент определённо не убьёт никого из нас, зато принесёт с собой нечто новое. Взятая в аренду пауза наших жизней. Дрожащими пальцами я провожу по его груди, по животу, сглатываю волнение от нарастающего желания почувствовать его обнажённые руки на своей коже, и на задворках сознания оседает один беззвучный вопрос: а ко многим ли он прикасался? — Мы только хуже делаем, — в какой-то момент Люцифер расслабляется, ломая свои — сегодня не очень-то крепкие — баррикады, обхватывает бёдра, притягивая ближе к себе, и губами касается шеи. — Подумаем об этом потом. Я чувствую, как он хмыкает мне в плечо, гладит талию, спускает бретельку топа, оголяя грудь, и влажно проводит языком по соску. Дыхание теряется, когда он сжимает его губами, тянет, перехватывает пальцами, медленно разминая и позволяя остро чувствовать шероховатость перчаток. Всё вокруг становится тихим, томящимся; повисает такая тишина, что слышно биение сердца, застрявшего где-то между рёбер. Люцифер проводит языком по шее, подбородку, к губам, подцепляет нижнюю, пока я нетерпеливо ёрзаю на его члене, чувствуя жар и пульсацию между ног. И никто из нас не знает, сколько отмерено времени — оно становится расколотым пополам, стёртым, ненужным. Одним плавным движением он поднимает тонкую сорочку, снимает её через голову и кидает на подлокотник. Отстранившись, наклоняет голову вбок, как бы говоря: «Ну, и что дальше ты будешь делать?». Он играет со мной. Холодный-непробиваемый-недосягаемый поверженно поднимает руки, намеренно отдаёт первенство, тем самым забирая гран-при. Поднявшись, я снимаю с себя бельё, перешагиваю через упавшие на каменный пол трусики и, наклонившись, тяну пряжку его ремня. Молния ползёт вниз под напором нетерпеливых пальцев, а короткая улыбка невольно ложится на лицо, когда он достаёт из кармана презерватив и вскрывает фольгу, отбрасывая оторванный серебристый край в сторону. — То есть знал, что трахаться будем? — подцепив ногтем резинку, спускаю с него бельё. — А когда пришёл, как будто и не собирался. — Были подозрения, — отвечает, а я опускаю глаза, пялясь на его член со вздувшимися венами, по которым хочется провести кончиком языка, и думая о том, как же он там помещается. Красивый мужик, красивый член — совсем как в порнухе, но только куда такой огромный? — Можно без презерватива, я таблетки пью, — после моих слов Люцифер так и замирает, коснувшись латексом головки. — Не из-за него. Ну, из-за него, но не совсем. Короче, забей, можно без них. — Так надёжнее, — он растягивает тонкий презерватив по длине, хватает меня за запястье, привлекая ближе. — Садись. Уперев колени по обе стороны от его бёдер, нависаю сверху. Кончики волос падают на его плечи, скользят по коже, сворачиваясь тёмными кольцами, что в закатном свете приобретают красный отлив. Перчатки на ягодицах. Мягко надавливает, и член упирается снизу, головкой растягивая пульсирующую кожу. — М-м, — коротко стону в его висок. Даже не уверена, что это всё и правда происходит. Я вообще ни в чём не уверена, потому что парю где-то за пределами галактики; пока его ладонь гладит спину, вторая — сдавливает грудь, губы переносятся с точки пульса на мочку уха, слегка сжимая зубами. Пару месяцев назад я и подумать не могла, что можно вот так просто к нему приблизиться, а теперь набралась какой-то запредельной смелости. Или всё-таки нет? Он надавливает ещё, призывая опуститься полностью, — и чёрт же меня потянул завести руку между наших тел, коснуться его каменного члена, по которому стекала моя смазка, и, конечно же, вспыхнуть, загореться пламенем от скул до ушей, вмиг растеряв всю прежнюю смелость. Как будто первый раз, ей-богу. Хотя я и так не далеко ушла. — Не бойся, — он чуть толкается вверх, держа за талию. Эта бесовская, дьявольская ухмылка и черти в глазах придают мне уверенности. — Ты ведь была смелой, когда я брал тебя в первый раз. Обняв крепко и уткнувшись лицом в горячий изгиб между шеей и плечом, присаживаюсь ниже, каждым сантиметром чувствуя натяжение. Туго и легко одновременно впускаю его в себя полностью, дрожа всем телом, впиваясь ногтями в мышцы на плечах. Шумный выдох. Его или мой — плевать. От осознания реальности момента мир загорается неоновыми огнями. Поднимаюсь наполовину и вновь опускаюсь уже более резко, сорвавшимся стоном вызывая его довольную усмешку. Комната перед глазами плывёт, кружится голова, а его частое дыхание вблизи моей кожи приносит ощущения рассыпающихся, покалывающих искр. Невыносимо хорошо. Движения бёдер из плавных и аккуратных становятся быстрыми, размашистыми, проносящимися мокрыми шлепками по комнате. Люцифер и сам помогает — насаживает на член до упора, крепко сжимая ягодицы. Языком по ложбинке. Зубами за соски. Вздохи становятся громче, нарастают вместе с частотой проникновений, и внизу живота маленькая горящая точка расширяется до предела, до треска, готовясь вот-вот вспыхнуть пламенем и взорваться. Вкус его кожи у меня во рту. Раскрыв губы в протяжном стоне, я запрокидываю голову, распахиваю глаза, и, клянусь, звёзды в это мгновение прожигают потолок. Падают-падают-падают вниз, покрывая кожу блестящей космической пылью. Я его даже не вижу — чувствую под собой, в себе, будто заполненная до краёв, до пределов, до граней. Сжимает волосы, притягивая ближе, цепляет зубами нижнюю челюсть, шепча: — Теперь моя очередь. Всё пространство теряется, трескается, раскалывается на части, рассыпается на атомы. Холод гладкой постели по спине, его горячее тело теперь сверху. Нас обоих трясёт — не только от влечения и похоти, нет, — нас накрывает с головой обоюдное желание, чтобы это никогда не заканчивалось. Он скидывает оставшуюся одежду — всю, кроме перчаток, — его ладони трогающие, касающиеся, ведущие. Пальцами по груди, по рёбрам, по тазовым косточкам. Выпрямившись, хватает за бёдра, головкой раскрывает влажные складки, а потом натягивает на себя, впечатывается звонким/мокрым/липким шлепком, вынуждая громко застонать, вцепиться в простынь, выгнуться в спине. — Тихо, иначе мне придётся заткнуть твой рот, — командует, вогнав член полностью. — Завтра уедем из дома, там покричишь. Договорились? Я киваю, тонкая прядка волос падает, прилипает к покрытому испариной лбу, но в голос вскрикиваю, когда он вынимает член и снова врезается полностью, расширяя стенки для себя. — Вики, за хорошее поведение положена награда, — Люцифер поднимает мои бёдра выше, поясница отрывается от постели. — И какая же? — вопрос пробивается сквозь тяжелое дыхание. — Мне нужно знать, к чему стремиться. — Скажем, одно желание, — заскальзывает и снова выходит. — Постарайся для меня. Не дожидается ответа. Толкается внутрь, стискивая пальцами мой зад, и я, зажмурившись до вспышек-кругов под веками, распахиваю рот, вмиг ставший сухим; дышу громко и глубоко, тихо постанываю, срываюсь то на хриплое восхваление дьявола, то на шёпот его имени. А потом — я даже не понимаю, в какой момент это происходит: может, через минуту, а может, по истечении двух вечностей — движения становятся такими жёсткими и резкими, что я уже не могу сдерживаться. Он начинает откровенно вколачиваться в меня! Натягивать на член в каком-то неистовом темпе — ближе, сильнее, быстрее, — от каждого рывка грудь подпрыгивает, из глотки вырывается крик; немеют ноги от бёдер до самых вытянутых носочков, будто вся кровь прилила туда, куда он долбит меня своим огромным членом, каждый раз меняя угол упора. Его глаза — жадные, движения — грубые, тело — распалённое. Прохладный порыв ветра колышет тонкую светлую занавеску сквозь приоткрытое окно, покрывает кожу мурашками щекочущими змейками. Я путаюсь в его полустонах-полувздохах, будто падаю и вновь взлетаю, падаю-падаю-падаю, и опять вверх, пробивая потолок-крышу-небо-атмосферу, пульсируя от переизбытка энергии, вцепляясь руками в изголовье кровати, резко выгибаясь и чувствуя, как что-то горячее стекает на постель, каплями впитывается в простынь. Он переворачивает меня на живот, а я вообще уже не соображаю почти ничего — в голове помехи, постель мокрая, пальцы комкают одеяло. Хриплое дыхание лишь секунду глушу в подушке — Люцифер наматывает мои волосы на кулак, поднимает голову, второй рукой обхватив шею, словно в каком-то удушающем приёме, и можно подумать, что это самая настоящая бойня не на жизнь, а на смерть, если бы он не продолжал трахать меня сзади, шлёпая по ягодицам. — Блядь, я сейчас сознание потеря… А-а-а, — блябоже, я готова визжать так, что все жители дома сбегутся во главе с хвостатым. — Не могу больше! Фокус окончательно теряется. В залитой лунным светом комнате россыпь разноцветных осколков перед глазами выглядит чужеродно, а Люцифер всё засаживает и засаживает, втягивает воздух сквозь зубы, словно последний раз в жизни трахается. Крутит, вертит, обездвиживает, сжимает груди, соски, волосы, шею, чуть ли не вписывая меня лицом в изголовье. Я криками уже расцарапала горло, но ему плевать — трахать продолжает, не останавливаясь ни на секунду. Капля пота стекает по ямочке вдоль позвоночника, теряется между ягодиц; на голове уже не пойми что, его дыхание-губы-зубы на шее-спине-плечах, и я уже совсем пропала, потеряла грань между реальностью и вымыслом, прошлым и настоящим. Я даже имени своего не назову, зато выкрикну его. Последние рваные проникновения отзываются пульсацией его члена. Люцифер стискивает меня стальной хваткой, кончает — шумный выдох смешивается со стоном — и затихает. Лежит, не выпуская из объятий, — оба мокрые, солёные, дрожащие, — а потом проводит языком по мочке уха и произносит: — Ещё?