***
Небо сегодня не такое, каким было вчера. Оно хмурое, затянутое чёрными тучами. Этот унылый дождь обрушивается в одну секунду, смывает всё и уносит вдаль; тяжёлые капли бьют по телу, я поднимаю ладони вверх, глотаю воду, чувствуя, как одежда становится мокрой. Раздаётся короткий грохот, и молния раздваивает небо, подсвечивая сетку капель холодным серебром. Ева обхватывает моё запястье, сквозь шум воды поторапливает, ведя на летнюю веранду, расположенную между особняком и садом. Она перешагивает лужи, не боясь заляпать длинную юбку. Её волосы горят рыжим пламенем, прядка липнет к лицу, когда она оборачивается. Ева словно поймала в сети золотую зарю, и вся укуталась в неё, сохранив всё солнце этого города. Если бы я забыла, как выглядит свет, я бы просто посмотрела на неё. Мы быстро скрываемся под навесом. В воздухе пахнет свежестью, травой и ещё оставшейся чуть тёплой солнечной пылью. Несмотря на все разговоры с Мартино, после крепкого безмятежного сна, в котором я провела всю прошедшую ночь, хочется жить. — Замёрзла? — Ева укрывает меня пледом, когда я сажусь на длинную плетёную лавочку. — Нет. Всё в порядке, — отвечаю, наблюдая, как она тянется к пузатому белому чайнику и разливает исходящий паром чай. — Мы жили на Сицилии, там всегда довольно тепло, но зимой часто дожди и холодные ветры с моря, тогда мама всегда варила нам чай с лаймом и анисом, — она протягивает мне чашку, опускаясь рядом. Скинув обувь, складываю ноги под себя и делаю маленький глоток, ощущая терпкость напитка во рту. У Евы жизнь в каждом движении, энергия в каждом вздохе, и я думаю о том, что вот она, наверное, могла бы мне помочь. Могла бы укрепить во мне веру в лучшее. — Я узнаю в тебе себя, — говорит она, размешивая чай серебряной ложечкой. — В твоём протесте. — Я не могу просто смириться. Мне там плохо. Как можно это терпеть? — Терпеть и не надо, — отвечает Ева, мимолётно приподнимая уголок губ. — Я жила в своё удовольствие, пока мне не исполнилось восемнадцать. У меня были поклонники, много поклонников. Отец едва не с угрозами отгонял мужчин от нашего дома, а я верила, что не пришло ещё время связывать свою судьбу с кем-то. Но буквально на следующий день после моего восемнадцатилетия отец заявил, что я выхожу замуж. Синьор Лука Моретти был тогда доном, а его сын Мартино — зазнавшимся засранцем, который захотел меня в жёны. Мой отец не мог отказать, нельзя отказывать дону, — Ева хмурится, медленно отпивает чай из маленькой белой чашки. — Мама и папа плакали, когда меня силой увезли из дома. Я была в ярости, честное слово, я готова была убить будущего мужа, нас даже венчали в узком кругу, а на самой свадьбе меня вообще не было. Никто не мог мне помочь, как бы я этого не просила. — И что потом? — слушаю внимательно и пью постепенно остывающий чай. Уже третью чашку. — Потом на смену ярости и бессилию пришла затяжная депрессия. Меня как будто совсем не существовало, я жила в бесконечном страхе и отчаянии, а на фоне лилась кровь. Все делили власть, убивали друг друга, порой у меня закрадывались мысли наложить на себя руки, чтобы это всё прекратилось. Мартино постоянно срывался, стал озлобленным, мстительным, прямо как его отец, и тогда я поняла, что ему хуже, чем мне. Остался один выход — попытаться его приручить. Я узнала его лучше, узнала его слабые точки, стала отзеркаливать его поведение — поощрять лаской за хорошее отношение и негативно реагировать на плохое. Но нужно делать это осторожно, чтобы не вызвать агрессию. И он перестал казаться мне монстром. Постепенно мы стали сближаться. Я легла с ним в постель лишь спустя несколько лет брака, затем родились дети, и он стал намного спокойнее, теперь ему было что беречь. — Дети? — удивляюсь я. — Да, у нас был старший сын. Он погиб ещё ребёнком, — Ева ставит недопитый чай на столик и внимательно смотрит в одну точку. — Дети для Мартино — самое ценное. Он стал более рассудительным и спокойным благодаря их появлению. До тех пор, пока не убили его мать и отца. Он занял место дона, но не понимал, что с этой властью делать, и тогда не прервал цепочку смертей, а начал совершать то, что совершал его отец — пошёл мстить. Думал, что только так можно восстановить честь семьи, и вендетта растянулась ещё на несколько лет. Все три семьи воевали. У Винчесто был брат, Джек Гуэрра убил его вместе с женой, у них тогда осталась дочь Анна. Тогда Мартино в отместку приказал убить сына Джека, — она поворачивает голову в мою сторону. — Твоего мужа. Его машину так напичкали взрывчаткой, что не было ни единого шанса выжить. Но вместо Мальбонте в автомобиль села Анна. Как оказалось, они тайно встречались, и она была беременна. Мартино ни за что на свете не убил бы ребёнка, это сильно на него повлияло, и лишь тогда он понял, что всё перешло границы. Джек, Мартино и Саманта — глава семьи Всадников — собрались вместе и заключили мир. Больше ни у кого не было сил смотреть, как умирают их семьи. Мы поделили территории, как куски пирога, пытались даже дружить. — Саманта тоже мертва? — Она пропала. Испарилась в один день, и никто до сих пор не знает, где она. Саманта была самой жестокой женщиной, которую я когда-либо видела, но такой красивой, что мужчинам было наплевать на её суровый нрав, а ей, по закону жанра, было наплевать на всех мужчин. Поэтому все её дети от разных любовников, имена и судьбы которых неизвестны. Когда она исчезла, вся власть перешла её дочери Эбигейл. Чуме, если так будет яснее. Несмотря на всё, что она говорит, я чувствую умиротворение и странное спокойствие, в голове нет плохих мыслей, сердце не пропускает удары от волнения и тревог. — Попробуй понять Мальбонте, — добавляет Ева. — И будь хитрее, чтобы найти точку, слабое место или просто брешь в каменной стене. Если он будет тебе доверять, то подпустит ближе. А на близком расстоянии можно сделать с ним всё что душе угодно. Доверие — очень ценная вещь, Вики, оно даст тебе простор и власть. Пусть ты пока не знаешь, зачем тебе власть над ним, но время даст это понимание и расставит всё на места. Ева выдыхает и растягивается в белозубой улыбке. Дальше рассказывает обо всём на свете, и я даже не могу назвать темы, которые с ней нельзя было бы обсудить, ведь становится понятно, что Ева разбирается во всём. В литературе, в музыке, в истории. Она знает четыре языка и объездила полмира. А я просто увлечённо слушаю её, изредка задавая вопросы; не хочу, чтобы этот прилив тепла заканчивался. Клянусь, если бы мы с ней были ближе, я бы положила голову ей на плечо и ловила вибрации голоса. Дождь прекращается довольно быстро, будто бы чувствуя, что нам пора возвращаться. Солнце катится по небу медовым диском, знаменуя середину дня, скользит по влажным каменным плиткам, словно играя с отражённым в них небом. По пути Йор поднимает шляпу, взмахивает рукой в приветственном жесте, и я понимаю, что немного соскучилась по нему. Что не прочь была бы вернуть то время, когда я таскалась за ним по саду и всё делала не очень-то идеально, зато старательно. Вокруг звенящая тишина и умиротворяющий покой. Мисселина распахивает одно из окон настежь, и ветер забирает себе белый тюль, превращая его в карнизный шлейф. Я бы хотела остаться. Даже не столько из-за спокойствия, сколько из-за Люцифера. Я думаю о его руках, губах, тепле кожи — и мысли эти похожи на пронзающие мозг выстрелы, оставляющие после себя настоящий вихрь цветных разводов в голове. Мы с Евой расходимся на крыльце, когда я собираюсь уже подняться в комнату, чтобы собрать вещи, — кстати, утром мне привезли новую одежду, так что теперь у меня есть и нормальные шмотки, а не только кукольные наряды, — Люцифер выходит из дома и останавливает на каменных ступенях коротким «Постой». Теперь хочешь не хочешь, а приходится вспомнить, что у него был разговор, — плохие новости, которые я просила не озвучивать до моего отъезда. — Ости сказала, что ты научилась водить, — говорит он, пока мы преодолеваем территорию усыпанного зеленью двора. — Немного, — мне хочется уцепиться за его руку, что находится совсем рядом с моей, но я изо всех сил стараюсь этого не сделать. — У меня пока нет прав. — Получить их не займёт много времени. Люцифер останавливается, а я, неотрывно смотря, замечаю, что он больше не выглядит таким, словно готов растерзать любого, кто нарушит его личное пространство. Это почти неуловимое глазу изменение заставляет меня улыбнуться. Люцифер такой красивый в этой чёрной рубашке, из-под ворота которой выступают чёткие линии татуировок. Так хочется сократить расстояние, чувствовать обжигающее дыхание на своей шее, щекочущее нервы. Я не могу думать ни о чём, кроме него, обнимающего меня так сильно, усмехающегося моим глупым шуткам, пытающегося понять мои речи, когда я пытаюсь сказать какой он замечательный, а выдаю только бессвязные звуки. Лёгкое головокружение перерастает в настоящий воздушный поток, и моё дыхание становится быстрым и прерывистым, колени дрожат, в груди тепло, горячо, жарко. Я чувствую слишком много. Так много, что не могу ничего сказать, потому что не знаю, как донести до него это ощущение жажды прикосновений и отчаянной ласки. Это слабость перед ним, дьявольское желание быть рядом всегда. С ним я готова даже сгореть в аду так же, как сгорала под его губами. — Эта нравится? — Люцифер вырывает меня из мыслей. Он кивает куда-то вбок, и мир расширяется, являя взору что-то помимо его демонических глаз. Повернув голову, вижу стоящую на подъездной дорожке машину. Чёрная, новенькая, спортивная, безукоризненно совершенная — она блестит в свете солнечных лучей, переливается фарами. — Я… — перевожу взгляд на Люцифера и обратно. — Это мне?! Он кивает, и в моей голове вновь вертится миллион мыслей — бешеных, хаотичных, — а замершее сердце принимается отбивать ритм. Хочу сказать, что это очень дорого, что мне никто никогда не делал таких подарков, но мой рот вытягивается в удивлённое «О-о», а потом я просто кидаюсь ему на шею. Его кожа сухая и горячая, словно он горит изнутри. У меня от увиденного щемит в груди, хотя, кому я вру, — щемит не от машины вовсе, а от его нахождения рядом. Вбираю в себя весь его образ — ощущение, вкус, запах. Наверное, так пахнет ад: горьким перцем, дымом, кожей. Люцифер молчит, но короткая улыбка на его лице служит ещё одним подарком. — Мы успеем прокатиться? — спрашиваю, отстраняясь. — Нет, тебе в аэропорт скоро. Прокатишься в Вегасе. — Я заберу её с собой? — Конечно, — отвечает он, а я уже представляю лицо Шкафа, и улыбка тут же сползает с лица. Люцифер делает неопределенный жест рукой. — Скажешь, что босс подарил. — Спасибо! — ещё раз быстро обнимаю его, утыкаясь в плечо. Затем вскидываю голову и смотрю на него так долго, что Люцифер успевает трижды измениться в лице. Останавливается на злом удивлении, когда я целую его и так же быстро отхожу на шаг. Сейчас мне совсем плевать на этот укор в глазах напротив, потому что его губы самые мягкие, тёплые, родные и уже такие привычные — других мне больше никогда-никогда не нужно будет. — Идём в дом, — устало выдыхает он и разворачивается. Люцифер не ждёт ответа — просто направляется в сторону, а я семеню следом, пытаясь успеть за его шагом, с каждым из которых моё сердце переворачивается вверх дном. Я даже не могу представить, что было бы, если бы мы не встретились. Кажется, что каждый мой путь вёл именно к нему, и куда бы он в итоге не устремился, я никогда об этом не пожалею. Будто это что-то неизменное. И если это ад, то я выбираю его. Прикусив губу, опускаю голову; совсем немного, и я скажу то, что говорить ещё слишком рано для нас обоих: слово, никогда ранее не произнесённое с тем смыслом, который сейчас рвётся наружу. Слово, которое может разрушить всё, потому что наши отношения не поддаются никакому описанию. В столовой я прошу работницу дома сделать мне капучино с сиропом и усаживаюсь на стул напротив Люцифера. Я честно пытаюсь настроиться на разговор, зафиксировать внимание, ощутить что-то кроме разливающегося жара в груди и гудящей в ушах крови, но абсолютно ничего не получается. Его ладонь лежит на столе, а я то и дело касаюсь её — один, второй, третий раз. На четвертый он выдыхает, ловит мои пальцы, на секунду сжимает их и убирает руку, беспощадно отнимая своё тепло. — Ваш капучино, — домработница, не скрывая широкой улыбки, ставит две чашки на стол. — Сердце на том, что без сиропа. — А мне почему не нарисовали? — вырывается у меня, стоит взглянуть на полностью белую молочную пенку. Женщина растерянно, даже слегка испуганно смотрит, словно готовясь оправдываться. — Я тоже хочу сердце! — Я отдам тебе своё, — говорит Люцифер. Я осекаюсь и больше не шевелюсь, домработница что-то заведённо твердит о том, что она всё перепутала, но слова сливаются в один размытый поток, становясь фоновым шумом. Люцифер двигает чашку, а мои рёбра снова сжимаются, тесня сладко ноющее сердце, и лишь спустя несколько секунд я понимаю, что едва дышу. Я отдам тебе своё… — Дай мне свой мобильный, — как ни в чём не бывало продолжает он. Отпив кофе, вынимаю телефон из кармана и протягиваю ему, не спрашивая ничего. Уверена, у него нет никаких подтекстов и замыслов, да и Люцифер в общем вызывает абсолютное доверие. Смахнув вверх, он с минуту смотрит что-то на вспыхнувшем экране, а потом произносит: — Если Мальбонте будет спрашивать о том, где ты была, то скажешь, что вчера выезжала с Ости в город, — он возвращает мне мобильный. — Думаешь, он следит за мной? — Я не знаю, — Люцифер хмурится. — Мы даже не встретили никого, когда заходили. Отдельный лифт, отдельная парковка… — В любом случае. Если он спросит, то не лги, — прерывает он. — О том, где ты была. На мобильном легко можно посмотреть геолокацию связанных устройств. Та квартира, в которой мы были, оформлена на Ости, так что скажешь, что прогулялись с ней в городе, а потом поехали туда. — А если он спросит у неё? — делаю ещё глоток. — Она подыграет. Придумай легенду. На всякий случай. Какой позор. Просить его жену о том, чтобы она прикрыла меня перед моим мужем, — хуже и не придумать. Однако Люцифер прав: связать мой мобильный со своим вполне в духе Маля. Он же самый настоящий маньяк! — Это всё? — Нет, — Люцифер медлит, словно опасаясь говорить дальше. И правильно: ведь то, что он произносит, вовсе отбивает у меня аппетит и кофе с размазавшимся сердечком отодвигается вбок. — Речь о твоём друге. Ты знаешь, что такое сепация? — Нет, — я сглатываю, затаив дыхание. — Слово мне не нравится. Это что-то плохое? — Это такая бактерия. И она очень опасна для больных с его диагнозом. Сэми поступил в клинику уже заражённый, из-за этого его состояние так резко ухудшилось. Возможно вызвано плохой водой и продуктами. — Тогда… — в моём взгляде искренняя растерянность. — Тогда нужно его вылечить. — Это почти не поддаётся терапии, — отвечает. — Больным с сепацией не делают пересадку, это не имеет смысла, потому что новые лёгкие тоже будут заражены. Внутри что-то звонко бьётся. Я не понимаю, зачем он это говорит, и слепо надеюсь, что всё окажется сном или глупой шуткой, жестоким розыгрышем, — но Люцифер смотрит на меня совершенно серьёзно и произносит слова довольно спокойно, со слегка извиняющейся интонацией. — Нужно пробовать, — не слыша себя, отвечаю. Мне хочется его ударить, заткнуть, заставить замолчать. Сделать хоть что-то, чтобы он не рушил мои надежды. — Ему можно помочь, я уверена. — За ним наблюдают лучшие врачи, Вики, но они не волшебники. Такие операции не проводят, потому что риск летального исхода слишком высок. — Сэми умрёт, если не получит трансплантат, — мой голос становится высоким и рваным, собирающиеся слёзы щиплют глаза. — Ты не можешь на это повлиять, — добавляет он. — Сейчас, находясь под хорошим уходом, он может прожить ещё несколько лет. Года три, как минимум. А незаконная пересадка может лишить его и этого шанса. Это неоправданный риск, — слова пробегают по спине неприятными мурашками. — Он умрёт, Вики. Все когда-нибудь умирают. Мы поможем ему прожить дольше, но итог будет один. И последняя сказанная им фраза врезается в голову так сильно, что я почти физически чувствую тёплые струйки крови, стекающие по позвоночнику. Мне становится больно. Так больно, что я не знаю куда деть эту боль, потому просто ставлю локти на стол и зарываюсь пальцами в волосы, с силой сжимая их у корней. Ещё вчера я была твёрдо уверена, что Сэми останется со мной. Потерять его — значит потерять огромную часть своей жизни. Ноги почти не держат, комната начинает крениться, когда я поднимаюсь со стула и буквально чувствую, как разбиваюсь вместе с чашкой, что опрокинулась со стола. Рука Люцифера ложится на талию, о мои зубы клацает стакан воды. Холодное стекло и ледяная жидкость не приносят облегчения — всё так же больно до ужаса, страшно до кровавых мурашек и дрожащих ресниц. Кажется, ещё чуть-чуть, и я потеряю сознание. — Тише. Я позову Мисселину, — его спокойный и ровный голос проникает вглубь. — Не надо, — обхватив голову, жмурюсь от чёрных волн. — Всё в порядке. Люцифер подхватывает меня под талию, ведёт куда-то, ссылаясь на то, что мне нужно прилечь, затем поднимает на руки, заметив, что я почти не стою на ногах. Всё вокруг видится урывками, мутными разводами, лестница-коридор-комната, и вот я уже ложусь на что-то мягкое, пахнущее чем-то отдалённо знакомым. Когда картина становится чуть более ясной, а комната перестаёт вращаться, поворачиваю голову и заставляю себя подняться на локтях, однако в ушах звенит, а внутри всё сжимает горячими скобами, и моя попытка проваливается — я снова падаю обратно. Если Сэми умрёт, наступит боль — самая чистая, удушающая, — и я с ней точно не справлюсь. Потому что в этом мире нет никого, кто был бы мне дороже. — Ты как? — голос Люцифера вкрадчивый и низкий, туманом стелющийся в голове. Не отвечаю, лишь поворачиваюсь на бок и притягиваю колени к груди. Мне нужно поехать к Сэми во что бы то ни стало, но каким образом это преподнести Мальбонте… Я готова валяться у него в ногах, если это потребуется! Плакать, умолять, ползать в грязи и прогнивших листьях, да хоть голой станцевать. Ну не такой же он ублюдок в конце концов, он обязательно даст своё мерзкое разрешение, когда узнает, что мой лучший друг при смерти! Сейчас Сэми как никогда нужна моя поддержка, хоть друг и всячески пытался скрыть от меня тот факт, что он неизлечим. Пытаться всё же нужно, нельзя опускать руки и переставать бороться. А заплакать сейчас — значит сдаться. Знаю, если я потеряю его, то боль ударит, согнёт пополам, поставит на колени и забурлит кровью между рёбер; но сейчас я дышу глубоко и запрещаю себе чувствовать что-то кроме уверенности. Я забьюсь в истерике, обольюсь кровавой солью, только если всё станет очень, очень, ОЧЕНЬ ПЛОХО. Люцифер устало опускается в кресло. Он выглядит хладнокровным, собранным, и колющий комок в моём горле скукоживается, проваливаясь вниз. Я вновь отворачиваюсь. Мне пора уезжать обратно и разбираться со всем этим дерьмом, но пока я хочу задать самый тупой вопрос, который просто не может остаться неозвученным. — Ты убивал людей, да? Знаю — чувствую, — он смотрит на меня, приподняв бровь, словно не ожидал, что я об этом спрошу, ведь ответ плавает на поверхности. Несколько секунд Люцифер молчит. Не потому, что хочет прекратить этот разговор, — видимо, подбирает слова, но выдаёт только: — Да. — Много? — рвано выдыхаю. Надо бы повернуться, но я боюсь увидеть его лицо, понять гамму эмоций, это страшно и одновременно до отупения легко. — Достаточно. — Сколько, достаточно? Десять? Двадцать? Сто?! — Я не знаю, Вики, — усилием воли поворачиваю голову и удивляюсь тому, как по щелчку пальцев Люцифер превращается в того-самого-дядю. Он снова пропитывает меня холодом и смотрит из пустоты своим фирменным взглядом, от которого хочется забиться под стол. Этот человек становится собой только тогда, когда ему это нужно, или когда я пробиваю его баррикады своими эмоциями. — Я не веду список. — Со счёта сбился уже? Ты хоть что-то чувствуешь, когда это делаешь? Вину, например. Жалость… Я не знаю, зачем это говорю. Тот факт, что он кого-то убил, меня в принципе уже не пугает. Всё можно пережить. Но одно дело — убивать, потому что так нужно, а другое — даже в глубине души не испытывать при этом жалости. Человек всегда должен оставаться человечным. — Если я буду винить себя за каждого, то сойду с ума. Я убийца, Вики, мне жаль, что ты поняла это только сейчас, — он складывает руки на подлокотниках кресла, чуть склоняет голову вбок. — Ты жалеешь о чём-то? — Нет, — я поднимаюсь на локтях, спускаю ноги с постели, касаясь прохладного пола. — Не знаю. Просто пытаюсь разобраться в себе без всего этого дерьма перед глазами. Розовый туман, я говорила… Забей, в общем. Это я тупых фанфиков начиталась. Когда мы увидимся? — Когда это будет безопасно, — он не сводит с меня взгляда, пока я поднимаюсь и бездумно прохожусь по спальне на онемевших ногах. — Угу. Мы просто увлеклись, и вот… — И вот… — повторяет он тихо и серьёзно. И вот, я застываю посреди комнаты и зацикленно смотрю лучшее слайд-шоу ушедшего дня, понимая, что больше этого может не повториться. И вот, меня снова начинает потряхивать от мысли, что пора возвращаться в реальность. И вот, он поднимается с кресла и идёт ко мне — шаг, шаг, ещё один. И вот, я вытягиваю руку, останавливая. Нас отделяет ещё ровно три шага. Три — плохое число, оторванный кусок бесконечности. И вот, два былых дня, полные иллюзорной свободы, рассыпаются в труху и пепел. И вот… — Ты обещаешь, что будешь жить? — от моего резкого вопроса его глаза округляются. — Если ты умрёшь, то клянусь, Люцифер, я тебе этого никогда не прощу. — Мы будем, — заверяет он. Даже этого оказывается достаточно, чтобы вдохнуть чуть легче. Я сокращаю расстояние между нами и смазано целую его в уголок губ. Наступает тишина — только слышно, как ветер плавно поёт за окном, а мягкие лучи обволакивают комнату, придавая ей объемное тепло. Я озадаченно смотрю по сторонам. Это его спальня? — Это комната твоего отца, — Люцифер читает мои мысли. — Она была ближайшей. Здесь больше никто не живёт, однако всё чисто и убрано, — нет ни единой пылинки, доступной глазу. Красно-кирпичная стена, три полурасплавленные свечи в массивном подсвечнике, стоящем на тумбе из красного дерева у низкой, застеленной тёмным покрывалом кровати. — Нужно идти, Вики, — торопит Люцифер. Мне отчего-то хочется провести время, которого у меня нет, именно здесь. Рассмотреть все детали, по мелочам собрать образ отца, ведь я совсем его не знала. Каким он был человеком? А чем увлекался? Чуть дальше — рядом с кожаным диваном и стеклянным столом — расположен золотой граммофон с до сих пор стоящей в ней виниловой пластинкой. Наверное, Винчесто любил музыку. Пройдя дальше, я замечаю на столе бумажный лист, подцепляю пальцами и вижу на обратной стороне слова, выведенные так ровно и аккуратно, словно это писал искусный мастер каллиграфии. Эти идеальные буквы с жаляще-острыми краями тянутся по белой бумаге. Я нахожу там своё имя. — Вики, — вновь повторяет Люцифер, — пора идти. Свернув густо исписанный лист вдвое, я забираю его с собой. Если это письмо предназначено мне, то я наберусь смелости и прочту его, когда буду в одиночестве. — Да, идём. Мне требуется немного времени, чтобы собраться. Все мои вещи умещаются в небольшой чемодан, сверху ложится плеер, косметичка и зарядное устройство для телефона. Я всё же решаю надеть ту одежду, которой снабдил меня муж, чтобы не выводить лишний раз и показать, что я покорно принимаю его правила. Мисселина застёгивает молнию на узком платье, её лицо безмятежно спокойное, словно она мама, которая собирает дочь на учёбу, и меня даже немного обижает её равнодушие. С другой стороны, ну а что я хотела? Выйдя из дома, толкаю маленькую белую таблетку в рот; отвернувшись, глотаю её пересохшим горлом, пока амбал укладывает мою сумку в багажник. Меня провожают молча, все обнимают на прощание. Люцифер остаётся в стороне. Если можно обнимать взглядом, то он делает это. Мартино мельком говорит о том, что отец оставил мне наследство, и что я могу воспользоваться им по своему усмотрению. Что ж, приятная новость, потому что теперь Маль не сможет следить за моими покупками. А ещё босс Далии не слишком доволен подарком, что сделал мне Люцифер, но тому, кажется, плевать. Да и мне тоже. Я заберу авто, в самолёте есть специальный грузовой отсек, где можно перевезти не одну тачку. Она будет напоминать мне о нём. Ева всё говорит и говорит о том, что я должна вернуться как можно скорее, отправиться с ними в путешествие, да и вообще звонить каждый день. Ости соглашается с ней. Лилу делает фото на смартфон, где целует меня в щёку, видимо, чтобы выложить в сеть. Плевать. Мне нужно поспать. Почему-то это — единственное, о чём я сейчас думаю. Теперь вряд ли удастся — понимаю. Чужие руки на теле обычно мешают не то что задремать — сосредоточиться на чём-то одном. Через четыре часа я буду в Вегасе, в доме-клетке, из которого мечтаю сбежать. И снова увижу глаза цвета смерти, где сгущается тьма, превращая их в чернильный вакуум. Мне этот третий угол уже осточертел. Но теперь я должна играть по его правилам, чтобы потом диктовать свои, иначе Мальбонте убьёт меня в попытках перестроить. Сев в машину, я последний раз смотрю на Люцифера. Мы встречаемся глазами, хоть он и не может видеть меня сквозь тонированное окно, — и все внутренности скручивает в тугой узел глухой тоски. Я знаю, что буду скучать, поэтому запрещаю себе вспоминать слишком часто о том, как нам было хорошо вместе. Эти моменты я буду беречь в цветастой коробочке, спрятанной от чужих глаз, и никто никогда не посмеет её забрать.***
Часы показывают семь двадцать, Мальбонте обычно является в комнату поздно — это значит, что до того, как начать беспокоиться, есть ещё время. Около трёх часов. Острая корица вновь заполняет мои лёгкие — первая сигарета за несколько дней, — и я только сейчас понимаю, что в доме Моретти почти не курила, однако стоило приехать обратно, как вредная привычка вернулась. По возвращении Элиза, уныло сидящая на первом этаже рядом с журчащим фонтаном, сухо предложила поужинать с ней, но я отказала, сославшись на усталость, и та не стала настаивать. Кажется, она не в очень-то хорошем настроении, и я пока не понимаю, с чем это связано. Мартино говорил, что у Мальбонте какие-то проблемы — может быть, дело в этом; а может, у неё личные темы, в которые она, конечно же, не станет меня посвящать. Я полулежу в широком кресле, скольжу взглядом по ровным строчкам, перелистываю страницы книги, которую Элиза принесла мне когда-то, хотя на деле даже не знаю, что именно читаю, потому что мир сосредотачивается на одной мысли. Мне наконец-то нужно стать своей среди чужих. Иначе будет только хуже. Подружиться с Мими кажется неплохой идеей, только вот она такая замкнутая, что близко к себе подпускает лишь брата: не удивительно — с таким дерзким отношением ко всем Мими рискует остаться отшельницей дома навсегда. У меня есть только один-единственный шанс хоть немного расположить её к себе — отдать чёртову заколку, которую она яростно пыталась вернуть после свадьбы. Пусть это будет моим первым шагом. Дым обволакивает изнутри, вьётся над головой — приходится открыть окно и впустить в комнату прохладный вечерний воздух. Зажав пальцами тлеющую сигарету, я пытаюсь вспомнить, куда дела гребень; захлопываю пахнущую свежей краской книгу и прохожусь по комнате, осматривая полки. У кровати расположена низкая тумба, я открываю деревянный ящик и с удивлением вытягиваю со дна свернутую атласную ленту. Она идеально гладкая, блестящая, насыщенно бордовая. Это ещё что такое? — первая мысль, что приходит в голову. Вторая: зачем она Мальбонте? И третья, змеёй поднимающаяся по ноге, скользящая по телу, сворачивающаяся на шее: он что, собирается меня связывать? Я отбрасываю ленту обратно, хлопаю выдвижным ящиком. Пепел падает на пол, рассыпается на молекулы, и я замечаю, что пальцы дрожат. Казалось бы, просто кусок ткани, но почему он вселяет в меня чувство липкого страха? Я стряхиваю неприятные мысли и как-то ломко шагаю по комнате, будто мои ноги не способны сгибаться, нервно тычу сигаретой в пепельницу, размазывая мелкие искры по стеклянному дну. Затем судорожно роюсь на полках и в шкафчиках, стараясь отбросить все тревожные мысли и не нагнетать. Всего-лишь лента, в конце-концов, — чёрт знает, зачем она ему нужна. Может, для украшения, для антуража — плевать. Я нахожу гребень в белой керамической шкатулке с украшениями и только сейчас понимаю, что забыла надеть кольцо. Хорошо, что всё-таки вспомнила об этом угнетающем обруче для безымянного пальца раньше, чем Маль заметил его отсутствие. Покопавшись в сумке, я цепляю его и быстро шагаю к выходу, сжав металлическую заколку с острыми зубьями в руке. Мими, несомненно, находится либо в своей спальне, либо в игровой комнате — другие места в доме она не посещает, по крайней мере я никогда не видела. Промчавшись по дому, застываю у двери, обвешанной ядовито-цветными наклейками, и несколько секунд стою, собираясь с мыслями. В коридоре темно и прохладно из-за открытого окна, через которое врывается ветер. Набравшись смелости, стучу в дверь, но после нескольких попыток ответа не следует. Возможно, стоит спуститься в игровую, кажется, там она проводит почти всё своё время. Переступив с ноги на ногу, я подталкиваю дверь и затаиваю дыхание, когда она оказывается открыта. В лицо ударяет странный сладковато-металлический запах, я делаю шаг в полутьму, где с трудом могу разглядеть очертания мебели, зато светящийся прямоугольник сразу бросается в глаза. Включённый ноутбук небрежно валяется у дивана, а рядом коробка с открытой крышкой. Мне точно не следует туда лезть: во-первых, это её комната, а я уже и так вошла без спроса; во-вторых, мне отчего-то боязно туда заглядывать. Но онемевшие ноги сами несут ближе, и чёрный кокон окутывает, будто облако — будто удушающие спирали, — когда я пялюсь внутрь и вижу сложенные лезвия; они покоятся на дне и словно смотрят на меня — три серебристые пластинки с выемкой посередине. Они мерцают в свете, что исходит от экрана ноутбука, и тогда я понимаю: это не для бритья, не для рассечения бумаги. Это — для другого. Рядом окровавленные бинты горят адским огнём. На коробке крови так много, что в неё можно окунать пальцы и рисовать на стенах. Металл накаляется в моей руке. Перед глазами вспыхивает картина, как Мими заносит одну руку над другой и проводит тонкую линию. Зачем? Я ничего не трогаю — не хватает смелости, — но глаз цепляется за текст сообщений на экране, и я невольно прищуриваюсь, чтобы разглядеть бешено скачущие буквы.devil666: И что, получается, у тебя завтра свидание?
Angel of Truth: Вроде того. Она недавно закончила полицейскую академию и пришла к нам в управление. Шериф нагрузил её работой, но отдыхать тоже иногда нужно. Angel of Truth: А что у тебя, дьяволица? Angel of Truth: Может, скажешь своё имя? Мы столько времени переписываемся, что даже неприлично уже не знать, как тебя зовут. — Ты что здесь делаешь?! — резкий голос выводит меня из оцепенения. Мими стоит в дверях ванной комнаты, сжимая руку заляпанным полотенцем. Сначала я хочу кинуться и позвать на помощь, вызвать врача, скорую, но потом понимаю, что они ей не нужны. Мими рывком подходит ближе, морщась то ли от боли, то ли от злости. Мир дрожит и раскачивается, подсохшая кровь на её руках трескается от движения и осыпается мелкими хлопьями. — Уходи! — говорит сорвано и торопливо, отталкивает меня в сторону, заслоняя собой ноутбук. Бледные губы дрожат, в зрачках чёрный разломанный лёд — она боится. Боится того, что теперь её секрет стал и моим секретом тоже. Никаких полицейских — главное правило омерты. — Ты что, общаешься с копами?