***
— Ты что, общаешься с копами? Этот вопрос выбивает почву из-под ног, воздуха панически не хватает. Мими не понимает: встревожена так из-за того, что Вики узнала про Дино, или потому, что та увидела, чем именно она занималась. Мими делает это, когда ссорится с братом. Когда маме становится хуже. Когда вспоминает о прошлом. Когда думает о будущем. Когда что-то в жизни идёт не так… Она делает это постоянно. Нужно всё здесь убрать! Мими видит в ней угрозу. Отчётливо читает её в глазах, что потеряли яркость за последний месяц. В остальном Вики идеальна, разумеется: ровная кожа без единого шрама, безупречно сидящее по фигуре платье, длинные гладкие волосы, даже веки подведены чёрным. Она красива настолько, насколько Мими больно. Страх смешивается с яростью. Мими медленно открывает рот. Закрывает. Распахивает губы снова. А потом, сменив растерянность на горящую злобу, кидает резкое: — Это не твоё дело! — хватает Вики за руку, отчего рана на коже начинает противно пульсировать и остро ныть; кровь снова вырывается из слегка подсохнувшего рассечения, стекает по пальцам, падает вниз, оставляя несколько капель на ковре. Давно на ней не было настолько глубокого и болезненного пореза. — Только попробуй сказать кому-то! — Я не собираюсь никому рассказывать, так что успокойся, — Вики ведёт плечом, отступая на шаг. — Тебе нужно наложить швы. — Не нужно мне ничего. Просто свали отсюда. — Это не заживёт, — Вики складывает руки под грудью. Ей хочется настучать Мими по голове, а лучше запереть в психушке, где таким истеричкам самое место. И брата рядом посадить, пусть вместе лечатся. — Здесь столько крови. Тебе нужно в больницу! Швы не помогут. У Мими есть медицинские ленты, но толку-то, — она ночью эту зудящую рану так расчешет, что образовавшаяся корочка вновь превратится в кровавую кашицу. Воздух осколками колет горло, ногти впиваются в ладони. Она пытается её выгнать, пытается произнести хоть два связных слова, но ничего не выходит. Мими чувствует себя слабой и жалкой, ведь у неё из силы только лезвия, что лежат на дне ящика; те уже затупились настолько, что невозможно сделать ровный порез, — лишь кромсать кожу на куски, — а поменять их не хватает смелости. Потому что купить новые — это признаться себе, что остановиться не получается. Напряжение между ними становится осязаемым. Коробка стоит открытой, бинты подсыхают, ноутбук освещает тьму комнаты приглушённым светом, и больше всего Мими хочется провалиться сквозь землю, чтобы выторговать несколько минут, за которые она сумеет придумать дурацкое оправдание. Знает, что если Вики растреплет об этом, то «пока-пока» всем её планам на будущее. — Я пришла вернуть украшение, — Вики протягивает ей заколку. Мими качает головой. — Оставь себе, — отвернувшись, прикладывает полотенце к кровоточащей ране. — Маль будет недоволен, если я её заберу, — она стискивает зубы. — Если посмеешь кому-то сказать про полицейского, клянусь, я тебе кишки выпущу. Вики удивлённо распахивает глаза, путается в мыслях, стараясь отыскать более подходящие. Ей нужно что-то сказать. Утешить. Заверить в том, что она никогда никому не расскажет. Пригласить прогуляться по магазинам, в кафе, в клуб? Вики еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Да она и десяти минут в компании этой психованной провести не сможет — они же друг друга поубивают. Но нужно пересилить себя, втереться в доверие, выведать побольше информации, заставить плясать под свою дудку. Это отвратительно. Но это необходимо. «Ну, прямо лучшие подружки», — хмыкает она. — Я сделаю тебе одолжение, — развернувшись, Вики идёт к двери. — И надеюсь, что, когда я попрошу о чём-то, ты мне не откажешь. Она быстро покидает комнату и не слышит, как Мими злобно обзывает её мерзкой сукой. Но ярость быстро гаснет, словно батарейка внутри садится, а зарядиться негде. Эти тишина и полумрак невыносимы, стены давят со всех сторон, дыхание словно прорывается сквозь вату. На коже остро пульсирует рана, Мими судорожно бросает грязную ткань в камин, пытается зажечь спичку, — но руки не слушаются, дрожат, и головка отскакивает в сторону. Рвано выдохнув, она бежит к двери; щёлкнув замком, прижимается спиной к её поверхности и осматривается. Рывком бросается к ноутбуку, хлопает крышкой, бездумно кидает его под кровать, но быстро решает перепрятать на полках под одеждой. Она раскачивается взад-вперёд, не зная, за что хвататься: смывать кровь с мебели, сжигать бордовые бинты, оттирать щёткой ковёр? Ей кажется, что кровь повсюду, — в ней можно утонуть и захлебнуться. Колесо в её груди вертится, раскручивая нервы. Она, как обычно, просто представит, что смывает закат. Это всего лишь очередной день боли, умноженной на бесконечность. Мими скидывает рубашку; не чувствуя ног, плетётся в ванную и швыряет ту вместе с окровавленным полотенцем в стиральную машину. Опускается на пол, и паника превращает окружающий мир в единственную точку, где видно, как за прозрачной дверцей медленно раскручивается бельё, и скапливается бурая пена. Кого она обманывает? Эти вещи не спасти, — как и не смыть кровь, что уже пропитала её комнату насквозь, забилась в половые щели, скопилась в углах. Ни кипяток, ни хлорка, ни мыло не помогут ей избавиться от следов боли. Руки начинают трястись. Мими сидит на прохладном кафеле, поджав под себя ноги, и смотрит, как из пореза медленно-медленно сочится тёмная кровь. В её комнате — в нише между шкафом и кроватью — стоит спортивная сумка. Там две кофты и три пары носков. Куртка. Шарф. Провода. Деньги. Документы. И лезвия.***
Пахнущий корицей дым обматывает, ложится на лицо, стирая тени. Мальбонте вдыхает его, словно воздух, — настолько привык уже, что не замечает, как тот обезвоживает лёгкие. В кабинете тихо и прохладно, на часах почти полночь, а он пребывает в каком-то странном пограничном состоянии: не спит, но встать с кресла не получается. Маль наяву видит сны: картины прошлого — самые яркие моменты. И все они связаны лишь с одним человеком. У него — тьма в глазах, чёткие агрессивные движения, тень ухмылки на губах. У неё — чулки с кружевом, осиная талия, идеально-чёрные-волосы. Мальбонте — уродливый в своей привлекательности, безупречно красивый в своей темноте. Анна — кукла из коробки; цветок среди хаоса, мусора и пыли; сладость его глаз, игла в сухом сердце. Она никогда и ни в чём его не винила. Про таких говорят: «Жертва влюбилась в маньяка». Грёбаный стокгольмский синдром. Жертва обожала маньяка, Мальбонте — её боль, её бог, её тьма, которую она выбирала каждую секунду. Всегда боялась, но храбро смотрела снизу вверх и улыбалась натянуто, когда он этого хотел. Ей так шла сломанность, фарфоровая хрупкость, перебитая нежность. Анна была идеальной жертвой. Как и он сам когда-то. Он видит её, ощущает каждой клеткой, чувствует вкус её слёз на губах. Анна спускается с потолка на атласных лентах, улыбаясь своей одержимой улыбкой, и со взмахом его ресниц рассыпается в чёрную пыль. Стеклянные стенки чашки, служащей пепельницей, медленно покрываются серыми пятнами. Её имя царапает черепную коробку, утекает сквозь кости. Это всё прошлая жизнь, пройденный этап: теперь Маль нашёл ей замену. Он выдыхает белый дым в пустоту, пальцами одной руки трёт пульсирующий висок, когда раздаётся стук. Спустя несколько секунд Элиза заходит в кабинет, и Мальбонте поднимает голову, вонзаясь в неё взглядом. — Анабель хуже, — она не подходит близко, застывает почти у двери. — Сходи к ней. Уже несколько дней не появлялся. — С чего вдруг ты стала переживать за неё? — Маль усмехается. — Когда трахалась с её мужем, тебя ничего не беспокоило. Элиза едва заметно сжимает зубы. Как будто у неё был выбор. Как будто она могла отказать, когда бывший дон нагибал её у стола и задирал юбку. В те моменты она лишь лживо стонала и расставляла ноги, принимая его член, потому что эта семья — единственное, что у неё осталось. «Спасибо» Мальбонте. — Пойдёшь или нет? — равнодушно спрашивает Элиза. Мальбонте бездумно чиркает зажигалкой, наблюдая за танцующим языком пламени. Раньше он боялся огня, потому что отец грозился сжечь его заживо. Но теперь всё в прошлом. Хмыкает, поднимается с кресла и, подхватив ключи, направляется к двери. Выйдя в коридор, Элиза несколько секунд думает о том, что же он прячет в кабинете, раз всегда закрывает его. Либо он настолько не доверяет каждому, либо там действительно что-то важное. Она качает бёдрами, обтянутыми узкой юбкой, стуча каблуками по коридору. Маль сворачивает в другую сторону, поднимается по лестнице, идёт к спальне и тянет за ручку. В комнате пахнет лекарствами, стерильностью и металлом, но этот запах перебивает едкий, тяжелый аромат смерти, что уже стоит на пороге, уперев руку в косяк. Так же, как и Мальбонте. Он делает шаг. Ещё несколько. Смотрит на болезненно худую мать, на её блёклые губы, некрасиво выделяющиеся на заострённом лице, где под светлыми глазами залегли тёмные синяки. Он не ощущает жалости — это чувство вообще ему не присуще. — Ох-х, — она медленно поднимает и опускает веки. В холодном свете лампы её кожа видится совсем синей. — Это ты. Маль пододвигает стул, что противно шаркает деревянными ножками по полу, опускается на сиденье и кладёт руки на подлокотники. Мерцают ярко-зелёным цифры на экране, раздаётся писк — её сердце, отчего-то взволнованное, ускоряет стук. — Расскажи, сынок, как там отец? Мальбонте даже не удивляется её бреду. Эта женщина уже совсем не соображает. — Никак, — отвечает. — Он мёртв. — Но… — Анабель пытается поднять голову, но лишь обессиленно морщится. — Джек ведь вчера ко мне приходил. — Он мёртв, мама, — повторяет, скользя взглядом по трубкам, ведущим под толстое одеяло. — Я убил его. Она вздрагивает, но не отвечает, — будто не понимает смысла его слов. Или не хочет понимать. Ей кажется, что мир, до того выглядящий серым, словно наперекор всем законам начинает терять краски. — И я нисколько не жалею об этом, представляешь? Мальбонте начинает отсчёт. Десять, девять, восемь… — Мама, он опять сломал моих кукол! — Мими прижимает к груди истерзанные резиновые тела, и по щекам скользят блестящие слёзы. — Я не хочу, чтобы Мальбонте заходил в мою комнату! Он постоянно всё рушит и ломает! — Отдай, и я соберу их снова, — Мальбонте дёргает её за руку, пытаясь забрать игрушки, но сестра начинает визжать и кусаться. — Ты мелкая и паршивая ябеда! — Отправьте его к синьоре Бруно, я не могу с ним жить! Он злой и невыносимый! — Мими вырывается и бежит навстречу матери. — Дети, перестаньте! — Анабель едва сохраняет равновесие, когда Мими хватается за её длинную юбку и прячется за спиной. — Сынок, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не трогал вещи сестры? Она упирает руки в бока, смотрит с укором сверху вниз — Мальбонте поджимает губы, опустив голову, разглядывает свою обувь. Мать уже не справляется с ними, особенно с сыном, поэтому каждые выходные, — а иногда даже чаще, — Мальбонте уезжает к няне. Он дрожит и мысленно просит не отправлять его в дом Эдды Бруно хотя бы сегодня. Её четырёхбуквенное имя больно бьёт по неокрепшим нервам. Сердце со стуком ударяется о рёбра, у него щиплет в глазах и странно кислит на языке — так происходит всегда, когда он чувствует, что они снова встретятся. Мальбонте тихо, едва шевеля губами, твердит «пожалуйста» и «не надо», путается в словах, скрещивает пальцы за спиной: он хочет ощутить хоть какую-то защиту, но уже давно не видит опоры. Его страх такой чёрный и вязкий, что можно трогать пальцами; он окутывает его кольцом, пробивается в рот, мешая дышать, и немое отчаяние сжимает тисками горло. Проходит час и тринадцать минут — да, он считал, — прежде чем Эдда появляется на пороге их дома. В воздухе становится и горько, и сладко одновременно. Женщина колоритно-статная: точёная фигура, пышная грудь, строгие черты лица, яркие синие глаза и тёмные волосы, всегда собранные в высокую причёску, облегающее платье с вырезом сзади, заканчивающееся чуть ниже колен. Она настоящая дива. Нет, Дива. Она чертовски красива — это сложно не заметить, — ровно как и опасна, по крайней мере Мальбонте считает её такой. Эдда похожа на распустившийся ядовитый цветок: великолепно смотрится со стороны, но едва прикоснёшься — отравишься. Она может обвить своим очарованием, за которым скрываются токсичные пары, а после сжать, убить, уничтожить. — Мы отлично проведём время, — она берёт Мальбонте за руку, заставляя его нервно сглотнуть. — Не беспокойся, Анабель, отдыхай. — Спасибо, Эдда, — Анабель благодарно улыбается, торопливо одёргивая белое платье. — Я и правда утомилась с ними. Сама знаешь, Мальбонте немного проблемный ребёнок, вечно сам себе на уме. Не представляю, как ты с ним справляешься. — Просто мы с ним как родственные души, — смеётся она, обнажая белые ровные зубы с чуть заострёнными клыками. От этого смеха у Мальбонте страх начинает ползти по позвоночнику, зарождая приступ паники, но он никак это не показывает, лишь дышит глубоко и пытается справиться с мелкой дрожью. — Понимаем друг друга без слов. Он — мой любимый мальчик. Они тепло прощаются, когда Анабель слышит крик Мими, которая настойчиво требует внимания матери. Она вообще любит внимание: обожает, чтобы все бегали вокруг неё; даже прикрывает глаза от удовольствия, когда мама послушно исполняет все её капризы. Эдда ведёт его к машине, и улыбка по щелчку сползает с её лица; она так быстро меняет маски, так преуспела в искусстве лицемерия, что могла бы стать отличной актрисой. Няня сжимает его пальцы так сильно, что раздаётся короткий хруст, вынуждающий Мальбонте всхлипнуть и стиснуть губы. Следом за ним тянется на верёвке пластмассовый грузовичок; яркое, чистое солнце слепит глаза, собственное бессилие опьяняет. Они добираются до её дома на окраине города молча. Эдда постукивает пальцами по сиденью, отбивая ритм, напевает себе под нос; Мальбонте срастается с креслом, пытаясь проглотить застрявший в горле ком. Она тащит его за руку по дорожке, где каблуки взрыхляют землю, по высокому крыльцу — Маль считает ступени, — дверь оглушительно захлопывается. Он замирает от страха, словно загнанный кролик. Эдда застывает напротив, словно готовящийся сожрать жертву удав. А потом ослепительно улыбается. — Мальчик мой, — ласково произносит, — идём, пообедаем вместе. И Мальбонте послушно плетётся за ней, останавливая взгляд на округлых покачивающихся бёдрах. В доме белые стены и тёмно-коричневая — почти чёрная — мебель. Здесь всегда чисто настолько, насколько это возможно, будто хозяйка проводит уборку каждый день. Гостиная, кухня и столовая расположены на первом этаже, на втором — спальня Эдды, несколько гостевых, душевая, где раковина с большим зеркалом над ней и огромная ванна на тонких ножках, отгороженная красивой деревянной ширмой. Куда ведёт дверь, расположенная в конце коридора, Мальбонте не знает — она всегда оказывается запертой. Он тщательно моет руки и садится за стол. Через несколько минут перед ним появляется белая тарелка с горячим стейком посередине. Мальбонте неумело отрезает кусочек и кладёт в рот. Чуть сладковатое, жесткое мясо хрустит волокнами на зубах, по блюду растекается розовая лужица. — Мясо средней прожарки самое вкусное, — Эдда приподнимает уголок губ. — Ты знал, что поедание стейка — это часть охоты? — Нет, — Мальбонте опускает глаза, накалывает вилкой ещё кусок. — Я не знал, синьора. — Ты не слышишь криков, но разрезаешь мясо заточенным ножом, вонзаешь его в плоть, — хихикает Эдда, — это так дурманит. А еда, за которой сам охотился, всегда вкуснее. — Вашей племянницы сегодня не будет? — Мальбонте сминает пальцами салфетку, вытирает губы. — Элиза уехала к родным, — няня склоняет голову. — Зачем она тебе, мальчик мой? — Я просто… — когда в доме есть ещё кто-то, Мальбонте чувствует себя спокойнее. — Просто спросил. Эдда хмыкает. — Ешь! Ты же не хочешь меня расстраивать? — кивает на тарелку. — Пока что, ты — ничтожество, мальчик мой, но, когда вырастешь, станешь великим. И от природы не убежать, не скрыться. Ты чувствуешь что-то… — она прикрывает глаза, перебирая пальцами в воздухе. — Что-то таинственное внутри? Что-то первобытное, рвущееся наружу? — она резко открывает глаза. — А ты знаешь, что самое главное в охоте? — Нет, — Маль качает головой. — Расскажите, синьора. — Всегда оставаться охотником, а не жертвой… Внезапно по дому проносится трель, оповещающая о посетителе, и Эдда, спохватившись, подскакивает с места, так и не договорив. Хватает его за руку, улавливая короткий писк, и тащит по крутой лестнице, ведущей на второй этаж. Её комната встречает тревожной тишиной — от обилия красного цвета у Мальбонте рябит в глазах. Распахиваются решётчатые дверцы платяного шкафа, где пестрят на вешалках её шикарные наряды. — Полезай, — она указывает длинным пальцем внутрь шкафа. — Но… — Живо, — командует. — Или ты хочешь наказания?! — Не хочу! — Маль боится. И очень-очень-очень не хочет наказания! В прошлый раз, когда он ослушался, няня заставила его убить бродячего щенка. Она сильно расстроилась тогда из-за его поведения, но в этом он, конечно же, сам виноват. Иначе и быть не может. Да и вообще, ему уже почти не больно вспоминать об этом. — Тогда будь послушным мальчиком, понял? Я люблю только послушных и тихих! Она подталкивает его, приказывая сесть. Ведёт лихорадочно зрачками, горящими нездоровым огнём, по гардеробу, вынимает атласную ленту из пояса платья и, зафиксировав на его руках тугими бордовыми петлями, привязывает к перекладине. Маль напуган до чёртиков, няня страшит его собственным частотами, от которых поджилки дрожат, а лопатки сводит. — Когда-нибудь ты узнаешь, как поступают с плохими мальчиками, — Эдда опускается, их лица на одном уровне. — Как поступают с жертвами. А пока сиди тихо! — Д-да, хорошо, синьора, — он вжимается в стенку шкафа, ленты на запястьях больно впиваются в кожу. Дверца закрывается. Тонкие полоски света, проходящие через деревянные рейки, ложатся на его испуганное бледное лицо. Страх пронзает шею, растекается по всему телу, но Мальбонте старается не выпускать его наружу и не дышать слишком громко. Иначе это расстроит Эдду. А если она расстроится, то ему придётся несладко. Входная дверь соседней комнаты распахивается спустя несколько минут. Входят двое: Эдда и мужчина — высокий, брутальный, с щетиной и татуировкой выше локтя. Она улыбается, смеётся, прикрывая рот рукой, пока его пальцы жадно лезут ей под юбку. Шлёпает его по ладони и снова заливается смехом — она же та ещё актриса. — Но-но, — разворачивается, хватая его за зелёную рубашку, — не забывай, зачем пришёл! — мужчина поднимает ладони, отступает на шаг. — На колени. И он опускается на пол, молча наблюдая, как Эдда снимает платье, под которым нет ни намёка на нижнее бельё, — лишь чёрные кружевные чулки. У Эдды длинные ноги, большая упругая грудь, серебристые серьги-кольца блестят в стоячих розовых сосках. Мужчина на четвереньках подползает ближе, останавливается у её ног и языком проводит по лакированным туфлям. Эдда хватает мужчину за волосы, ставит одну ногу на тумбу и притягивает ближе, вынуждая вылизывать её, призывая вводить язык глубже, а при попытке дотронуться руками всякий раз хлёстко бьёт его по щекам, оставляя красные пятна. Красный — цвет боли. Вот, Эдда привязывает мужчину к кровати; вот, порет плетью, рисуя кровавые полосы на спине; вот, сквозь хриплые стоны вводит кисть в его анус. Его губы шевелятся, причмокивают, произносят что-то мерзкое и похабное. Всё происходит слишком быстро или слишком медленно. Чёрная тень, отблеск стали, мелькают каблуки-стилеты, проносится рваный стон и пронзительный хруст. А Маль тем временем не может понять, что происходит. Почему его оставили здесь, куда ушла Эдда и когда вернётся; наверное, это очередное её наказание, наверное, он опять чем-то провинился. Тут так душно, что Мальбонте начинает тошнить — вся поглощённая еда лезет обратно, вываливается изо рта, но Маль сжимает губы то проглатывая горькую рвоту, то выворачиваясь прямо на дрожащие колени. Время тянется закольцованной лентой, Маль взимается в угол, кутается в одежде, ему странно и страшно. Стены давят со всех сторон, хочется выпутаться из лент, что врезаются в кожу, выбежать из комнаты, из этого дома. На секунду всё кажется кошмаром, будто он провалился в чёрный пруд, запутался в водорослях: выхода нет, входа нет, мира нет. И его тоже нет. У Мальбонте вдруг срабатывает какой-то внутренний механизм — он открывает рот и громко выдыхает, избавляясь от оцепенения. Прищуривается, когда двери шкафа распахиваются, и Эдда опускается рядом. Между пальцев тлеет косяк, по лбу скатывается капелька пота, платье сменилось халатом. — Мальчик мой, ты ведь умеешь хранить секреты? — она выдыхает дым, пожирая его белым облаком. — Ты весь заляпался, это отвратительно! — протягивает возмущено отвязывает его руки, протягивает ладонь и морщится, отчего между изогнутых бровей образуется складка. — Идём, мой мальчик. Примем ванну, а потом немножечко поиграем. Мальбонте, конечно же, подчиняется, следуя за ней по коридору, за миг цепляет взглядом дверь соседней комнаты замечая мужчину, неподвижно лежащего на огромной постели в неестественной позе. Мальбонте ничего не может понять: всё, что он ощущает, это бьющееся где-то в горле сердце. Кажется, ещё минута — и оно остановится, лопнув от страха. — Он что, спит? — шепчет Маль. — Ах, — она взмахивает рукой, — эти мужчины такие слабые создания. Семь, шесть, пять… На часах почти полдень. Эдда отплясывает у плиты под ритмичную итальянскую музыку, размахивает ложкой, а на столе с ингредиентами лежит видавшая виды книга рецептов с потрёпанным корешком и смятыми уголками страниц, по которой она пытается приготовить котекино. Мальбонте — с её позволения — сидит в углу кухни у телевизора и пытается вслушиваться в успокаивающий женский голос, рассказывающий об исторических событиях. Эдда взмахивает волосами так сильно, что кровавые мясные брызги оказываются на их кончиках. Чертыхается, активно жестикулируя и пытаясь подпевать песне, льющейся из колонки. Она двигает бёдрами в такт, вытирает руки о белый фартук, оставляя на ткани красные мазки. Всё так неправильно — так чертовски отвратительно, — что Маль ненавидит сам себя за позволение поселить в его теле эту слабость. Он до трясучки ненавидит родителей и встречи с нянькой, что проходят чётко по расписанию. В свои тринадцать он пытается перестроить себя, найти точки; понять, где заканчивается реальность, и начинается безумие, но каждый раз эта попытка с крахом проваливается. Эдда так мастерски умеет манипулировать им, заставлять молчать, что Маль, даже смутно понимая всю абсурдность ситуации, всегда безропотно возвращается в её сети. Она точит его, растягивая этот процесс на невероятно длительный срок, по косточкам разбирая всю его сущность, размазывая его детские нервы, как прилипшую к пальцам жвачку. — Ты поможешь? — от её голоса передёргивает. — Поставь таз на стол. Ты ведь уже сильный мальчик. Мальбонте поднимается с кресла, шаркает ногами по полу, будто не способен переставлять сопротивляющиеся конечности, и подходит к кухонному островку. Эдда кивает на ёмкость, почти до верха набитую вычищенными кишками, и поправляет окровавленный фартук. Ему требуется напрячься, чтобы водрузить ту на стол. Кишки издают отвратительный запах, вынуждающий его скривиться. Традиционно котекино готовят из свинины. Но это не свинина. — Что за лицо? — возмущается Эдда, размешивая мелко нарубленное мясо в чашке. — Это для колбасок. Ты ведь ел в прошлый раз. А отец твой от них просто в восторге. — Отец все Ваши блюда любит, — Маль садится на стул и наблюдает, как она засыпает в миску ароматный розмарин и фенхель. — Ещё бы, — усмехается, запуская руки в кишки. — Он не только их любит, мой мальчик. Анабель совсем его не удовлетворяет. Про таких говорят «ни рыба, ни мясо». Есть четыре основные потребности для человека: еда, сон, секс и месть. Когда ты подрастёшь, мальчик мой, то поймёшь своего отца, — она вытягивает сырую кишку и аккуратно раскрывает её. — Твоей матери об этом знать не нужно, милый. Это очень сильно её расстроит. Ты ведь не хочешь расстраивать родителей и меня? — Не хочу, — голос скачет: непослушный, сломанный. Маль поднимает чёрные глаза. Эдда наклоняется к нижней полке с посудой, демонстрируя подвязки кружевных чулок. Он словно в кошмаре, где за ним гонятся, но попытки сбежать рушатся, — он теряет силы и не способен позвать на помощь. Бессилие. Полное опустошение. Непонимание, почему Бог, так лелеемый отцом, его не слышит. — Мальчик мой, — она никогда не называет его по имени, а от лживо-сладкого «мальчик мой» Мальбонте уже перекашивает, — а ты уже трогаешь себя? — Эдда разворачивается и облизывает палец. — Оставаясь в одиночестве, ты изучаешь реакции своего тела? Маль отводит взгляд, слыша её довольное мурчание. Ему хочется сказать какую-то дерзость, спустить её с пьедестала; показать, что не весь мир вертится вокруг её развратных чулок, синих глаз, великолепных чёрных волос, длинных ног. Проколотых сосков… — Сделаешь это для меня? Четыре, три, два… Её силуэт в окне притягивает так, что Мальбонте не может сделать шаг. Ботинки врастают в асфальт, пальцы рук вмерзают в металлический ствол. Магазин полный. Ровно восемь патронов. Хорошо, что с запасом, ведь в семнадцать Маль до сих пор стреляет паршиво. Эдда переехала в дом своих родственников, кажется, года четыре назад — с тех самых пор он её не видел. Да и родители, наконец, посчитали, что сын настолько вырос, что не нуждается в попечительстве. Мальбонте взрывается почти каждый день. Крушит свою комнату, ломает вещи, переворачивает к чертям все ящики. Руки в ссадинах, царапинах — порой ему хочется взять перочинный нож и вскрыть себя до костей, лишь бы выпустить остатки ярости. Зудя и горя, просыпаются раны. Разрушения, которые оставила после себя Эдда, не спрятать: слишком заметные, чтобы для их сокрытия было достаточно просто закрыть глаза. Мальбонте подставляет лицо холодной темноте, крепче сжимает рукоять заряженного пистолета. Всё давно перемолото перечной мельницей, мир потерял вкус и цвет — если бы кто-то мог заглянуть ему внутрь, то задохнулся бы в гниющем пепелище. Его сестра вычитала где-то, что каждые семь секунд в мире кто-то сходит с ума, теряет внутреннюю тугую твердь, рвёт на себе волосы, и Маль замирает, отсчитывая: один-два-три-четыре-пять-шесть… Делает вдох, и опять по-новой. Контроль заканчивается. Мир теряется в тумане. Он — всё ещё в ожидании своей седьмой секунды — делает шаг: сначала ломкий, неуверенный, но с каждым пройденным ярдом поступь становится всё более непоколебимой. Мальбонте тянет входную дверь. Решительно преодолевает гостиную, пулей в голову встречает члена её семьи — брата или племянника: Мальбонте плевать, — останавливается у каминной полки, наступив в образовавшуюся лужу крови, и брезгливо разглядывает фотографию в золотой рамке. Раньше он считал её самой красивой женщиной на свете, а теперь Эдда Бруно кажется ему уродиной на снимке: лишним элементом, извращением, болезнью, патологией. Маль швыряет рамку на пол, и стекло разбивается вдребезги. Прямо как он когда-то. За спиной раздаётся женский хриплый крик, переходящий в мольбу. Он убивает её старую мать только с третьего раза — у него всегда были проблемы с меткостью, за что отец вечно отчитывал, мол, вот, у Мартино сын в стрельбе предельно точен, того и гляди прилетит тебе в лоб. Мальбонте вообще бесится, когда Джек начинает их сравнивать, взрывается яростью, слыша о том, что Люцифер сильнее, умнее, хладнокровнее. Гремит выстрел. Её сестра падает с лестницы, обрушивается всем телом, путаясь в подоле алого платья. Маль хлюпает подошвой обуви по мокрой поверхности; останавливается, услышав тихий, булькающий кровью стон, хватает за волосы и одним ударом о каменную ступень заставляет её замолчать. Теперь он у двери её комнаты. Почти уверен, что Эдда знает о его внезапном визите. Жестокость приобретает плоть. Вскрывает грудную клетку, поселяется в нём, как живое существо, наделённое разумом; у неё есть форма и имя, прошлое и будущее. Жестокость гораздо сильнее, мощнее, целеустремлённее, чем он. «Я тебя не боюсь, — мысленно диктует себе. — Я тебя уничтожу!» И он уничтожает. Ногой едва не вышибает дверь и даже при выключенном свете может разглядеть это сведённое от напряжения лицо. Мальбонте смотрит прямо — слишком прямо, — глаза в глаза, и Эдде становится ещё темнее. — Мальчик мой, — она натягивает одну из своих фирменных улыбок, думая, что это сработает. Сейчас он сломается, начнёт плакать и умолять, трястись от ужаса: всё как обычно, всё как всегда, можно опускать занавес. Но мальчик вырос. И мальчик готов сделать ей больно. По комнате стелется мрак. Маль сокращает расстояние быстро, хватает за горло так сильно, что тонкая шея мерзко хрустит, а ноги отрываются от пола. Прижимает к стене, вдавливая рёбра внутрь, Эдда заходится в кашле, получает по лицу тяжёлой рукой. Боль приходит не сразу — накатывает жгучими волнами, ослепляет цветными пятнами, вырывается наружу всхлипом-вздохом, когда он перехватывает её подавшиеся в сопротивление пальцы и тягуче-медленно выворачивает их по одному, ломая суставы. — Ты до сих пор ешь на обед своих любовников, чокнутая мразь? — шепчет, склонившись к её уху. — Может, теперь я с тобой немножко поиграю, м? Он грубым рывком швыряет её на постель. Кровавый плевок ласково и нежно пропитывает багряной чернотой белую ткань простыни. Мальбонте кладёт пистолет на стол — убивать её выстрелом слишком милосердно, — вынимает из тарелки с яблоками небольшой нож и угрожающе-медленно приближается. Эдда не видит его массивной фигуры — лишь темноту: дурную и едкую, мешающую дышать и мыслить. — Я знала, что ты придёшь, — она пытается отползти, но Маль легко притягивает её за щиколотки, отчего юбка задирается, обнажая резинки чулок. — Чего ты хочешь, милый? Эдда приподнимается, дрожащей опухшей рукой касаясь его шеи, тянется к губам, но оказывается перехвачена за плечи и прижата к матрасу. — Ты серьёзно? — он поднимает бровь. — Думаешь, мне интересно твоё старое тело? — Всегда было интересно, — она издевательски усмехается. — Разве не меня ты представлял, когда обхватывал свой член? Когда водил по нему рукой и краснел под моим взглядом? Мальбонте смеётся. — Мне гораздо интереснее то, что ты сейчас почувствуешь, — в его голосе сквозит ледяная ярость. — Ты долго держала меня на поводке. Смотри-ка, эти уловки больше не действуют. Ну, что ты можешь теперь, милая? — губы невольно растягиваются в улыбке. — Правильно. Ничего! Он разрывает платье, мелкие пуговицы рассыпаются, со стуком отскакивают от пола, а Эдда лихорадочно перебирает мысли, словно отсеивая чёрный жемчуг от белого, пытается найти решение, но трясущиеся губы выдают в ней отчаянный страх пополам с нервозностью. Мальбонте нравится видеть это в ледяных глазах. Нравится ощущать пьянящую власть, которой до того был лишён. Лезвием ножа он проводит между её грудей. Проносится дикий крик. Горячая кровь заливает пальцы, окрашивает их бордовым ядом, когда он подцепляет края и оттягивает кожу, разрывая плёнки, соединительные оболочки. Эдда впадает в панику, бьётся под ним, пытается дать отпор, но с его физической силой не каждый взрослый мужчина справится. Скоро начнётся болевой шок. Ему нужно поторопиться. — Мне не нравилось смотреть, как ты трахаешь и убиваешь, — говорит, лениво скребя кончиком ножа по оголённым рёбрам. — Зато ты посмотреть просто обожала. Да, милая? — Маль, — кровь льётся из уголка её рта, отдаёт солью на вкус, кожа на груди разорвана драными лоскутами. Эдда закатывает глаза, боль распространяется от одного места к другому, наполняет собой, будто раскалённой медью, заливает кости. Разбитыми губами она шепчет бессвязные слова, но те стекают на постель очередной алой струйкой. — Назови правильно, и я позволю тебе умереть быстро. Этот ублюдок, затеявший представление, умудряется растоптать всё её грёбаное самообладание и надменно наслаждаться мучениями, вылавливая отблески боли в синих глазах. Ему нравятся все её переливы. Маль обхватывает широкими ладонями её бордово-сизое лицо, большими пальцами обводит брови, а она лишь хрипит тихое: — Маль-бон-те... Перед ним пропасть — пустота-пустота-пустота. Она рассыпается на молекулы, на атомы, сгорает в его тьме, распахнув глаза в последней мольбе, обещая бесконечную любовь и власть. Её крик режет уши, визг переходит в ультразвук, когда он с силой надавливает большими пальцами на веки и с мокрым хрустом запускает их в глазницы. Там горячо и вязко, пульсирует на коже, кровь ручьями струится по лицу, затекает в волосы. Теперь они некрасивые, слипшиеся, тусклые. Эдда содрогается в затихающей агонии, выворачивается дугой, плавно обмякает под ним на постели; и шторм в его груди успокаивается — груз, который кренил к земле, исчезает. Он вынимает пальцы вместе со сгустками плоти из разорванных глазных провалов, брезгливо вытирает их об её волосы и поднимается на ноги. Не до конца веря в то, что всё закончилось, — словно ребёнок, которому мать сказала: «Монстра под кроватью больше нет», — он бредёт к выходу, не оборачиваясь. Неторопливо выходит из комнаты, спускается по лестнице, не обращая внимания на надрывный плач. Элиза стоит на коленях в луже крови, закрывает лицо руками, сотрясаясь в мокрой истерике. Она его теперь ненавидит, наверное. Ненавидит и боится. Хотя раньше Мальбонте казался просто тихим, замкнутым ребёнком, но кто ж знал, что он окажется испорченным материалом, гнилым продуктом? На секунду Элиза открывает опухшие от слёз глаза, и они встречаются взглядами. Её корёжит. Скручивает яростью и шипучей злостью, но кто такая хрупкая женщина против огромного амбала — будущего дона? А Мальбонте, кажется, теряет всякий интерес, равнодушно движется к выходу, перешагивая через труп старой женщины, и выходит на улицу, оставив дверь нараспашку. Мелкая морось покрывает его тело ледяными мурашками, в тусклом лунном свете покинутый дом теперь кажется особенно тоскливым и одиноким. Маль напоследок скользит по нему взглядом и садится в машину. Не пристегнувшись, заводит мотор. В голове гудит. Настроение: уехать далеко — туда, где его никто не знает, — завалиться в пропахший дешёвым пивом паб, заказать бутылку крепкого алкоголя и слушать гогот охмелевших посетителей, занятых ночной попойкой. Он вжимает педаль в пол, автомобиль скрипит шинами по мокрому асфальту. Маль просто едет непонятно куда, не сбавляя скорости, не разбирая дороги, не обращая внимания на знаки. Это не фикция, не игра воображения: Эдда мертва, и данная новость приводит его в нездоровый восторг. Дома сменяются призывно мерцающими неоном вывесками, промокшими афишами, огромными гостиницами, цветными подсветками, причудливыми крышами. Ливень усиливается, дворники гоняют мутную воду по лобовому стеклу авто, Мальбонте тянется к разрывающемуся мобильному, подносит к уху трубку, из которой доносится громкий голос отца: — Что ты сделал? — срывает горло. — Что ты сделал, сукин сын?! — Убил твою любовницу, — отвечает, вписываясь в первый поворот. — Теперь придётся искать новую. Да и давно пора, Эдда уже просроченный товар. Так что можешь не благодарить. Джек едва не рычит в трубку, орёт о том, что убьёт его, что он приносит одни проблемы, что они не воспитывали такое чудовище. Где-то рядом бьётся в рыданиях Анабель, повторяя, что они вообще его не воспитывали. Сейчас отец предложит изгнать из него бесов, наверное. Мальбонте и сам чувствует, как что-то чёрное поселилось под рёбрами и оплело изнутри. Он качает головой. Сбрасывает звонок, переводит в спящий режим, а протяжно свистящий ветер срывает с раскачивающихся полуголых ветвей мокрые листья, швыряя их на ленту шоссе. За окном ночь — глубокая, холодная, беспросветная, — гуща леса давит с обеих сторон, словно вытесняя его отсюда, как непрошенного гостя. Но руки спокойно лежат на руле, в салоне звенит тишина, пустынная дорога сужается, извивается целую вечность, и Маль хмурится, когда видит тусклый свет фар, что отражается от асфальта и выхватывает чёрные корявые ветки. Молния вгрызается в небо. У стоящего автомобиля топчется девушка. Вся промокшая до нитки, активно жестикулирующая, объясняющая что-то в телефонную трубку. Дождь струится по прилипшей к телу одежде, каплями спадает с чёрных прядей, грязь затекает в туфли-лодочки на высоких каблуках. И этот миг становится точкой начала — опорным механизмом. Незнакомка раздражённо оборачивается. — Проблемы? — Маль опускает стекло. Замерев, она смотрит на него, сияя искрами в синих глазах, собранных из миллиона созвездий — ещё секунда, две, три, будто узнала его, но не решается подойти, а потом, сжав пухлые алые губы, делает шаг навстречу. — Тачка сломалась, — она наклоняется, упираясь руками в открытое окно. На тыльной стороне ладони чернеет татуировка, и Маль сразу всё понимает. — Садись, — отвечает. — Ночью, в машину к человеку, который весь в крови? — она смотрит на него исподлобья, капли с волос падают на гладкую кожу пассажирского кресла. — Напоминает начало фильма ужасов. У тебя в салоне курить можно? Один. Анабель смотрит в потолок. У неё серое лицо, взлохмаченные сухие волосы и отстранённый взгляд, словно она не здесь уже, а на пороге другого мира. Руки привязаны тонкой иглой, загнанной в вену, тело окутывают прозрачные трубки. Мальбонте смотрит на мать так долго, что её образ начинает сливаться с белой постелью. — Ты всегда была слепа, мам, — он медленно подходит ближе. — Потому что только слепой мог не заметить, что со мной что-то не так. Мальбонте не раздумывает больше ни секунды, теперь страх его не сковывает — он окрыляет. Забавно, но он даже не хочет просить прощения за то, что сейчас сделает. Ему так всё равно, так откровенно наплевать, что подушка быстро и просто оказывается зажата в руках. А затем он так же быстро и просто накрывает ею голову матери.***
Вода в ванне остыла, стала почти ледяной, от ароматной пены не осталось и следа, а кожа стянута давно высохшей маской. Я дрожу от холода, кусаю посиневшие губы, ещё несколько дурацких секунд жалею себя, но потом понимаю, что умереть от простуды не очень-то продуктивно, и резкими движениями смываю глину с лица. Меня потряхивает, пока тщательно вытираю тело мягким полотенцем, пока нервно мазюкаю увлажняющим маслом везде, где могу дотянуться, пока чищу зубы, пялясь в большое зеркало, пока заворачиваюсь в халат. Ну ничего, Вики, нужно лишь немного потерпеть, всего-то одну ночь, а утром грёбаный муж опять свалит по своим не менее грёбаным делам. Кстати, пока валялась в апельсиновой пене, я всё думала про Мими. Ну, про то, что она делает. Даже полезла в интернет, чтобы раздобыть подробной информации, и теперь, как ваш персональный толкователь, расскажу, что удалось узнать. В общем, она специально наносит себе вред без намерения убить, но с целью испытать физическую боль. Какая-то тётка-психолог пишет, что это попытка сохранить контроль. Когда человек теряет его над жизнью в разных её проявлениях, чувствует себя одиноким и не ощущает стабильности, остаётся единственная вещь, над которой, как ему кажется, можно сохранить контроль, — это его тело. А запускают этот механизм селфхарма определённые триггеры, тревожные эмоции, жизненные трудности. Вообще-то, среди всех людей, с которыми я познакомилась за последние месяцы, здоровых можно по пальцам одной руки пересчитать. Я и сама в число «нормальных» не вхожу, к сожалению. Но у Мими явно всё давно запущено, раз уж она решает собственноручно кромсать свою кожу и лить кровь. Люцифер говорил, что её насиловали, причем регулярно, на протяжении какого-то времени. Возможно, это отбросило тень на её жизнь сейчас. Утонув в размышлениях о том, как подступиться к этой чокнутой девке, выхожу из ванной и тут же подпрыгиваю на месте. Маль бросает на меня взгляд — долгий, пронзительный, заставляющий отвести глаза, — устало расстёгивает верхние пуговицы. — Как поездка? — спрашивает, и от его голоса кончики пальцев покалывает. Нужно врать так убедительно, словно от этого зависит моя жизнь. Какая ирония, ведь так оно и есть. Если он мне поверит, я получу невидимый трофейный кубок, поставлю на полку и буду сдувать пылинки. Мне, чёрт возьми, нужно его доверие. — Нормально, — стараясь выглядеть спокойной, снимаю полотенце с мокрых волос. — Покаталась на машине, вчера с Ости ездили в Чикаго, гуляли по набережной. Фотки показать? Я делала снимок с уличными музыкантами. — Что ещё? — Мальбонте вытягивает сигарету из пачки. — Потом поехали к ней и устроили девичник, — ложь дерёт горло. Сердце стучит всё громче. — У меня ведь его не было перед свадьбой. Пили шампанское и играли в настольные игры. Не могу понять, верит он мне или нет, потому что Маль не отвечает ничего, — лишь изучающе пялится, осматривая с ног до головы, но вроде бы говорю я довольно убедительно. Он задумчиво разбирает меня по частицам, сжимает пальцами фильтр, а потом бросает незажжённую сигарету на стол и подходит ближе. — Есть проблема, кстати, — я облизываю пересохшие губы, замираю, когда он касается рукой моей талии и притягивает к крепкому телу. — У меня друг серьёзно болен, он умирает, и я хотела бы его навестить. Мне нужно в Нью-Йорк. — Ты слишком много времени проводишь вне дома, тебе не кажется? — рывком Маль подхватывает меня под бёдра и усаживает на высокий круглый столик, расположенный у бара. — Он мой друг, — повторяю, вздрагивая, когда Мальбонте запускает руку мне в волосы и выдыхает. Клянусь, он ненормальный — маньяк, извращенец, — потому что эта зацикленность на моих волосах — явно нездоровая хрень. — А я твой муж, — вторая ладонь проскальзывает под низ халата, ложится на внутреннюю сторону бедра, пробирается вверх. — Есть четыре основные потребности для человека: еда, сон, секс и месть. О, нет-нет-нет. — Прекрати, — тихо прошу, но не отталкиваю, хотя хочется врезать ему по роже. Раскрасить кровью губы, сломать пальцы, перебить позвоночник. Я могу долго перечислять. — Ты слышишь, о чём я говорю? — Слышу, — усмехается он; губами, горчащими пряной корицей, коротко захватывает мою нижнюю губу, мокро переносится на шею, спускает халат с плеча и цепляет кожу зубами, заставляя резко втянуть воздух и сжать веки. Он пытается быть мягче, но в каждом движении чувствуется агрессия. — Ты хочешь поехать к другу. Я хочу то, что мне положено, — он тянет резинку белья. — Тебя. — Издеваешься? — пытаюсь отстраниться, скользя задом по металлическому столу, но отступать некуда. — У меня друг умирает, а ты ко мне в трусы лезешь, — я осторожно отвожу его руку, стараясь не раздуть раскалённые угли. — Маль, я мудаков не люблю. Не бьюсь в экстазе при виде моральных уродов. Ты своими выходками меня отталкиваешь, пойми это уже наконец и обращайся со мной, как с женой, а не так, словно я уличная шлюха. Будь со мной нежен, чёрт возьми. Отпрянув, он скептически поднимает бровь. — Шлюха не спала бы со мной в одной комнате, Вики, — усмехается. — Послушай, милая, я имею право на каждую твою дырку и не могу жить в вечном воздержании. — А я не могу думать о сексе, когда умирает близкий мне человек, — я сжимаю его плечи, заглядываю в глаза, пытаясь выковырять оттуда хоть щепотку жалости. Но не нахожу там ничего, кроме угольной тьмы и копоти. — Пойми, это для тебя смерть в порядке вещей, я не привыкла терять людей, хоть за последние месяцы и лишилась почти всех. Его застывший на моём лице упорный взгляд длится мгновение, но этого хватает, чтобы ощутить дрожащий в воздухе адреналин. Я не знаю, как с ним разговаривать: поддерживать жалостливо-ровный тон, лебезить или приторно улыбаться? Потому просто жду, пускаю всё на самотёк, но не рискую дерзить, — лишь молча поправляю запах халата и еложу задницей на столике. — В Нью-Йорк завтра? — его дыхание вблизи моей кожи. — Завтра было бы отлично, — отвечаю, не веря собственным ушам, расплываясь в облегчённой улыбке. — Я полечу с тобой, — он заглядывает прямо в глаза. — Познакомишь меня со своим другом?