Я люблю тебя. Папа.
Я отвожу руку в сторону так, что она свисает с подлокотника кресла вместе с зажатым между пальцев листом. У мира будто отключается звук, я стараюсь отыскать мысли, разбросанные по черепной коробке, но не могу связать и пары слов в голове. Я не простила его, нет, но письмо это сохраню. Как единственное, что от него осталось.***
— Сто восьмая палата на втором этаже, мисс, — женщина в белом халате ярко улыбается; бейджик, прикреплённый к нагрудному карману, ловит на себе свет, отражая его серебристой гравировкой её имени. Коротко поблагодарив, я толкаю стеклянные двери и выхожу в широкий светло-бежевый коридор со множеством ответвлений. Тут и там слышатся тихие разговоры, звон металлических поручней кресел. Однотипные светлые двери мелькают табличками: невролог, кардиохирург, старший ординатор. Самая большая дверь с золотой вывеской у заведующего больницей. Медсёстры в белых костюмах с вышитым логотипом больницы торопливо перебирают ногами, мимо провозят пациентку — женщину, хватающуюся за сердце, — и мы с Мальбонте расступаемся, пропуская каталку. Больница оживлённая, словно единый дышащий организм. А внутри меня всё клокочет: здесь атмосфера угнетает настолько, что чувствуется, как смерть блуждает по коридорам в поиске нужной палаты. — Ты можешь не заходить со мной? — спрашиваю через плечо, поднимаясь по мраморным ступеням. — Хочу побыть с другом наедине. Мальбонте неопределённо молчит, отчего напряжение в воздухе становится ещё более осязаемым. И зачем увязался? Он здесь как палка в колесе, пятая нога у собаки. Почти во всех палатах по несколько пациентов, наверное, чтобы им было не так скучно проводить здесь время; а может, просто врачу так удобнее, но больные кистозным фиброзом лежат по одному, потому что перекрёстная инфекция определённых штаммов представляет огромный риск. Я уже весь интернет перерыла в поиске информации на эту тему. С моим Сэми судьба обошлась настолько безжалостно, что хочется выть и биться головой о стену. Я узнала, что сепация обитает в почве и в корнях растений, а впервые эта бактерия была обнаружена в гниющем луке. С теми продуктами, что продают в супермаркете гетто, даже не сомневаюсь, что он получил её оттуда. Инфекция, которая поселилась в ослабленных лёгких Сэми, — это самый страшный диагноз, который может услышать больной кистозным фиброзом. Она не поддаётся лечению; однако на начальном этапе, пока болезнь не перешла в хроническую форму, шанс избавиться от неё есть. И это даёт мне надежду на то, что он обязательно справится и победит в битве за свою жизнь. Мы находим нужную палату в конце коридора. Вопреки всем ожиданиям, Мальбонте не собирается заходить внутрь, а садится на небольшой диван и цепляет со стеклянного столика журнал, совершенно не обращая на меня внимания. Я с облегчением выдыхаю и, опустив прохладную ручку, открываю дверь. Палата большая и светлая, с высокой кроватью, где у изголовья расположена кнопка вызова врача, тумба с ящиком, широкий шкаф, в углу кулер с водой и большое солнечное окно, на котором висят гирлянды из бумажных журавликов. Я невольно улыбаюсь, прохожу вглубь, оставляю крафтовый пакет на столике — в нём разные вкусности, скетчбук для рисования и несколько книжек. Сэми стоит спиной, дышит, настраивает небулайзер, а вокруг образуется облачный ореол. — Я не ошиблась дверью? Он резко оборачивается, в глазах вспыхивает искреннее удивление, смешанное с радостью. Кислородная маска падает на стол, Сэми срывается ко мне, я широкими шагами бегу навстречу. И сразу же целую его, когда наша одежда соприкасается: сначала щёки, потом висок, лоб, нос, задеваю прозрачную трубку. На губах солоно — так всегда бывает: муковисцидоз называют болезнью солёных поцелуев. — Я скучал, — он прижимает меня крепче, и все хрипы в его лёгких отдаются вибрацией на коже. — Прости, я… — Сэми закашливается, чуть отстранившись. — Я всё знаю, — отвечаю, поглаживая его плечо сквозь хлопок больничной одежды. Мне хочется что-то сделать для него, но из возможностей у меня только деньги, которые не могут подарить ему жизнь. А ещё вера и я сама. Что может сделать один человек для другого? Ответ так прост, что я лишь тихо выдыхаю. Быть. Оставаться с ним, поддерживать, прятать от злых людей и обидных слов, не говорить ничего за спиной. Ни один этот поступок не требует особых сил, а, если нужно, я отдам все оставшиеся, только бы продлить период его нахождения рядом. Сэми стал однотонным, блеклым, словно из него утекают последние жизненные силы, и мне хочется его раскрасить, показать все оттенки оранжевого, жёлтого, зелёного. Нарядить в цветную футболку, нанести мел на волосы — синий или ядовито-кислотный, — придать ему бунтарский вид. И гулять по оживлённым улицам, кушать цветное мороженое, пускать мыльные пузыри, греться в солнечных лучах. — Прости, что не сказал, — Сэми глядит на меня своими серыми широко распахнутыми глазами, и моё сердце наполняется солью. Сизые волны пеной бьются о скалы, а на донышке его зрачков плещется что-то странное и тревожное. Так смотрят на тех, кого больше никогда не увидят. Как будто не могут насмотреться. Внутри всё закручивается в ураган. Я прижимаюсь к нему снова, ладонями глажу спину с выпирающими позвонками, и хочется уткнуться в его грудь и рыдать до одурения. Это не жалость, ни в коем случае. Жалость едкая и противная — у меня на языке неизбежность с осколками серого неба, что колет и режет насквозь, рвёт душу на клочки; а глаза становятся влажными — если я качну головой, то слёзы расчертят линии на лице. — Ты получаешь терапию? — голос хриплый, больше похожий на скрежет, но Сэми разбирает слова. — Конечно, каждый день. Здесь очень хорошие и опытные врачи, — он гладит мои волосы, собранные в хвост. — Я сначала не понимал, почему меня поместили именно в эту больницу, здесь такие цены… Но потом пришёл Ади, и стало понятно, что это всё благодаря тебе. — Ади тебя навещал? — я проглатываю вязкость во рту и чуть отступаю. — Да, каждую неделю заходит, — он коротко улыбается, берёт меня за руку и усаживает на постель, скидывает тапочки и забрасывает ноги на простынь, складывая их по-турецки. — Это странно, но мне приятна его компания. Новость, что Сэми не остаётся в одиночестве, согревает. Он же весь нараспашку: правильный мальчик, не держащий обид, прощающий каждого и готовый отдать свою последнюю рубашку. Его лёгкий характер позволяет найти общий язык с абсолютно любым человеком. Ади я плохо знаю, но если Сэми доставляют удовольствие его визиты, то и моё сердце бьётся с радостью. — Что у тебя нового? — он треплет меня за плечо. — Может, раскроешь уже свои секреты? Мы ведь всегда всё друг другу рассказывали. — Я вышла замуж и теперь живу в Вегасе, — отвечаю, и глаза его округляются. — Так вышло, не спрашивай ничего, пожалуйста. Просто надеюсь, что в скором времени я с ним разведусь. Это был неправильный выбор. Вообще-то, я хочу, чтобы Маль кормил рыб на дне океана, потому что расторжение брака — это что-то из области фантастики, но объяснять это Сэми не стоит, незачем ему лишний раз волноваться. Он пытается разговорить меня, задаёт наводящие вопросы, но быстро понимает, что эта тема мне неприятна. — Вики, — его глаза становятся темнее из-за спрятавшегося солнца, — с тобой происходит что-то нехорошее. Верно? Я отворачиваюсь, пальцем ковыряю шов простыни, не отзываясь. — Ты можешь не рассказывать, что именно, — его голос становится мягким, осторожным, бережным. Без нажима. — Просто кивни, если обещаешь, что с тобой всё будет в порядке. И я киваю. Вздыхая, Сэми с шорохом поднимается с постели. Выдвигает ящик и достаёт оттуда полароид. — Я тут немного увлёкся фотографией, — он прижимает к себе фотоаппарат. — Пойдём, покажу кое-что. Недолго думая, иду следом. Белый пластиковый стаканчик с водой в руке Мальбонте кажется совсем крошечным. Нужно познакомить его с Сэми. Хотя бы назвать имя и сообщить о том, что это мой муж, — но Сэми быстро и решительно ведёт меня за руку, и удаётся выхватить лишь тяжёлый, полный чернильной тьмы взгляд. Мы заходим в лифт, и остаётся только стоять и смотреть, как двери медленно закрываются, отрезая меня от Мальбонте, на лице которого — я готова поклясться — написано явное недовольство. Цифры на табло сменяются одна за другой, сердце колотится в горле, стучит в висках, и становится трудно дышать, словно вокруг шеи обернули петлю и тянут. Сэми сжимает мою руку крепче, большим пальцем поглаживает ладонь, а потом серебристые двери распахиваются на верхнем этаже, и мы выходим в безлюдный коридор; поднимаемся по крутой лестнице, Сэми морщится, но толкает железную дверь плечом и выбирается на крышу. Больничная духота отступает, позволяя приближающемуся дождю захватить всё пространство вокруг. Здесь пахнет нагретым бетоном и немного краской, едва-едва слышится шум проезжающих машин. Я восторженно замираю, когда вижу перед собой бескрайнее небо с надвигающимися глубоко серыми тучами, закрывающими солнце. Высокие здания по бокам позволяют уберечься от сильных порывов ветра, иначе велик шанс свалиться вниз. Серым пятном Сэми снуёт туда-сюда, ловит лучший ракурс, а потом подбегает ближе к парапету и делает снимки. Щелчок. Второй. Третий. Он держит медленно проявляющиеся фотографии и машет ими так сильно: кажется, что вот-вот взлетит. — Слишком серое, — оборачивается он, глядя на карточки. — Сегодня небо не такое красивое. — А какого цвета твоё небо? — выкрикиваю я, и голос подхватывается ветром. — Как твои глаза, — он подходит ближе, поправляя растрепавшиеся волосы. — Доктор иногда разрешает сюда выходить, пока заведующий отделением не видит. Сэми кивает на перевёрнутые ящики от медикаментов, призывая сесть на них, и на какое-то время мы остаёмся в полной тишине — плечо к плечу, хриплое дыхание и ветер, одна усталость на двоих, — а потом его палец обводит объектив фотоаппарата, скользит по пластику, задерживается на кнопке снимка. — Я читала об операциях, — пробираюсь рукой под его локтем, касаюсь ладони, и наши пальцы переплетаются в замок. — Благополучные случаи были. Я всё ещё не теряю надежды. — Ты одна её не теряешь, — горько усмехается он. — Каждому отмерено своё время, Вики. Я давно принял то, что моя жизнь не будет длинной. Знаю об этом с самого детства. Я думаю об операции, и если я умру… — Не говори так, — я резко поворачиваю голову. — Ты не умрёшь, ясно? Тебя вылечат от этой заразы, а потом пересадят новые лёгкие, всё, точка! — Когда ты особенный, это тяжело, — тихо продолжает он. — Когда ты не такой, как все. Когда отличаешься от других. Знаешь, я радуюсь, даже когда мне больно. Потому что знаю, что скоро всё закончится, и я не почувствую больше ничего. Мы смотрим друг другу в глаза и видим там отражение неба — синее и серое, — ветер подхватывает мои волосы, сплетает пряди, гладит прохладой кожу, поселяется под одеждой, а от его взгляда внутри всё переворачивается и крутится. Сэми — доброта и спокойствие, преломлённый разбитым зеркалом свет маяка и весеннее небо над головой. И я хочу, чтобы его весна никогда не заканчивалась. Чувствую, как время вокруг сжимается, расходится кругами и спиралями, уступая место мгновению вечности, в которое я уже не смогу вернуться. Первые капли дождя ложатся на наши лица, Сэми улыбается, вытягивает руку, прижимается щекой к моей и делает снимок. Щелчок-вспышка-щелчок-вспышка. Теперь этот момент останется со мной навсегда.***
Молния на платье резко тянется вверх. — Ты такая сладкая, — Мальбонте перехватывает мою талию и прижимает спиной к себе, едва касаясь губами изгиба шеи. — Как шалава выгляжу, — рассматриваю себя в большое зеркало с горящими лампами по бокам. В номере отеля, где мы остановились, клубится тьма. На мне тёмное платье без лямок с глубоким вырезом — того и гляди сиськи вывалятся наружу, — да ещё и такое короткое, что наклоняться в нём невозможно: сразу видны резинки чулок; туфли в тон на высоком каблуке и длинные серьги, что почти ложатся на плечи. На нём чёрная рубашка, брюки с ремнём, часы с большим циферблатом, а минутная стрелка движется еле-еле, словно намеренно растягивая время и давая ему возможность лапать меня ещё дольше. — Прекрати сквернословить, это делает из тебя необразованную хамку, не умеющую нормально разговаривать, — он губами скользит вверх по щеке, к виску. — Я и есть необразованная хамка, — пытаюсь отступить, но этот ублюдок прижимает сильнее к себе, проводит носом по волосам. — Нет, Вики. Ты — глупая конфетка, — Маль усмехается, вынуждая меня скривиться, но я быстро растягиваюсь в улыбке, словно он меня вовсе не бесит. Глупая конфетка? Это ещё хуже, чем его отвратительно-пошлое «малышка» или «милая». Я ненавижу Мальбонте так сильно, что готова выбить его зубы, чтобы рот, которым он вечно противно усмехается, кипел от крови, а в ушах стоял его крик. Останавливает только одно: страх перед смертью — он слишком велик. Терпеть не могу это чувство бессилия! Он хочет, чтобы я стала вышколенным щенком, — пусть так. Настанет день, и я перегрызу глотку этому чудовищу. Монстру, который будто создан специально для моих мучений. — Хочу остаться в Нью-Йорке ещё, — проигнорировав тупое прозвище, продолжаю. — Слишком скучала по Сэми. — Нет. Мы вернёмся домой, как планировали, — он поднимает голову, и наши глаза встречаются в отражении зеркала. — Каждый его день может быть последним, мне нужно ещё время, — я заправляю прядь волос за ухо, стараясь выглядеть спокойной. — Ночью умерла моя мать, — отвечает он, ослабляя хватку. — Мы должны быть на похоронах и почтить её память. — Почему не сказал? — оборачиваюсь к нему удивлённо. — Зачем ты вообще поехал, если такое случилось? — Ничего неожиданного не произошло, — Мальбонте поправляет сбившийся ворот рубашки. — Все ждали этого со дня на день. Мне непонятна его невозмутимость. Словно не его близкий человек умер, а незнакомец. — Сейчас поедем в клуб к Чуме, — он подаёт локоть, и приходится взять его под руку. — Я решу с ней несколько вопросов, потом выпьем, расслабимся, а после вернёмся в Вегас, и я сделаю тебя женщиной. О, спасибо, уже справились без твоей помощи. Мы выходим из отеля по выстеленной ковровой дорожке и садимся в машину. Маль согласился отправиться в Нью-Йорк вовсе не из жалости к моему больному другу, а лишь потому, что ему нужно было встретиться с Чумой. Отвернувшись к окну, вновь рассматриваю огни родного города; по обе стороны Бродвея возвышаются небоскребы, словно великаны, готовые в любой момент обрушиться своей огромной мощью. Но блики вывесок, множащиеся в витринах дорогих магазинов, в окнах домов и проезжающих мимо машин, не в силах успокоить мечущийся ураган в грудной клетке. Прикрыв глаза на секунду, скрещиваю пальцы; нужно просто пережить этот шторм, переждать, залечь на дно, и всё закончится, всё ведь когда-нибудь заканчивается, проходит — и это пройдёт. Мальбонте тяжело молчит, устроившись на соседнем кресле, его рука расслабленно лежит на кожаном подлокотнике, время от времени перемещаясь на моё колено, сжимая его. Больно, но я молчу, — лишь продолжаю напряжённо пялиться в окно и перебирать варианты того, как вернуться к Сэми снова. Через несколько недель после терапии его, возможно, отпустят домой, тогда я смогла бы проводить с ним много времени. Смогла бы, если бы не одно «но»… — Прошу, синьора, — остановившись у клуба, водитель открывает дверь. Маль обходит автомобиль, подаёт ладонь, шпилька врезается в ровный асфальт, он вынуждает обхватить его локоть и ведёт ко входу. Двери распахиваются быстро — и нескольких секунд ждать не приходится, — широко улыбаясь, нас встречает Анджела, но, похоже, не узнаёт меня и лишь тянет слащавым голоском, что безумно рада видеть таких долгожданных гостей. Краем зрения замечаю Саферия, что приветственно кивает головой, словно ничего не было, — словно не он завалил меня в лесу в кучу гнилых листьев и вколол в шею какую-то дрянь. Теперь я пришла сюда не официанткой, а гостьей, — вот только факт этот не радует вовсе. Я немного волнуюсь от предположения, что если Моника до сих пор здесь работает, то с большой долей вероятности мы встретимся. Но не надеюсь слишком, зная подругу: со своей ветреной натурой она уже с десяток работодателей сменила. Гостей в зале немного, играет приглушённая музыка, девушки плавно кружатся у шестов, разводят ноги в стороны, откидывают головы назад, и всполохи фиолета скользят по обнажённым роскошным телам, усыпанным блёстками, отчего в глазах начинает рябить. Наши места рядом с одним из подиумов, так что девка с длинными ногами и загорелой задницей извивается на расстоянии вытянутой руки. Здесь не то заведение, чтобы какой-нибудь липкий мужик пихал в подобие резинки от трусов стодолларовые купюры; кажется, на большие сиськи никто даже внимания не обращает, воспринимая их как живой декор. — Посиди, — Маль кивает на тёмно-фиолетовый диван из мягкой кожи. — Я зайду к Чуме и вернусь. — Не возьмёшь меня с собой? — слегка морщусь от тяжести в ногах из-за высоких каблуков. — Зачем? — он усмехается, будто я самое тупое существо на планете. — Ты всё равно ничего не поймёшь. Ты же… — Глупая конфетка? — Именно, — он наблюдает, как я усаживаюсь на сидение, поправляя низ платья. — Закажи что-нибудь. Я скоро. Мальбонте не ждёт ответа — решительно пересекает зал и скрывается за одной из тёмных тяжёлых завес. Официантка появляется словно из воздуха — строгая форма, высокий рыжий хвост на макушке, веснушки, которые она пыталась замазать тональником, но вышло хреново, — меню вспыхивает на экране планшета, где изображены непонятные блюда. Когда я выходила сюда на работу, то все мои обязанности заключались в принеси-подай, заказов я не принимала. — Как насчёт лобстеров или запечённых гребешков? — слащаво льёт официантка. — Гребешки прямым рейсом из Японии, а к ним пикантный соус из… — Послушайте, — я опускаю взгляд на её бейджик, — Мэнди, у вас работает официантом девушка по имени Моника? — Я только первую неделю здесь… — она задумывается. — Нет. Моники среди официантов нет, — уверенно заявляет. — Так что с гребешками? — Не люблю морепродукты, — выдыхаю я. — Тогда филе-миньон на камне вулкана Фудзияма? — искусственно улыбается Мэнди. — Или говядина с сыром бри и золотыми хлопьями? — У вас есть что-то обычное? То, что едят девяносто процентов американцев? Она смотрит на меня, как на идиотку. — Гамбургер, например? — тут же добавляю. — Конечно, — тянет официантка, чуть наклоняется ко мне, чтобы указать блюдо в меню: от её волос пахнет приторным кондиционером, а меня начинает ощутимо подташнивать. — На хрустящей пышной булочке, с фуа-гра и говядиной Кобэ, политыми соусом из чёрных трюфелей. Чёрт, неужели она не понимает, что ставит меня в неловкое положение? — Плевать, принесите что-то на свой вкус, — я откладываю планшет на стол. — И вино, пожалуйста, — она только открывает рот, но я добавляю: — Тоже на свой вкус. Мэнди быстро-быстро хлопает чёрными ресницами, а затем, ещё раз противно-сладко улыбнувшись, уходит в сторону бара. Хочется надраться до блевоты, звёзд по венам и вертолётов в голове, просто отдохнуть и забыться. Не задался вечер, пугают мысли о будущем, выбесила рыжая тупица, выводит из себя муж одним своим существованием. Задолбалась я, в общем. Хватит, пора расслабиться, а там… будь что будет. Голая девка вычерчивает каждое движение, обхватывает шест, забирается наверх и откидывается всем телом назад, вертится, крутится, бёдрами полирует стальную палку; её тело блестит, каблуки твёрдо врезаются в платформу, а взгляд потухший, смотрящий в бесконечность, не выражающий ни-че-го, словно эта работа — кара. Спустя несколько минут официантка приносит бутылку красного вина, отвинчивает штопором деревянную пробку и наливает в бокал, желая приятного вечера. Люди медленно прибывают в клуб, музыка становится громче, бьёт по ушам, заглушает голоса. Я жду долго — так долго, что бутылка становится наполовину пуста, а еда, принесённая Мэнди, остывает. И когда я в очередной раз разглядываю зал, в груди ёкает, сердце подпрыгивает в глотку, а бокал едва не выпадает из рук. Я узнаю Монику сразу. По походке, по жестам, по улыбке. Волосы теперь прямые, блестящие, закрывающие плечи; смуглая, стройная, высокая, вся такая девушка-какао — горчащая на языке или сладкая до зудящих дёсен. Я бросаюсь к ней, обхожу посетителей, кого-то даже подталкиваю локтем, устремив взгляд только в одну точку, в эпицентре которой Моника что-то щебечет бармену, коротко улыбается, затем поворачивает голову. Наши глаза встречаются. Она отрывается от стойки, как в замедленной съемке, движется ко мне, широко распахнув веки в удивлении. Отпихивает стоящую на пути девицу, делает ещё несколько шагов, и её руки скрепляются за моей спиной. Моника что-то говорит мне в волосы, но звук слишком сдавленный, отдающий вибрацией по коже. Только сейчас я понимаю, насколько сильно по ней скучала — и перед глазами кадрами проносятся все наши годы, проведённые вместе. Здесь и школьные вечеринки, и походы по магазинным распродажам, и первые лифчики, и тайное распитие дешёвого пива ночью в старом форде её отца, где на лобовом стекле смешно болтались ворохи оберегов. — Не могу поверить, — она обхватывает ладонями моё лицо, дыхание пахнет мятой и шоколадом, стремительно набегающие слёзы сияют в уголках глаз. — Не могу поверить, Вики! Я везде тебя искала. Когда узнала о смерти Ребекки, совсем себе места не находила. Обернувшись, замечаю, что столик до сих пор пуст. Значит, есть время с ней поболтать. Я беру её за руку и иду к углу барной стойки, где почти нет людей и приставучего бармена с бритыми висками. — Я хотела позвонить, — усаживаюсь на высокий стул. — Всё отвлекали, или времени не было. — Как ты здесь оказалась? — Моника гладит мои плечи, будто не может поверить, что я настоящая. — Выглядишь шикарно. Это Прада или Оскар де ла Рента? — С мужем приехала, — отвечаю, не обращая внимания на последний вопрос, и её глаза расширяются ещё больше. — Он здесь по каким-то делам. — Ты ещё и замуж вышла?! — почти вскрикивает она. — Но как?! Когда?! — Месяц назад, — я крепко сжимаю её ладонь, она быстро кидает взгляд на мою татуировку, но не удивляется. Получается, она не знает о мафии. — Он бизнесмен. Всё слишком быстро закрутилось, что я и сама не поняла, как это произошло, — улыбнувшись, я пожимаю плечами. — Вот это да, — вздыхает Моника. — Офигеть! — восклицает. Но удивление плавно соскальзывает с лица. — Прости меня за тот случай с Мэттом. — Забей, — взмахиваю рукой в воздухе, провожу ладонью по её коже. А той и достаточно, что я не порываюсь уйти. Теперь дело за малым: подобрать нужные слова, заглушить вину, объяснившись. — Всё в прошлом. — Нет, правда, — не унимается Моника, продолжая говорить: — это был отвратительный поступок, аж самой от себя дурно, и мне ужасно стыдно за это. — Всё в порядке, — отвечаю и чуть морщусь от громко звучащей ритмичной музыки. — Я не держу на тебя зла, честно. — Спасибо, д… — Моника побеждённо поднимает руки. — Я не называю тебя деткой, — порывом прижимается ко мне и шепчет в ухо: — Люблю тебя до смерти, сучка. В старших классах, когда разодетые ангелы и демоны разносили по аудиториям розы в День Купидона , Моника всегда отправляла мне ярко-красную, а к стеблю прикрепляла бумажку с надписью «Люблю тебя до смерти, сучка», щедро сбрызганную кофейным спреем для тела, который она упорно продолжала покупать в магазине «Ай Бьюти», хотя это перестало быть круто ещё в средней школе. — А ты здесь как? — спрашиваю, отстранившись. — Мэнди сказала, что ты у них не работаешь. Она растерянно отводит взгляд. В чём дело? — Я больше не официант, — Моника нервно проводит пальцем по барной стойке. — Я… в общем… ну… — Что ты тянешь? Ты что, шлюхой работаешь? — я ляпаю наобум и, кажется, попадаю в точку. — Ты не подумай, я вдоль дороги не стою, — она прикусывает губу и нижний контур помады смазывается. — Я сопровождаю мужчин. Богатых мужчин. Иногда это заканчивается сексом. Мне нужны были деньги на колледж, и хозяйка клуба предложила зарабатывать больше, чем просто работник заведения. — Ты спятила? — на меня накатывает необъяснимая злость, хочется схватить её за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы вся дурь из головы вывалилась. — Успокойся, я отработала всего месяц, — оправдывается она. — Подкопила баксов и сваливаю. Сегодня мой последний день. — Какой ещё последний день? — мой голос звенит почти истерично. — Ты сейчас же уйдёшь отсюда, ясно? Я дам тебе деньги на чёртов колледж, только уйди, ладно? Она не отвечает, пялится куда-то за мою спину, а потом на талию ложится рука, и меня едва не передёргивает. — Милая, всё в порядке? — Маль окидывает Монику равнодушным взглядом. — Да, — отвечаю с долей раздражения. — Это моя подруга — Моника, — сглатываю волнение. — Мой муж — Мальбонте. Он коротко кивает, свет вспыхивающих в такт музыке ламп падает на его лицо, и кажется, что вместо глаз у него две бездны мрака. Моника несмело говорит, что ей приятно с ним познакомиться, скованно улыбается мне и заламывает пальцы. — Сейчас подойду, — я касаюсь его плеча так ласково, насколько это возможно. — Попрощаюсь. Маль отдаляется на несколько шагов, но не спешит уходить. Вот же достал! От его близости я ощущаю растущий комок в горле, но изо всех сил пытаюсь его подавить. — Ну ничего себе ты мужика отхапала, — говорит Моника, подавшись ближе. — Где вы познакомились? — Долгая история, — торопливо отвечаю. — Я расскажу её потом, хорошо? Мы встретимся, поболтаем, напьёмся текилы с солью или холодного пива, но не сейчас. Сейчас ты уйдёшь отсюда, поняла? — Да, — она поджимает губы. — Прямо сейчас, Моника! — Да поняла я, уже ухожу. Быстро обняв, я целую её щеку — волосы щекочутся, пахнет сладостью, и от этого аромата становится теплее. — Я позвоню, — целую ещё раз и разворачиваюсь, напоследок сжав её руки в своих. Народа в клубе теперь значительно больше. Мальбонте держит меня за локоть и ведёт через скопление людей, чьи танцы становятся всё более раскрепощёнными. Я поворачиваю голову, но Моники уже не вижу, — её образ потерялся в скоплении людских фигур. Одна из посетительниц вытаскивает из кармана короткой юбки пару мелких таблеток и кладёт их на язык, двигаясь невпопад и не замечая никого вокруг. Рядом с ней мужчина. Он что-то твердит на ухо, но та не замечает, и музыка в её голове сейчас явно отличается от той, что проносится по клубу. На небольшой сцене начинается фаер-шоу — огонь лижет воздух прямо вблизи нас; от потока пламени, опаляющего жаром, Мальбонте ощутимо вздрагивает, напрягается, тихо выругавшись, сжимает сильнее мою руку. Интересно… Откуда-то сбоку появляется Чума. В свете неоновых огней она двигается змеёй, не обращая внимания на музыку и людей вокруг. В её серебряных волосах искрят блики иллюминации. — Плесни моего, — громко велит Мэнди, остановившись у стола, потом обращается к нам: — Мартино снабдил меня сицилийским вином. Божественный напиток. Хоть какая-то польза от босса Далии. Будете пробовать? — Нет, — отвечаю, усаживаясь на диван и указываю на свой бокал: — У меня вот. Чума пожимает плечами, скрытыми за свободного кроя блузкой, усаживается и закидывает ногу на ногу, отчего становится чуть видно шёлковую подкладку на узкой юбке. Маль устраивается рядом со мной — конечно же, иначе и быть не могло — и сразу же вливает в себя порцию виски из широкого бокала. Капелька стекает по прозрачной стенке; закуски появляются на столе так быстро, что я не успеваю запоминать эти причудливые тарелки, наполненные странной едой. Тем временем в клубе начинается блядское шоу. Если вы думали, что девки с голыми сиськами — это разврат, то теперь на сцене уже подвешивают какую-то шлюху без трусов и вставляют кляп в её рот. Глядя на всех этих людей, я чувствую себя бесконечно лишней, находящейся не на своём месте. — Мы долго здесь будем? — наклоняюсь ближе к Мальбонте. — Уйдем, когда наскучит, — он выпивает ещё порцию алкоголя, что тут же сменяется новой, и кидает кусочек сыра в рот. — Хочу расслабиться. Ладно. Это даже к лучшему. Сейчас он нажрётся, а завтра голова начнёт так раскалываться, что ни о каком сексе не будет и речи. Я улыбаюсь, поднимая бокал с алкоголем, упираюсь в спинку дивана. Чума цедит вино, как-то странно улыбается, смотря на меня. Так она, конечно, похожа своим безумием на Харли из «Отряда самоубийц», но есть в этом оскале что-то безнадёжно-отчаявшееся, уставшее и замученное. Быть женщиной и при этом главой мафии — это, наверное, круто, но есть ли в её жизни кто-то по-настоящему близкий, кроме кучки головорезов? Отпиваю ещё вина; рука Маля ложится на моё колено под столом, но я стараюсь не обращать на это внимания и тупо разглядываю посетителей клуба, под ритм двигающихся, объятых неоновыми всполохами тел. В голове непроизвольно проносится мысль о том, что все эти элитные девки завтра превратятся в лягушек. Все они красивые, пока утро не застанет врасплох, не смажет помады с лиц, не растреплет уложенные волосы, не разотрёт помады по подушкам, не облупит со всех этих барных девиц глянцевую краску — словно кому-то сверху надоест смотреть на это дешёвое шоу. Мальбонте шкребёт карточкой по гладкому столу, собирая ровную белую дорожку, и кивает, предлагая. Я отрицательно качаю головой, морщась от отвращения; тогда Чума произносит поверх музыки: — Чистейший, деточка, — она поглаживает изящными пальцами оголённое плечо присевшей рядом девушки. — Из Колумбии. Попробуй. — Нет, спасибо, — делаю ещё глоток, прячась в бокале от её липкого взгляда. Чума не настаивает, переключается на развратную девицу, у которой острые соски нагло выступают сквозь майку, кладёт в её рот виноградину, проводя пальцем по пухлым влажным губам. Бледнолицая дылда привыкла получать своё. Брать этих смазливых шлюх, мисс Как-Их-Там, пока те не начинают обременять её своей ненужностью. Мальбонте втягивает кокаин, на секунду сжимает пальцами ноздри и откидывается расслаблено на спинку всем своим массивным телом. Отвратительно на это смотреть. Почти так же жутко, как при виде мамы, вводящей в вену тонкую иглу. Пусть там и была самая дешёвая наркота сомнительного состава, а здесь один грамм, наверное, по цене новенькой тачки, но разве от этого яд перестаёт быть ядом? Время тянется, в моей руке уже пятая по счёту сигарета. В клубе пахнет чужим парфюмом вперемешку с дымом и алкогольными парами. На сцене уже настоящее порево с разнообразными БДСМ-штуками, а меня начинает мутить. — Дай затянуться, — Мальбонте привлекает моё тело ближе, отчего задница скользит по дивану, а сигарета едва не выпадает из пальцев. Я подношу фильтр к его губам, давая вдохнуть, и дым повисает над нами коричным облаком. Его рука у меня на бедре, пробирается выше, под низ платья, взгляд помутнён, доносится аромат крепкого алкоголя и горечь никотина. Пальцами отгибает резинку чулка, поглаживая кожу. — Может, поедем в отель? — спрашиваю, туша сигарету в пепельнице. — Не хочу, — он наклоняется ближе, губами касается щеки и спускается к шее. Ладонь сжимает грудь, вынуждая стиснуть зубы от боли. — Не здесь же, — только и успеваю ответить перед тем, как он вжимает меня в угол. — Никто не смотрит. Даже если я трахну тебя прямо сейчас, всем будет плевать. Пальцы скользят выше, трогают кружево трусиков, гладят внутренние части бёдер, но я резко сжимаюсь, не позволяя пробраться дальше. Мальбонте, чуть отстранившись, поднимает брови, потом низко смеётся: — Раздвинь ноги, — пьяно шепчет мне в ухо. — Прекрати играть со мной, милая. — Чёрт, потерпи до номера, — я упираюсь ладонями в его грудь, ощущая рваное биение сердца под чёрной рубашкой. — Ты слишком пьян. — Я слишком голоден, — Маль с силой расставляет мои ноги и грубо отгибает ткань белья. — Угадай из-за кого? — И ты, обдолбанный, решил устроить мне первый секс? — вся напрягаюсь, когда его пальцы разводят складки внизу, а губы скользят по коже возле пульса. — Иди, трахни уже кого-нибудь и успокойся! Благо здесь шлюх полно. Он отвлекается от пожирания моей шеи, затем резко хватает за подбородок и притягивает лицо к своему. — Я трахну тебя, и если не прекратишь хуйнёй страдать, то сделаю это жёстко и больно. Мои губы начинают трястись. Всё в тумане, в вакууме — словно вокруг пузырь без воздуха, — чувствуется лишь как дрожит позвоночник, как кости сводит судорогой от странного, тупого отчаяния. И резко становится холодно. А потом происходит то, что стоит на самой верхней строке списка неожиданностей. Чума небрежно отбрасывает руку девушки и поднимается с места, кривя губы, щедро намазанные красной помадой, обходит стол и садится на его край вблизи нас. — В моём клубе с женщинами обращаются грубо, только если они сами об этом просят, — они сцепляются взглядами. — Держи себя в руках и не забывай, что ты в гостях. Несколько секунд я ничего не слышу, будто музыка и голоса резко затихают от напряжения между ними. Затем Мальбонте отстраняется, и воздух с хрипом врывается в мои лёгкие — ритмичная мелодия снова врезается в перепонки. — Как твои… модели? — он выделяет последнее слово, растягивая руки по спинке. — Несколько из них скрасят наш вечер? Мы с женой хотим развлечься. Чума чуть расслабляется, делает глоток вина, проводит языком по губам, собирая невидимые остатки напитка. — У меня есть первоклассные славянки, Маль, лучшие девочки, — чуть наклоняет голову, и пепельная прядка спадает на лоб. — С Анастейшей ты знаком. Ещё Хельга, Мари, Татьяна… — Мне плевать, как их зовут, — усмехается он, осушив очередной бокал с виски. — Давай парочку. Он встаёт удивительно ровно для человека, который в стельку, цепляет меня за локоть, и Чума напоследок бросает: — Только без извращений. Ничего не ответив, он ведёт меня в сторону коридора, состоящего из тьмы и неоновых игл, открывает одну из обшитых фиолетовым бархатом дверей и подталкивает в поясницу, вынуждая войти в полутёмную комнату. Здесь мягкие чёрные стены, исчерченные световыми линиями по всему периметру, большой Г-образный диван, прозрачная душевая и огромная кровать, застеленная аляпистым покрывалом. Фиолетовый цвет давит на глаза. По одной стороне расположены различные приблуды для сексуальных утех, на низком прозрачном столике шампанское и лёгкие закуски. Маль опускается на диван, отчего кожа издает скрип, и хлопает себя рукой по колену, призывая сесть. Но я устраиваюсь с другого конца, прижимаюсь к краю, чем вызываю его презрительную усмешку. Честно говоря, хочется послать его к чертям и уехать подальше, но вместо этого впадаю в какое-то странное состояние, словно перестав воспринимать пространство и пустив всё на самотёк. Музыка здесь тише, звучит интимно и приглушённо, чтобы распалять похоть и желание посетителей. Мальбонте смотрит на меня, но взгляд будто направлен куда-то вдаль или просто расфокусирован — по нему невозможно понять исход сегодняшней ночи, но ясно сразу, что ничего хорошего ждать не стоит. Сегодня что-то случится. Я это чувствую. Дверь открывается спустя несколько минут — я выхватываю белые волосы Чумы, застывшей почти у порога, и кажется сначала, что она вошла одна, но, опустив глаза, вижу, что внизу стоят две полуголые шлюхи, которых она держит на блестящих металлических поводках. Одна из них — брюнетка, вторая — светленькая; на обеих нижнее бельё с ремешками, состоящее сплошь из кожи. Чума вальяжно вышагивает, натягивая тоненькие цепи, и девушки тащатся за ней на четвереньках, виляя задницами, будто безвольные зверушки. Ползут туда, где в холодном отрешении сидит Мальбонте. На секунду мне становится жаль их, но я быстро одёргиваю себя. Никакой жалости, это их жизнь. Осознанный выбор. Хреновый выбор, если честно: продавать своё тело и врагу не пожелаешь, но меня их проблемы не касаются вовсе, потому думаю лишь о том, чтобы это поскорее закончилось. Прогнувшись в пояснице, они останавливаются рядом с Мальбонте, цепи со звоном падают на пол, Чума оставляет упаковку презервативов на столе и прежде, чем уйти, окидывает меня долгим пронзительным взглядом. Когда дверь за ней закрывается, Маль подцепляет одну из шлюх за ошейник, чуть наклоняется к ней, прищуривается и произносит: — Ты сменила цвет волос? — ухмыляется он, пропуская тёмные пряди между пальцев. Она смотрит на него, как преданный щеночек, кивает и сладко улыбается; следит, как Маль расстёгивает ремень, выгибается перед ним, медленно проводит ладонями по своему лощёному телу, сжимает груди, предлагает — посмотри, потрогай, полюбуйся, я только твоя, только твоя, твоя, твоя, твоя… На одну ночь, естественно. Блондинка, извиваясь, подаётся ближе, скользит пальцами по его бедру, дразняще распахивает губы, томно прикусывая нижнюю, а вторая тем временем зубами тянет собачку молнии, языком проводит по члену прямо через бельё. Я вздрагиваю, когда понимаю, что всё это время Маль пялится прямо на меня, будто глазами выжигая глубокие порезы на коже. — Присоединишься? — резко спрашивает. — На их месте должна быть ты, Вики. Чего этот ублюдок хочет добиться? Что я начну ревновать и упаду в истерике, или что всю мою ненависть к нему захлестнёт дикое возбуждение? Мне абсолютно плевать, пусть трахнет хоть всю Америку, во мне не проснётся ни грамма чувств и эмоций. Это же не Люцифер, в самом деле. Маль для меня просто какой-то огромный мужик с огромным членом. Или, возможно, он хочет показать свои способности? Пф-ф, вот Люци трахается, как бог, а остальное мне даже не интересно. Повернув голову, я равнодушно рассматриваю световые линии на стенах, краем зрения всё-таки разбирая силуэты. Девушек, видимо, совсем не интересует моё присутствие — без всякого стеснения брюнетка спускает с него бельё, а другая тут же обхватывает член, проводит языком по всей длине, смыкая губы на головке, и начинает сосать. Они делают это по очереди: то скользят ртами по стволу, впуская в горло, то облизывают яйца, довольно мурлыкая и вызывая из его груди тихие вздохи. Маль хватает брюнетку за волосы, резко вгоняет член полностью, вынимает, проводя по губам, а она лишь смотрит снизу вверх сверкающими глазами со сладкой лживостью на корнях длинных ресниц, щедро посыпанных блёстками и тенями. Тонкие пальцы расстёгивают пуговицы его рубашки, четыре руки вьются по напряжённому торсу. Чёрные кожаные лифчики и трусы на заклёпках вмиг оказываются сброшены, и светловолосая шлюха набирается смелости медленно залезть на диван. — Разве я давал разрешение? — холодно говорит Маль, когда она пытается перекинуть через него стройную ногу. Он грубо швыряет девицу обратно. Поднимается во весь рост и цепляет со стола пачку презервативов. Шелестит фольга. Отбрасываются в сторону. Латекс натягивается на член. — Вставай раком, — пальцем протискиваясь между кожей и чёрным ошейником, кидает блондинку на диван. Она упирается локтями, призывно вертит задом и довольно вскрикивает, когда Мальбонте хватает её за бёдра и сразу же вгоняет в неё член. Вторая стоит на коленях, тихонько стонет, время от времени великодушно получая то в рот, то между сжатых сисек. Мне хочется провалиться сквозь землю при виде того, как он разводит её ягодицы, плюёт между ними, размазывает слюну и, не церемонясь, начинает трахать её в задницу. Ногти вонзаются в обивку дивана, крики рвутся сквозь сжатые зубы, но Маля не волнуют ощущения девушки, — он перестаёт её долбить лишь на несколько секунд, и то для того, чтобы сунуть в глотку второй. Шлюхи стонут всё громче, сосут, кричат, меняются местами, а он шлёпает их по задницам, оставляя красные следы, и приказывает быть тише, словно не может сосредоточиться из-за этих воплей. Его движения резкие и агрессивные. Хватает за волосы, бьёт по щекам, сдавливает шею, заставляя хрипеть. А они словно гуляют по горизонту между адской болью и райским наслаждением, между ледяным страхом и жарким одержимым восторгом от его грубых манипуляций. Мышцы на его шее напрягаются, скулы становятся ещё более очерченными, он снова и снова приказывает им замолчать, но тишина всё равно разбавляется глухим мычанием и вздохами. Маль припечатывает брюнетку спиной к дивану, отворачивает её голову вбок и трахает так жёстко, что она выгибается от каждого толчка, — непонятно от боли или от удовольствия. Он прикрывает глаза, капелька пота стекает по рельефному животу вниз и теряется в их соединенных телах. А потом он как-то озлобленно и резко отстраняется, вызывая её всхлип, и кидает сквозь зубы: — Убирайтесь! Шлюхи не задают вопросов — лишь поднимаются на подкашивающиеся ноги, собирают подобие одежды, что клацает серебряными клёпками-шипами, и мигом выходят за дверь, напоследок обдав его жадным взглядом. Кончиками пальцев Мальбонте брезгливо снимает презерватив, бросает липкий латекс на пол и поднимает затянутые поволокой тьмы и опьянением глаза. — Иди сюда, — старается говорить спокойно, но его ярость можно ощутить на ментальном уровне. Тишина расходится кругами, режет пространство тупым ножом, гулко отбивается нервным ритмом дыхания, музыка отходит на второй план, и становится слышно, как шумит вытяжка. Мальбонте сжимает член, проводит по нему рукой, ждёт ответа — три, пять, семь секунд, — а потом сокращает расстояние между нами. — Нет, — я взбираюсь ногами на диван, пячусь назад по скользкой коже, но оказываюсь перехвачена за колени. — Нет? — он поднимает бровь. — Нет! — выпаливаю в лицо, губами ловя запах алкоголя. Смотрит на меня. Долго, пристально. Затем поднимает штаны, кое-как скрывая под тканью запредельно напрягшийся член, и в несколько широких шагов покидает фиолетовую комнату. Меня трясёт, бешено колотит, руки ходят ходуном, зубы стучат друг о друга. Сначала мне кажется, что всё, финиш, хуже уже не будет, но когда дверь открывается, органы сжимаются до состояния атомов, скручиваются, пузырьками воздуха поднимаются к горлу, рождают сдавленный всхлип. Дверной замок издаёт оглушительный щелчок. — Я ведь сказала, что не работаю, — в ужасе произносит Моника, когда Маль с силой сжимает её локоть, заводя внутрь. — У меня была последняя ночь, — она переводит на меня глаза, полные сверкающих слёз: — Вики, что происходит? — Ночь ещё не закончилась, — он швыряет её на диван, голова бьётся о спинку. — Так что считай меня последним клиентом. — Я ведь попросила тебя уйти… — шепчу одними губами, потом выкрикиваю: — Не смей её трогать! От напряжения вокруг завитками вьётся энергия — сухая, нервная, бьющаяся, — и Моника обхватывает себя руками, будто ей внезапно стало холодно. — Раздевайся, — Маль расстёгивает ширинку, проводит ладонью по члену. — Либо за тебя будет отдуваться подруга. — Какой же ты ублюдок, — качаю головой. Упорно хочется думать, что всё будет в порядке, но ледяной страх неизвестности, обосновавшийся внутри, бежит по венам, накачивает адреналином. — Поехали в отель, я сделаю всё, что ты хочешь. Моника рывком поднимается, но от толчка сразу же падает обратно. Маль угрожающе велит ей не рыпаться и перехватывает мою талию. — Разденься, — раздражённо тянет замок на платье, едва не вырывая молнию, и меня накрывает паника. — Non portarmi fuori, Anna. — Прекрати, — выкрикиваю, и голосовые связки сотрясает крупная дрожь: окончания слов срываются, будто падая с кончиков пальцев. Он блокирует все мои попытки отползти или перехватить его руки. — Не надо, пожалуйста, — ресницы слипаются от накатывающих слёз, и, как бы я не уговаривала себя потерпеть, паника сильнее разума. В висках стучит кровь, голова раскалывается, красные искры вспыхивают всякий раз, когда его кожа соприкасается с моей. — Клянусь, если ты сделаешь это сейчас, то я возненавижу тебя ещё больше! Мальбонте будто не слышит моих всхлипов. Платье повисает на спинке дивана. Моника вскрикивает, но быстро закрывает рот ладонью. Навалившись сверху огромным телом, он вдавливает меня в угол, прижимает с такой силой, что грудь пронзает острая боль, и голодно впивается в губы, заглушая зарождающийся крик. Я хочу позвать хоть кого-то. Кто-то должен услышать, должен прийти, должен остановить всё это, потому что сама я не справлюсь с этим монстром. Мне нужна помощь. Пожалуйста. Но никто не спешит спасать. Моника охвачена страхом, трясётся в ужасе, слёзы катятся по смуглому лицу, капают на одежду. От бессилия хочется лезть на стены, но я пригвождена к мокрой коже, я как будто дышу сквозь свинец — каждый вздох отзывается ножом в груди. Наполненная адреналином, вцепляюсь ногтями в шею, бью по спине, кричу в его рот, кусаю за губу, когда он углубляет поцелуй, ощущаю металлический вкус крови, и вот он с рыком отрывается, хлёстко огревает ладонью лицо — голова откидывается вбок, ощущается пылающее пятно на щеке. — Заткнись, — он хватается за резинку белья, держит несколько секунд, ткань едва не рвётся, а потом убирает руку. — Я тебя не трону. Его член — горячий и пульсирующий — упирается в живот. Маль проводит по нему ладонью, скользит вверх и вниз, второй хватает за шею, наращивает темп, водит зрачками по лицу и груди, наклоняется, чтобы захватить губами соски. Воздух замерзает в лёгких, прекращается насовсем, когда он сильнее сжимает горло. Перед глазами всё сливается и пляшет мелкими спиралями; его учащённое дыхание, смешанное с мольбой Моники меня отпустить, превращается в далёкое эхо, заливает уши, холодно — горячо, вверх — вниз; от меня смерть в нескольких шагах. Я словно лечу в бездну. На дне красивая страна, счастье и безмятежность. Там мама — неожиданно светлая и тёплая, — уверена, она стала совсем другой: ласково погладит по спине, поцелует, прижмёт к себе и попросит остаться ещё. Но если останусь, то уже не вернусь. Я растворяюсь в свободном падении. Ещё чуть-чуть — и нет больше никаких проблем. Ещё немного — и вся боль утихнет. Отныне на душе не появятся новые зазубрины и раны. Новые раны. Ещё так рано. Рано… Воздух наждачной бумагой царапает горло. Маль убирает руку шеи и с тихим стоном кончает, брызгая спермой на низ моего живота. А я пытаюсь сфокусировать взгляд, растираю горящую кожу, сознание дрейфует на поверхности; первое, что возвращается, — это слух. Неторопливые шаги, шелест одежды, глубокое дыхание, плач подруги — всё одна сплошная частота, постоянно держащаяся нота. Мир болезненными толчками врывается обратно в голову, когда с помощью Моники я сажусь на диване, смаргивая чёрные круги с сетчатки глаз. — Вытрись, — Маль швыряет упаковку влажных салфеток. Сперма стекает по животу, впитывается в ткань трусиков, пока я дрожащими руками смазываю все прозрачно-белые подтёки. До невозможности мерзко, до безобразия противно — я едва не рыдаю от этой грязи и унижения. — Прости, — плачет Моника, вцепляясь в мою руку. — Прости-прости-прости. — Прекрати ныть, — едва слышно произношу. — Чего ты добиваешься? — спрашиваю у Мальбонте, преодолевая спазм в груди. — Я сказала подождать до отеля, какого чёрта ты ведёшь себя как ублюдок?! Сев на угол стола, Маль хмурится, трёт виски, словно его мучает головная боль — возможно, последствие алкоголя или наркотиков, — и не спешит отвечать. — Ты забрал меня потому, что я похожа на твою бывшую? — замечаю, как он вздрагивает, словно от удара током. — Ты видишь во мне Анну, но я не она, Маль. — Замолчи, — глухо отвечает, шаря рукой по столу. — Я не хочу тебя, понимаешь? — пытаюсь влезть в платье, но тело почти не слушается, при малейшем движении отзывается болью в грудной клетке, будто у меня сломано ребро. Моника судорожно помогает одеться. — Не хочу, не люблю, и это никогда не изменится! Ты мне не нужен, ты приносишь одни страдания. — Заткнись, — повторяет ледяным голосом, сжимая пальцами сигарету. — Ты не будешь вести себя так в моей семье. Ты либо станешь покорной, либо мёртвой. Либо моей, либо ничьей. — Да я это уже миллион раз слышала, — меня так трясёт, что слова вырываются клочками. — Ты умеешь только запугивать, но когда-нибудь отплатишь за всё, что сделал. — За что? — вдыхает дым в лёгкие, усмехаясь. — За то, что снёс голову твоему папочке? Или за убийство мамаши-наркоманки? Милая, чего ты ожидала от дона? — Ты просто… — я сжимаю губы, так и не назвав его мразью. Бесполезно что-то объяснять, нет смысла стучаться в закрытую дверь, за которой скрываются колючие сорняки, — нужно или становиться такой, как он хочет, и разрушаться самой, или уничтожать его. А покорной овцой я никогда не стану. Мысленно обещаю себе, что однажды отплачу сполна, и сделаю это так красиво и медленно, что буду от себя в восторге. Но сейчас нужно просто вывести подругу и уехать в отель. Ещё немного, и сегодняшний день кончится. Моника неподвижно стоит, дрожа всем телом, обливается слезами, рисующими тушью кривые чёрные полосы на щеках, сжимает мою руку и, кажется, совершенно не понимает происходящего. Впервые вижу её такой потерянной — оно и не удивительно: сама готова была биться головой о пол, когда попала в этот дурдом. В ушах гудит, все мысли сбиваются в кучу, пепел от сигареты Маля с шипением падает на стекло стола. Он тушит окурок, медленно поднимается на ноги и окидывает нас холодным взглядом, что пробирает до треснувших костей. — Идём, — я делаю шаг к выходу, но от боли сгибаюсь пополам, схватившись за грудь. — Я отвезу тебя к доктору, — Моника держит меня за бок, помогая идти, но, когда ладонь хватается ручки, дверь не поддаётся. — Открой, — я поворачиваю голову в сторону этого выблядка. — Провожу её и вернусь. Мальбонте неторопливо приближается; я не вижу ключа в его руках: он валяется на столе, отливая мёрзлым серебром. Страшная догадка поражает молнией, ударяет под дых и поселяется между ноющих рёбер. Монику бьёт дрожь, но она не произносит ни слова, будто боится издать звук. Испуганная, побледневшая, опасается даже вздохнуть и выглядит так, словно оказалась в зеркальной реальности: ничего не понимает, стоит на месте и смотрит, смотрит, смотрит на его приближающуюся фигуру. Я заслоняю её собой, пытаясь стоять ровно и не свалиться от боли на пол. — Ты думаешь, я просто отпущу её? — его вопрос повисает в воздухе вместе с удушающим дымом сигарет, вьётся кольцами, отскакивает от стен. Слова комкаются в горле. Не представляю, что сказать, не знаю, куда себя деть, и проклинаю отсутствие возможности повернуть время вспять и проследить, чтобы Моника ушла из этого места. Что бы я сейчас ни ответила — всё будет жалким бесполезным звуком. Мне больно, ломающе-колко, последний луч надежды медленно гаснет внутри, и вместе с тьмой все наше совместное прошлое, все сцены, прокрученные сотни раз внутри, осыпаются, сверкая блестящими декорациями. Это не тот мир, в котором можно позволить себе мечтать. Это не та реальность, в которой можно позволить себе любить. Маль хватает меня за волосы спустя один взмах ресниц. Отбрасывает в сторону на несколько ярдов, и от удара головы о стальную ножку стола разносится оглушающий звон: он ползёт по шее, забирается в уши, заполняет черепную коробку. Моника кричит — от страха, ужаса и отчаяния, — скребётся в дверь под тихие размеренные шаги. Попытка подняться проваливается — боль укладывает обратно, заставляя выдохнуть со стоном и запустить в волосы пальцы, что тут же покрываются горячей кровью. Всё происходит быстро. Крик Моники обрывается резко, сменяясь хрипом-хрустом-грохотом, и даже не нужно видеть, чтобы осознать произошедшее — всё слишком просто, слишком ясно, слишком очевидно. Мальбонте сломал ей шею. Кровь стекает по лбу, капает с кончика носа, я смотрю на её широко раскрытые глаза, застывшие в потерянности, раскинутые смуглые руки и веер тёмных волос, пока вид не начинает размазываться от подступивших слёз; пока меня не накрывает истерика, припадок, лютое помешательство; пока не начинаю трястись, кричать, проклинать его за каждую секунду существования. Мне срывает крышу. — Да что с тобой, чёрт побери, такое?! — ору, когда Маль грубо вздёргивает меня с пола. — Нравится издеваться надо мной, больной кусок дерьма?! Мир, который и так держался на волоске, обрушивается на голову, и я не могу поверить, что это происходит на самом деле. Всё кажется сюжетным поворотом другого фильма, другого персонажа, другой жизни. Маль тащит в коридор, на ходу стирая кровь с моего лица, заламывает руки, выводит в зал; музыка звучит рвано, заливается в уши, а мне уже даже не больно. Я вообще ничего не чувствую, кроме тупой пустоты внутри и ноющих висков. Мозг не знает, что его ждёт. Сердце не знает, как гонять кровь, сбивает ритм. В фиолетовом неоне всё видится абстрактным, накачанные алкоголем тела двигаются заторможенно, пока Маль ведёт меня сквозь гущу людей. Даже если он прямо сейчас рассечет мне глотку, дышащая кратковременным кайфом и похотью толпа не придаст этому значения. Мы прорезаем её, словно айсберг, — Мальбонте расталкивает стоящих на пути, тянет меня следом, стоит сделать шаг, как за спиной снова образуется стена из кривляющихся человеческих тел. На улице я запинаюсь, теряю туфли, коленями врезаюсь в асфальт, но Маль рывком ставит на ноги, скручивает в два счёта и сажает в машину, придерживая за голову. Автомобиль сдвигается с места, но водитель тут же жмёт на тормоза, слышится удар по капоту, и меня отбрасывает назад, на подголовник кожаного кресла. Стук в пассажирскую дверь громкий и требовательный, Маль опускает стекло, и вместе с ветром в салон врываются бледные руки, что грубо тянут его за рубашку. — Ты. Убил. Мою. Зверушку, — цедит Чума с яростью в голосе. — Она слишком много знала и видела, — Мальбонте отбрасывает её ладони, и острые ногти скребут по ткани одежды. — Не имеешь права трогать моё! — чуть ли не орёт она. — Это привлечёт внимание к клубу, кретин тупоголовый! — Я уверен, что ты всё решишь, — равнодушно отвечает. — Тебе не привыкать к общению с полицейскими. Маль кивает, и водитель нажимает педаль газа — шины плавно скользят по ровному асфальту, унося нас в пылающие огни ночного Нью-Йорка. По салону разливается тихая музыка, но я не разбираю слов, не понимаю ритма, не разделяю голоса. Отчаяние не идёт на убыль ни через пятнадцать минут, ни через полчаса. Когда Мальбонте волочит меня по холлу отеля, что-то внутри бесповоротно сдыхает, стирая следы жизни и мешая карты. Но стоит ему зашвырнуть меня в поглощённый тьмой номер, как тут же скручивает истерический смех, да такой резкий и пугающий, что кажусь себе спятившей. Руки ходят ходуном, а я только смеюсь всё сильнее, распрямляя тугие пружины ненависти и кислоты. Чувство самосохранения отшибает напрочь. — Иди спать, — Маль хватает за предплечье и толкает вглубь комнаты. — Шлюхам своим указывать будешь, усёк? — вырвавшись, отхожу в сторону. Он пожирает взглядом, но меня уже не остановить: — Я не пойму, ты чего хочешь от меня? Любви? Да никто и никогда не полюбит такого выродка, как ты! Тебя все ненавидят, потому что ты только и можешь, что запугивать, брать силой и убивать! — Не смей со мной так разговаривать, — он сжимает зубы, черты лица заостряются. — Или что? Изнасилуешь? П-ф-ф, да плевать! Убьёшь моих близких? Так ты и это сделал! Мой единственный друг и так ходячий мертвец, на Далию мне насрать вообще, но ты и сам не полезешь, потому что тогда тебя с лица земли сотрут. Может быть, ты убьёшь меня? — я прислоняюсь лопатками к двери ванной. — Не убьёшь. Потому что я нужна тебе. Пока не знаю, зачем, но нужна. Угрозы не действуют на людей, у которых ничего нет, так что иди-ка ты нахер! Затихнув, я хватаюсь за голову, чувствуя пульс в висках, что грозит пробить вену, быстро открываю дверь и скрываюсь в ванной, щёлкнув замком. — Открой, — Маль с силой тянет ручку. — Катись к чёрту, уёбок! — выкрикиваю, оглушая саму себя, сжимая керамические бортики раковины. В череп вползает мрак, бьётся под моими костями и пытается найти выход — кажется, я даже кричу, и на несколько мгновений проваливаюсь во тьму, чтобы тотчас вынырнуть. Он стучит, угрожает, пытается выломать дверь, пока я молча рассматриваю своё отражение в зеркале: короткое платье, чулки со стрелкой, растрёпанные волосы, смазанная тушь, помада комками лежит на искусанных губах. Подсохшая кровь. Похожа на перебитую куклу. Я здесь потому, что он видит во мне другую. Все проблемы начались из-за того, что я похожа на его дохлую подружку. Руки сами судорожно шарят по косметичке, ножницы ласково блестят в свете настенных ламп. Маль рычит что-то за дверью, но на моём лице не двигается ни один мускул, из зеркальной поверхности смотрит всё та же девчонка с длинными волосами. От этого нужно избавиться в первую очередь. От волос, не от девчонки, хотя есть что-то общее между мной и волосами — мы начали сильно редеть, теряя прежнюю силу и наполненность. Распутываю пряди пальцами, делаю первый срез, и чёрный локон ложится кольцом на дно раковины. Затем ещё-ещё-ещё, пока вся длина не оказывается до середины шеи. Всё криво-косо, но мне плевать, ведь так приятно смотреть на отсечённые волосы. Я сгребаю их и выбрасываю в ведро, пусть там и лежат — в мусорке, им там самое место, — а пока пальцы снова тянутся потрогать короткие концы. Когда дверь с грохотом открывается, во мне уже нет ни толики страха. Маль застывает на пороге, распахивает чёрные глаза, полные изворотливой ярости и горящей злобы, шипит сдавленное: — Вот сука! И медленно надвигается. Я делаю шаг назад. Внутренние часы добивают последний удар и застывают на месте. Маль вынимает ремень из брюк, сворачивает его вдвое. А потом обжигающий удар взрывает кожу плеча. Он легко кидает меня в угол, бьёт один, второй, третий раз, оставляя на оголённых участках краснеющие полосы, швами ремня разрывая кожу. Сердце не бьётся в ушах, от паники не старается выбраться наружу, а наоборот леденеет и перестаёт отзываться на любые факторы. Я лишь закрываю лицо руками и думаю, как проведу завтрашний день. Если он не забьёт меня до смерти, конечно. Знаю: не решится.