***
Ему снится Анна. Анна, которая не Вики, у которой короткая кожаная юбка, кружевные чулки, страх, смешанный с вожделением в синих глазах, которая собачонкой вьётся вокруг него, кусая за пятки. Вечно играющая, вечно лгущая, вечно натянуто улыбающаяся. Маль знает, что она вся состоит из фальши, покрытой глянцем и пестрящими синяками, цвета настоящей любви — сумасшедшая, безумная красота, от которой у Мальбонте колени подкашиваются. Анна появляется в его жизни внезапно: сидит на пассажирском кресле, курит красиво — Маль то и дело любуется её тонкими пальцами, — а по салону стелется запах жжёной корицы, навсегда поселяясь в его лёгких, и с этого момента безумие становится лозунгом их отношений на грёбаных несколько лет. Мальбонте наблюдает за ней, прощупывает; узнаёт, где она отдыхает, с кем водится, а потом звонит среди ночи, дышит в трубку, просит встречи, говоря: — Давай увидимся, милая, я соскучился. И от этого «милая» у Анны в груди вертятся ядовитые змеи, оплетают кости, отравляя кровь. Он любит её, очень любит, но намеренно причиняет боль, нарочно топчется на ранах, терзает острыми словами и холодным безразличием, загоняет раскалённые спицы в сердце, а она бесится, плачет, орёт: — Поговори со мной! — обливается слезами. — Реагируй на меня, сволочь! Я ради тебя против семьи иду, ублюдок! Она улыбается, расставляя ноги, и смеётся, когда он делает ей больно абсолютно случайно, не специально — как она думает, — ей даже нравится его грубость, но со стороны счастливой Анна совершенно не выглядит. Особенно когда он уходит молча, оставляя дверь распахнутой. Анна честно пытается быть нормальной, пока у неё не сносит крышу, как чеку срывает с гранаты. Анна бросает курить по три раза на дню, у неё семь пятниц на неделе, шесть из которых она бита и только одна, в которую Маль целует её ноги и беспрестанно признаётся в любви. Она даже не злится, когда он бьёт её, у неё в этих отношениях уже мозги всмятку. И это вовсе не он, нет-нет, она сама виновата — тут флиртовала с кем-то, там неправильно ответила, зная, что он срывается с катушек, стоит ей сделать что-то не так. Просто забьётся в угол, чтобы зализать раны, а потом вновь станет мечтать о безумии, что находится во тьме его глаз. Анна не будет против, даже если он убьёт её — разделает по кусочкам, а потом соберёт снова, — она в восторге от этой связи. Родители всё узнаю́т, конечно же, лезут к ней, пытаются воздействовать, говорить о запретах. Глупцы, что с них взять? Просто идиоты. Она не хочет свободы, не может выкинуть из головы мысли о нём даже на жалких пятнадцать минут и больше не умеет жить вольно — лишь бы Мальбонте снова пришёл, опять взял её грубо: так, как умеет только он. Анна предлагает ему уехать, скрыться, сменить имена, да только тот упрямится — называет её глупой конфеткой, прижимает к постели, давит-душит-кусает, приказывает заткнуться, привязывает атласными лентами, и в секундных перерывах между жадными поцелуями со вкусом солёных слёз шепчет, что никому её не отдаст. Никогда! Утро ломает его пополам очередным кошмаром. Мальбонте вертится в кровати, ведёт рукой в попытке нащупать тёплое и нежное тело, но ощущает только почти обжигающий холод простыни. Он не может нормально спать, есть, существовать, не может думать о проблемах: частые головные боли становятся наваждением последних месяцев. Ему нужна доза её — хоть капля, которую можно ощутить на губах. И глубже. Порой Вики кажется ему жалкой пародией на его королеву, совершенно тупой и не элегантной; в ней нет ничего, чего нельзя найти в любой девке, но когда она опускает ресницы, чуть приоткрывает пухлые губы — прямо как Анна, — у него темнеет в глазах. Лёжа в одинокой постели, он мысленно обещает себе, что сделает из Вики ту, что до сих пор пульсирует в его сердце. Что она станет такой же, как Анна. Ему спокойно, когда она близко. Ему плохо, когда её рядом нет.***
Промокнув волосы небольшим мягким полотенцем, отправляю его в корзину для белья. Кожа слегка горит, и я мысленно ругаю себя, что не нанесла на тело солнцезащитный крем перед прогулкой с Сэми. Распределяю кончиками пальцев прохладную сыворотку по лицу и увлажняю губы. Думаю, ужинать уже не придётся: мы в городе и так набили животы, а когда приехали, то тётка с кухни накормила ещё и тёплой спаржей, щедро политой растопленным сливочным маслом. Я влезаю в горчично-жёлтое платье и несколько раз прокручиваюсь перед большим зеркалом, отмечая, что выгляжу не так уж плохо. Даже волосы укладывать не приходится — они плотные и прямые, так что достаточно просто вымыть их и расчесать. Уже по привычке швыряю мелкую таблетку в рот, глотаю, не запивая водой; несколько секунд верчу в руке пачку сигарет, потом толкаю её в карман и выхожу из предоставленной мне спальни. Хочется курить, но тут делать это как-то неловко, поэтому дождусь, пока стемнеет, и все разбредутся по комнатам, а сама устроюсь на лавочке-качели в саду и наконец-то наполню лёгкие дымом. Время тянется как резина; у меня много планов, но одновременно с этим я не знаю, куда себя деть. Мобильный мягкой вибрацией вынуждает остановиться в коридоре, так и не дойдя до комнаты Сэми. На экране высвечивается имя мужа-мудака, и я кривлюсь от отвращения. Если на Сицилии вечер, то в Вегасе только утро. И чего он вскочил в такую рань? — Уже соскучился? — отвечаю, прижимаясь спиной к шершавой стене. Маль вздыхает, словно ощутив облегчение при звуке моего голоса. — Да, соскучился, милая, — отвечает хрипло. — Хочу, чтобы ты вернулась домой раньше. А не пойти бы тебе нахер?! — Чего ты так переживаешь? — стараюсь говорить спокойно и между фразами не послать его к чёрту. — Я отдыхаю, провожу время с другом. Ещё пару дней, и я вся твоя, милый. Или, может быть, прилетишь к нам? Знаю, что не явится, потому что опасается выползти из своей скорлупы в виде замка с кучей охраны. Без верных шавок, готовых отдать за него жизнь, он не так уж крут и бесстрашен. Мальбонте молчит — становится слышно, как он щелкает зажигалкой, прикуривая сигарету, как глубоко вдыхает; и меня пронзает сразу два желания — оба острее бритвы: бросить трубку и рассказать Мартино, что этот урод вытворяет. — Осторожнее, — отвечает тихо, затем добавляет более уверенно: — Будь аккуратна. В Палермо не любят таких, как мы. Хочется ответить, что вот таких, как он, вряд ли вообще где-то любят, но решаю промолчать и лишь кидаю пару ничего не значащих фраз, благодарю, прощаюсь и сбрасываю звонок. Слабо верится в его переживания за меня, скорее этот ублюдок решил устроить мне эмоциональные качели — только не подозревает, что я на них не поведусь. Пройдя ещё несколько десятков шагов по коридору, стучу в комнату Сэми, но ответа не следует. Только я собираюсь сделать это ещё раз, как дверь распахивается, и из спальни выходит Ади, прикладывая указательный палец к губам: — Тшш… — выходит в коридор на носочках. — Он уснул. — И ты здесь?! — говорю, когда он целует меня в щёку, приветствуя. — Недавно приехал, — Ади берёт меня под локоть и ведёт дальше. — Как планируешь провести вечер? Что насчёт бутылки вина? Во дворе дон готовит жареного ягнёнка на вертеле. Нужно попросить его не поливать мясо чесночным соусом, а то вдруг мне ещё придётся сегодня целоваться. Я не спрашиваю о Люцифере. Лучше вообще не распространяться о том, что я его… В общем, незачем показывать свою заинтересованность лишний раз, мало ли чем это может закончиться. Сэми хорошо относится к Ади, что неудивительно — этот веснушчатый парень, носящий на голове настоящее пламя, производит очень приятное впечатление, но всё-таки лучше держать всё в секрете. — Земля вызывает Вики, — Ади взмахивает ладонью перед моим лицом. — Вино, говорю, будешь? — От вина не откажусь, — отвечаю, спускаясь по лестнице с ним под руку. — А сыграть в томболу? — остановившись, он отпускает меня, наклоняет голову, ворот тонкой чёрной водолазки собирается складками. — Или предпочитаешь уно? — Виктория, — раздаётся голос, и я едва не вздрагиваю, — на пару слов. Мартино стоит в дверном проёме — за спиной льётся краской горящий закат. Яркая гавайская рубашка, лёгкие брюки, незажжённая сигарета меж пальцев, уставшее лицо и вечно цепляющийся за всё взгляд. Ади кивает, улыбаясь, и слегка подталкивает, призывая не заставлять босса ждать. Сейчас тот начнёт читать мораль по поводу нашего побега от Лоя — иначе и быть не может, — это же дед, любит он причитать. Во дворе пахнет мясом и дымом; если прислушаться, то можно разобрать голоса, что доносятся из сада. Кошелёк молча указывает рукой на плетёную лавочку, сам опирается о перила — тяжёлые, каменные, с металлическими вставками — и чиркает зажигалкой перед лицом. — Какие новости? — выдыхает с дымом. — Никаких, — пожимаю плечами. — Я ничего не узнала. Мартино приподнимает бровь — кажется, такой ответ его слегка удивляет, — потом заходится кашлем, отворачиваясь и прикрывая рот вынутым из кармана белым платком. На краю ткани виднеются вышитые чёрной нитью инициалы. — Вы с ним живёте, Виктория, и не знаете ничего? — снова обращается ко мне. — Чем вы там занимаетесь? — Уж простите, он не выкладывает передо мной все свои страшные тайны, — я складываю руки под грудью и упираюсь в резную спинку. — Он обращается со мной, как с куском мяса. — О, Господи, — Мартино закатывает глаза. — Не будет Маль делиться со мной делами семьи… — Молчать! — перебивает он. — Перестаньте постоянно сдаваться, это раздражает. — Знаете, что?! — уязвлённая, я подпрыгиваю на лавке. — Нет-нет, — он выставляет руку вперёд. — Не спорьте, даже не думайте! Вы и сейчас ищете себе оправдания. Мол, это невозможно, он ничего не скажет, я не могу! — быстро затягивается, выпускает горький ванильный дым. — Все ваши отговорки — ерунда. Херня, если так будет понятнее. У Вас нет времени жалеть себя и опускать руки, сколько можно не вылезать из этой драмы? Неужели Вы не поняли, что это не то место, где можно начать всё сначала? Или Вам нравится страдать? Только скажите, и я оставлю вас в покое. — Я не понимаю, что мне делать, — по инерции наклоняюсь, будто желая сорваться с места и врезать ему. Мартино больше не кажется мне милым дедом, нет, меня снова бесит одно его существование, но я давлю в себе порыв гнева, потому что он — единственный, кто способен помочь. — Да я его всей душой ненавижу, и оказалась в его мерзких лапах по Вашей вине. Меня там все терпеть не могут, знаете, как в приюте, в который я попадала во время загулов матери. Одна против всех. Я всё равно не выстою. — Об этом было сказано Вам в прошлый раз. Заслужите его доверие! — дед ударяет пальцем по сигарете так сильно, что горящие искры падают на каменное крыльцо. — Вы же только ноете, что ничего не можете, и ждёте чуда с небес. Не бывает чудес, Виктория, не бывает волшебства без настоящих жертв. Чтобы стать в семье кем-то значимым, нужно что-то сделать. Чёрт возьми, что в этом сложного? Вы не можете взять за яйца собственного мужа? Он всего лишь маленький обиженный мальчишка, — дон резко отворачивается, бросает через плечо: — Хватит драматизировать и, ради бога, не надейтесь на других. Чтобы я смог Вам помочь, Вы сами должны начать действовать. — Я устала, — выдохнув, я снова опускаюсь на твёрдую спинку. Хочется предложить ему самому пойти и отсасывать Малю для получения доверия, потому что я этого делать не собираюсь. — И приехала сюда расслабиться, а не слушать Ваши вечные наставления. По крайней мере не сегодня. — Не собираюсь быть феей-крёстной и возиться с Вами, — он отвечает более спокойно. — Ваше будущее в ваших руках. Он швыряет окурок в пепельницу. Не смотря на меня, скрывается в доме, но через пару минут возвращается, держа в руках белую корзину, набитую спелыми фруктами. — Выйдите из-за ворот и сверните налево, — он суёт деревянную ручку в мою ладонь, вынуждая обхватить. Остывающее солнце вновь вспыхивает и отдаётся неожиданным теплом под рёбрами. — В конце улицы третий дом. Не задерживайтесь. Никаких совместных прогулок, посиделок во дворе или объятий у окон. А то уже представляю, как все станут трепаться, что моего сына застрелили из-за женщины. Вот смеху-то будет. — Зачем Вы это делаете? — настороженно спрашиваю. — Почему? — Вы ведь хотите плату за свои страдания, — дон отступает и, не оглядываясь, спускается по лестнице, оставляя табачный запах. — Час, Виктория. Ваше время пошло. И если ещё хоть раз нарушите мои правила, то больше не ждите от меня доброты. Удивительно, но у меня начинают дрожать колени. Даже слегка шатает, равновесие даёт крен, пока я мчусь по выложенной серым камнем дорожке, пока открываю тяжёлую створку ворот, тащу за собой увесистую корзину. Ветер взметает волосы, забирается за шиворот тонкого платья. Слышу своё сердце в голове, в ушах, на кончиках пальцев — оно колотится в пятках, в позвоночнике; я и сама становлюсь этими сумасшедшими ударами, несусь по узкой улице, не обращая внимания на мелкие камешки, что попадают в босоножки и царапают ступни. Дома сменяются быстро, сливаются в сплошную полосу, дыхание сбито, пульс сорван, запах апельсиновых цветов щекочет горло, закручиваясь спиралями, и меня захлёстывает волна тепла. Если бы я не боялась привлечь внимание — расплакалась бы от радости прямо сейчас. Я останавливаюсь у назначенного дома спустя десять минут — один персик выпадает из корзины и укатывается под ворота, — перевожу дух, стараясь унять сердцебиение. Мечущимися шагами я топчусь, толкаю ворота, но они оказываются заперты. Может быть, в любой другой день я бы расстроилась такой неудаче, но сейчас ничто не способно испортить мой запредельно высокий оптимистичный настрой. Идеальный день. У меня идеальный друг, мы в идеальном городе, а теперь меня ждёт идеальный вечер. Всего час, но за этот короткий отрезок времени произойдёт большое событие. Я тупо хихикаю от этой мысли. БОЛЬШОЕ событие. «И напряжённое», — добавляю, кажется, вслух. Как вы поняли, запертые ворота меня не останавливают — я лезу через забор. Вскарабкиваюсь через металлические прутья, едва не роняя корзину, цепляюсь подолом платья, чуть ли не разрывая ткань, и спрыгиваю вниз, ахая, падая на колени, вписываясь ладонями в нагретый солнцем камень — шершавый и тёплый на ощупь, — и добрая половина фруктов выпадает из корзины, но мне на это совершенно, абсолютно, стопроцентно плевать. Чуть согнувшись, пересекаю двор; каменная дорожка заканчивается, уступая место влажной траве газона, и воздух вдруг начинает звенеть; я теряю счёт времени, шагам и расстоянию — всему, кроме голоса Люцифера, что стоит на высоком крыльце вблизи чёрной массивной двери, отвернувшись, и разговаривает по телефону; одной рукой держит трубку, второй — на секунду зарывается в волосы. Так непривычно видеть его в футболке с коротким рукавом и шортах. Я смотрю на него. Просто стою, затаившись, и пялюсь, ощущая как от его вида всё вокруг трещит и плавится, пульсирует, горит, пылает тысячами бордово-алых искр закатного солнца. А ещё у него самая классная задница. — Ciao bello, — Что же, зря, что ли, итальянский учу?! Люцифер отводит мобильный от уха, резко разворачивается. — Hai un culo delizioso. Мы смотрим друг другу в глаза; голова кружится, руки дрожат, и горят щёки, пальцы вцепляются в корзину сильнее, мир на миг замирает, теряет смысл, я с трудом выпутываюсь из нитей этого взгляда — обезоруживающего, разрушающего — и медленно поднимаюсь по ступеням. Преодолевая каждую, я мысленно обещаю себе, что все мои самые заветные желания свершатся, сбудутся, получатся. Мы с ним связаны кем-то на небесах, — чувствую — скреплены, прикованы друг к другу, насыщены одним светом, пропитаны одной болью, и никто — никто, слышите, небеса? — не сможет разлучить нас. Так хочется кинуться на шею, шептать: «Я тебя никогда не оставлю. Я буду с тобой. Я буду тебя…» — Тебе отец передал, — протягиваю корзину; наши руки на мгновение соприкасаются, и кровь гонится по венам к кончикам пальцев. Он забирает оставшиеся фрукты, опускает руку, в смотрит в упор, словно в самое сердце — взгляд спокойный, ровный, собранный, ни намёка на игривость. — Как ты? — спрашивает. — Отлично, — мои губы врут быстро и убедительно. — Что с волосами? — едва заметно наклоняет голову, глядит испытующе, будто желает подловить на лжи. — Сменила имидж, — твёрдо отвечаю. — Всё хорошо, правда. Не буду ему говорить. Может быть, в другой раз? Кто знает, что он может натворить, и как Маль на это ответит. Люцифер — человек-сталь, калёное железо, но не может контролировать абсолютно всё. Я переживаю за Сэми. Одно движение уголков губ. Спазм мышц. Расширенные зрачки. У меня всё дрожит — и губы, и руки, и колени, — и после затянувшегося молчания Люцифер произносит: — Чаю? Дверь за нами хлопает спустя несколько секунд. Корзина падает на пол, теряя оставшееся содержимое, Люцифер кладёт руку на мой затылок, рывком разворачивает к себе и целует влажные губы — настойчиво, требовательно, голодно, словно охваченный порывом безумия. Мы заваливаемся в гостиную, путаясь в руках и ногах; целуемся так, будто завтра начнётся война, будто это «завтра» не наступит вовсе — жадно, исступленно, кусая друг другу губы. Люцифер припечатывает к прохладной стене, прижимает горячим телом, и от резкого удара о поверхность в рёбрах вспыхивает острая боль. — М-м… — стараюсь не показывать, лишь жмурюсь и крепко обнимаю за плечи, комкая пальцами чёрную ткань его футболки. — В доме никого нет? — Нет, — он ведёт языком по шее, рука ложится на грудь, сжимает в широкой ладони. — Отпустил прислугу. — Ждал, значит?! Правильно. Мне срочно, очень срочно нужен твой член, — усмехаясь, запрокидываю голову; вздрагиваю, когда он зубами оттягивает кожу на горле. Секундное касание. Разочарованный вздох. — У меня мало времени, Мартино сказал вернуться через час. — Давай-ка я тебя сначала трахну, а потом всё остальное, — пальцами он сжимает сосок через ткань платья. — Надеюсь, «всё остальное» значит «трахну ещё раз». Я откликаюсь на каждое прикосновение: вздрагиваю, когда он стягивает платье с плеч, опуская его до талии, и припадает губами ключицам, впадинке у основания горла, груди, обхватывает затвердевшие соски, цепляя зубами; прикрываю глаза от удовольствия, когда ладони скользят под лёгкую ткань юбки и сжимают ягодицы; выгибаюсь, стоит ему поднять меня за бёдра. Затем обхватываю его ногами и вскрикиваю, почувствовав мимолётную боль оттого, что его зубы оттягивают сосок, но голос заглушается его ртом, он снова целует меня — остро, колко, влажно — и почти стонет в губы, когда я чуть спускаюсь спиной по стене и, двигая тазом, трусь о его твердеющий член. Люцифер сжимает пальцы на моей заднице и рывком подтягивает выше. — Не тяни, — шепчу в шею, сильнее смыкая руки на его плечах. — Хочу тебя внутри. Полностью. — Знаю, — одной рукой он сдвигает мокрые трусики, и пальцы погружаются в скользкую смазку. — Ты так течёшь, что это сложно не заметить. — А-а-х, — выстанываю, когда он давит пальцами на клитор, обводит по кругу, посылая искры по телу. — Хватит болтать, Люцифер, займись делом, пока я не передумала. Слышно, как он усмехается, как спускает шорты вместе с бельём. Твёрдый член упирается снизу. Он водит между складок головкой, пальцы — грубые, но такие ласковые одновременно — блуждают по всему телу, и от огоньков-прикосновений по коже растекается горячий живой металл. Он входит резко, оказывается внутри целиком, вбивает поясницей в стену, прижимается ближе — ещё и ещё, пока не становится по-настоящему жарко и тесно, — сердце молотом колотится в груди, а в самом низу живота сладко, горячо, почти ноюще больно, и странное щекочущее чувство струится вдоль позвоночника. Член выскальзывает наполовину, резким толчком вколачивается обратно, выбивая из горла громкий стон, что тут же вновь глушится его губами. Он входит глубокими, жадными рывками, от которых пальцы на ногах подгибаются, ногти вцепляются в спину, дыхание становится хриплым и частым. Его футболка влажная, мешающая, лишняя, я судорожно расстёгиваю несколько пуговиц на вороте — кто их вообще придумал?! — тяну ткань, снимая через голову; скидываю с себя обувь, что с грохотом падает на пол, крепче обхватываю бёдрами его торс и снова вцепляюсь руками в плечи так, будто это ощущение наполненности и близости способно исчезнуть в одночасье прямо из-под ладоней. Словно ещё секунда, две, три — и всё растворится обжигающей дымкой… Но этого не происходит — он продолжает жёстко трахать меня у стены, впиваться в губы, и когда я поднимаю лицо, чтобы глотнуть воздуха, это оказывается поводом для движения вниз — поцелуи переходят на шею, на плечи, на грудь. Мышцы сжимаются на члене, но Люцифер мокро растягивает их снова, вызывая сумасшедшие вспышки влаги и темноту в глазах. Боль скручивает грудную клетку всякий раз, когда он впечатывает меня телом в успевшую увлажниться стену, грубо сжимает бёдра и заводит пальцы одной руки под трусики, между ягодиц, массирует тугой вход. — Этого ты хотела? — медленно проникает пальцем внутрь, одновременно вгоняя член до упора. — Чтобы я трахнул тебя туда? — М-м… да, — шепчу, чуть двигая тазом. Следует тихий смешок. Люцифер отрывает меня от стены, отстраняется, держит за талию, не давая затёкшим ногам подогнуться, и влечёт в сторону широкой каменной лестницы. Его руки всюду — резко спускают платье вниз, сдёргивают бельё, путаются в волосах, выжигают спирали на коже, — и я тлею, подчиняясь каждому движению. Он ненасытно владеет моими губами — распухшими, ноющими, жаждущими — у холодных перил, словно не может дотерпеть до спальни, углубляет поцелуй, превращая его в хаос и рассеянное невыносимое электричество. Я крепко обхватываю его член и провожу вверх, затем вниз, чувствуя, как напрягается каждая мышца в его теле. — Возьми ртом, — он надавливает на плечи, отчего мои колени встречаются с чёрным мрамором широкой ступени. Оказавшись на уровне его члена, провожу по длине, по выступающей вене кончиком языка, вокруг головки. Люцифер сжимает зубы, не желает ждать — притягивает за затылок, большим пальцем второй руки давит на нижнюю челюсть и вторгается в рот до упора. Вытаскивает и скользко вводит обратно, раскрывая головкой стенки горла. Глаза начинают слезиться, ладони ложатся на его бёдра, слюна стекает с уголка рта, пока он вбивается мне в глотку, постепенно наращивая темп. — Расслабь, — со вздохом произносит. — Хочу глубже. Я пытаюсь впустить его дальше, позволить протолкнуться, но он такой огромный, что не вмещается даже наполовину, и приходится лишь жалобно скулить, упираться в таз руками и поднимать глаза, мысленно прося не натягивать мой рот настолько сильно. Чёрт, клянусь, я готова кинуться искать в интернете руководство по тому, как нужно правильно сосать большой член. От очередного грубого рывка я вздрагиваю, вскрикиваю, сильно сдавливая его длину и незамедлительно пытаясь отстраниться. — Если твоя задница такая же узкая, как твоё горло, то будет больно, — он вынимает член, давая возможность дышать, проводит им по опухшим губам, по щеке, оставляя мокрые следы, затем хватает за предплечье, резко вздёргивает со ступени и разворачивает, вжимая грудью в каменные перила. По бёдрам медленно скатываются капли горячей смазки. Он берёт меня прямо на лестнице, скользит головкой между мокрых складок и входит. Рука у меня в волосах — оттягивает, заставляя выгнуться в пояснице, — толчки резкие и рваные, влажно звучащие и вызывающие безумную дрожь. Шлепок по ягодице. Не болезненный, но увесистый. Его хриплое дыхание, его голос — в голове, в мозге, под кожей, — я с трудом понимаю, где нахожусь, только вскрикиваю от каждого удара его бёдер. Я хочу сказать ему всё, что чувствую, хочу осыпать его словами — мне важно, мне хочется, мне это нужно, — но стон, низко вибрирующий в груди, выплёскивается наружу. Я что-то отрицаю, не слыша себя, — просто знаю, что с каждой фразой из моего рта вырывается «не…» Не останавливайся. Не замедляйся. Люцифер что-то говорит, входит ещё-ещё-ещё; я не понимаю ни слова, не вижу ничего, окончательно растеряв фокус, и жар превращается в патоку, растекающуюся между ног, дрожь и секундная пауза сменяется мерным биением, ощутимой пульсацией на члене. Я вбираю ртом воздух в попытке заземлиться. — О, боже, — шевелю сухими губами. Люцифер перехватывает мою талию, не давая опомниться, сгребает на руки, словно я легче пёрышка, и поднимается по лестнице. Перед затуманенными глазами мелькает озарённый алым коридор, я утыкаюсь носом в изгиб его шеи, чувствуя губами бьющуюся вену, слышу звук открывающейся двери, и спустя несколько секунд оказываюсь на холодных простынях. Невидящим взглядом наблюдаю, как он скидывает остатки одежды, вытаскивает что-то из ящика, как вскрывает презерватив и распределяет латекс по члену. — Ляг на бок, — опускается рядом. Облизнув губы, настороженно поворачиваюсь. Рука пробирается между талией и постелью, ложится на живот, вверх, сжимает грудь, покручивая соски подушечками пальцев. Я сгибаю колени, напрягаюсь, чувствуя холодную скользкую жидкость между ягодиц. Волосы липнут ко лбу, он оттягивает мочку моего уха, шепчет: — Не бойся, — осторожно вводит палец. — Я тебя хорошо смажу. Добавляет ещё один, растягивая для себя, вынимает полностью, водит вокруг, наливает ещё смазки и входит снова уже более легко. Становится страшно — я замираю, пытаясь расслабиться, но сжимаюсь вновь, стоит ему упереться запредельно каменным членом сзади. — Не напрягайся, — Люцифер гладит моё бедро. Выдыхаю. Вскрикиваю, когда он начинает проникать внутрь, разводя мышцы и тугие горячие стенки. Пальцы царапают простынь. Он тихо выругивается, шепчет что-то вроде «блядь» и сжимает зубы, подавляя стон. Чувство натянутости граничит с острой болью — член настолько большой, и теперь я сомневаюсь, что он вообще там поместится, — прерывисто дыша, я закрываю глаза. — Больно, — хнычу, стараясь чуть отстраниться. Люцифер переворачивает меня на живот, упирается коленями по обе стороны, разводит ягодицы и вставляет опять, понемногу проникая вглубь. — Тише, уже почти внутри, — чуть приподнимает мои бёдра. — Так лучше? — Угу, — мычу в смятую простынь. — Так нормально. Кажется, он соврал насчёт «почти» — скорее, даже не близко к половине. Дюйм за дюймом член входит глубже, Люцифер наваливается сверху, целует спину, плечи, шею, обнимает за талию, поглаживает, спускается вниз к клитору, принимаясь медленно растирать пальцами. — Так хорошо, — тихо произношу, поднимая зад. Член внутри полностью. Я понимаю это, когда его кожа прижимается к моим ягодицам. Люцифер начинает двигаться медленно и плавно, пальцы между ног отвлекают от болезненной наполненности. Тихие стоны тонут в подушке, его дыхание горит у моего уха. Раскрывает половые губы, вводит пальцы, и по телу проносится скручивающий спазм. Толчки становятся резче. Люцифер поднимается. Крепко держит за бёдра, вынимает член полностью, но не позволяет упругим мышцам сократиться, насаживает меня обратно и больше не осторожничает — трахает жестче; всякий раз входя до упора, стискивает пальцами кожу. Всё, что сейчас есть, — скомканная мокрая простынь, его тихие короткие вздохи-стоны, моё распалённое тело. Покорённое, завоёванное, податливое, принадлежащее лишь одному человеку. И точно не мне. Ресницы дрожат, сухие губы заходятся стонами-всхлипами, пока он берёт меня сзади, насаживает на член, кладёт ладонь на плечо, фиксируя тело на месте. Второй рукой стимулирует клитор, очерчивает, надавливает, массирует. Жарко, горячо, до одурения хорошо. Он находит какие-то точки, касается, и пульсация прорезает низ живота так резко, что мне почти больно, — электричество бьёт по позвоночнику, впитывается в кости, накапливается до предела и наконец взрывается, заставляя закричать и прогибать спину. Люцифер сжимает сзади мою шею, впечатывает головой в постель и шумно кончает, не вынимая члена. Несколько мгновений мы неподвижны, пытаемся привести себя в чувство, сцепляем пальцы. Упав рядом, Люцифер привлекает к себе, целует, проводит языком по губам. Так и лежим — носом к носу, лбом ко лбу, обмениваясь сбитым дыханием. Он такой красивый. Такой уязвимый в этот миг. Такой мой. — Что будем делать? — едва ощутимо касается уголка губ. — А что ты хочешь? — Забрать своё.