***
В склепе, похожем на каменный короб, так холодно и сыро, что пальцы леденеют в воздухе. Сегодня я сижу здесь в половине шестого утра, сжимаю руками дерево скамьи — Мартино замирает прямо у закрытого массивного гроба, будто смотря сквозь него. На навесной серебряной стойке горят свечи, своим треском разбавляя могильную тишину; воск плавится в круглых чашах, огоньки колышутся на кончиках фитилей, делая это помещение ещё более мрачным и пугающим. Я никогда не верила в Бога, ведь нет никаких доказательств его существования, — я верю только в то, что вижу. Даже если он существует, то где находится, когда происходят жуткие вещи? Где он был, когда Ребекка оставляла меня, запертую в доме без еды на несколько дней? А когда меня избивали в приюте? Почему он просто не может позволить мне быть счастливой? Зачем постоянно посылает испытания, пробует на прочность? Распятый Иисус смотрит со стены, и я вижу укор в его беззрачковых глазах. Кажется, что вот-вот раздавит меня; он заставляет отвести взгляд, будто я собираюсь сделать что-то преступное. Может быть, я слишком погрязла в дурных деяниях? Наверное, если посчитать дни, которые я провела без грехов, то хватит пальцев одной руки. На фоне в это время сквозь набат в моей голове доносятся слова Мартино — тот говорит что-то о божьей каре, о распутстве, грехе и следующим за ним наказанием. Что я должна расплачиваться, хрипеть, моля о прощении, жечь свечи и вызволять из себя все чувства к постороннему человеку — точнее, к его сыну. Бог видит всё. Бог карает всех. Бог не прощает тех, кто водится с Дьяволом. Я почти не слушаю. Ни один из моих поступков не даёт Мальбонте права поднимать руку. Под сердцем поселяется озлобленная тупая боль. Мою связь с Люцифером нельзя назвать грехом. Ведь оба этого хотим, просто обстоятельства сложились так, что временно мы не можем быть вместе, потому что не по своей воле поклялись перед Богом в верности другим. По коже бегут ледяные мурашки, дьявол смеётся над моим плечом — оборачиваюсь, но никого не вижу, — мысли сдувает сквозняком. С распятия бог всё так же укоризненно смотрит на меня, словно ожидая, что я припаду коленями на каменный пол и зайдусь в молитве. Но я не знаю слов. — Каким он был? — мой голос звучит гулким эхом. Мартино скашивает глаза в мою сторону, затем вновь возвращает взгляд к гробу. Я не чувствую скорби, как это было на могиле Ребекки, не ощущаю к нему привязанности. Порой размышляю, думал ли отец обо мне, когда умирал? Раскаивался ли по-настоящему? Было ли ему больно, страдал ли он? Наверное, будь у нас побольше времени, я бы смогла сблизиться с ним — я искренне этого хотела бы, — но за тот короткий миг было не успеть ни понять его, ни простить. Мне чуточку грустно от его смерти, но совсем не больно. Встань передо мной выбор: вернуть отца или мать, я бы без сомнений отдала предпочтение Ребекке. Какой бы она ни была. — Дружелюбным, отзывчивым, уравновешенным, но и жестоким, когда этого требовали обстоятельства, — Мартино кладёт ладонь на гроб, прикрывает глаза. — Верным. Он был хорошим другом. Больше таких я не найду. — И как думаете, его реакция на то, как Вы поступили со мной, была бы положительной? — я поджимаю губы. — Ваш друг в гробу не перевернулся бы, узнай он, что Вы отдали его дочь в другую семью? Дон поднимает веки, а потом тихонько смеётся. Этот смех не кажется весёлым. — Что Вы пытаетесь предпринять, Виктория? Воззвать к моей совести? Не глупите, — он встаёт полубоком, смотря на меня сверху вниз. — Что сделано, то сделано. Вы не найдёте чувства сожаления ни во мне, ни в моём сыне. Оно не присуще таким, как мы. — А вот мне кажется, что будь у Люцифера возможность бросить всё, то он бы с удовольствием это сделал. Потому что он способен проявлять жалость, я знаю. И ему не нравится такая жизнь. — Вы слишком наивны. Думаете, он предпочёл бы Вас своей семье? — Мартино как-то зловеще усмехается и смыкает руки за спиной. — Нет, Виктория, он никогда не оставит семью, поверьте. Будет винить себя за этот выбор, пожирать изнутри, но не оставит. — Я не собиралась ставить его ни перед каким выбором, — мне становится ещё холоднее, приходится обхватить плечи руками. — Но если бы чисто теоретически он выбрал Вас. Вы бы обрадовались? — Нет. — Опечалились? — Нет, — отвечаю более нервно. — К чему такой вопрос, если Вы уверены, что этого не случится? — Интересны Ваши мысли по этому поводу, — он качает головой, размышляя о чём-то, но не озвучивая. — Вы обязаны перестать это делать. Я о Люцифере. Не стоит привязываться к нему. — Вчера Вы были не против нашей встречи. — Вы хотели получить что-то за свои муки. Честно, я полагал, что Вы возьмете себя в руки и откажетесь. Подумаете о безопасности и о том, что действительно сейчас важно, — Дон кладёт ладонь на гроб, постукивает пальцами, но быстро одёргивает себя. — Это была своего рода проверка, и вы её не прошли. — Так а что сейчас важно? — горчащий на языке смешок непроизвольно вырывается. — Следить за Малем и докладывать вам? Я не собираюсь с ним спать ради этого, он мне противен. Дон в удивлении задирает брови. — Откровенно говоря, мне до смерти надоело это нытьё, — вздыхает, закашливаясь на несколько секунд. — Уверен, Вы можете перетерпеть свою неприязнь. — Нет, не могу, — мои губы кривятся от липкости разговора. Хочется спросить, нравится ли ему чувствовать себя сутенёром, но я вовремя сдерживаюсь. — У Мальбонте проблемы с головой. Он назвал меня другим именем. — Воспользуйтесь этим. Подыграйте, — дона так много, что я не знаю, куда спрятаться от его взгляда. — Вы хотите выбраться или нет? — Вы специально это делаете, да? Тянете время, чтобы я разузнала что-то для Вас? — я смотрю перед собой, не видя ничего. — Вы должны принести пользу, если хотите получить награду, — в его голосе как обычно упрёк. — Я из-за Вас там оказалась! — мой же слегка дрожащий, на грани сухого отчаяния. — Виктория, для любой женщины из нашего мира брак с доном оказался бы самым благополучным исходом событий. Вы почти главная в семье, это открывает огромные возможности, даёт столько власти, сколько Вам и не снилось, но Вы рушите всё своё перспективное будущее из-за любовных дел, к тому же с весьма сомнительным итогом, — это ранит, но не смертельно. Мартино нервно вынимает пачку сигарет из кармана чёрных брюк, так и не закуривая. — Делайте то, что я Вам говорю, а не страдайте ерундой. Вы должны быть женой, которой он доверяет, с которой делится абсолютно всем, а не предметом интерьера в его доме! Когда тебя постоянно обвиняют в чём-то, то кажется, что ты действительно в этом виноват. Я уже не уверена в своём рассудке. Я не хочу постоянной борьбы с этим миром в одиночку, однако каждый мой день становится гонкой на выживание. Впервые за долгое время у меня появляется надежда. Скорее бы поговорить с Люцифером, потому что его папаша меня лишь ещё больше бесит! — И Вы солгали мне, Виктория, — вдруг резко заявляет он. — Что было в клубе у Чумы? — Откуда Вы знаете? — хмурюсь я. — Не имеет значения, откуда мне известно, — он не злится, нет, но его попытка грубой заботы заранее обречена на провал. — Важно то, что Вы врёте, и это не играет Вам на руку. — Маль убил одну из её работниц, — я пальцами сминаю ткань джинсов, думая, стоит ли рассказывать ему всё, а потом шумно выдыхаю. — Моника была моей подругой, она работала в эскорте. Маль нанюхался кокаина, затащил её в комнату, пытаясь меня шантажировать, разболтал о том, что убил моих родителей, а потом свернул ей шею. Чума разозлилась, сказала, что он не имел права этого делать, — быстро перебираю события того вечера, листаю, будто застывшие кадры в проекторе. — А ещё в доме последнее время все какие-то нервные и дёрганые. Часто приезжают незнакомые люди, и почти всегда они выходят недовольные из кабинета дона. — Он кровожадный, это хорошо, — Мартино задумчиво вертит сигаретную пачку в руке. — Сможете сделать так, чтобы он убил кого-то из своей семьи? Может, кого-то из капо или советника? Было бы замечательно. — Что? — мои глаза округляются. — Как? — Пусть Мальбонте Вас приревнует, — от его слов становится мерзко, и это вызывает новый прилив ярости и разочарования. — О, уверен, это его разозлит. А когда он взбешен, он тупеет. Нужно пошатнуть его авторитет в семье. Если люди будут видеть лишь жестокость и безнравственность, то станут бояться его. А когда дон умрёт, за него не пойдут мстить. Антарос вздохнет с облегчением. — Нет уж, спасибо, нужен другой способ, не связанный со мной, — складываю руки под грудью. — Мне хватило того, как после клуба он отхлестал меня ремнём настолько сильно, что я неделю встать не могла. Плевать. Пусть будет в курсе, раз уж так хочется знать всё и про всех. Уверена, что Кошелёк не побежит меня защищать сломя голову, но, может быть, это хоть немного уколет его совесть. — Я вмешаюсь, — спокойно отвечает он. — Люциферу об этом знать запрещено, ясно? — Вы тоже не должны знать. Он угрожает Сэми. — Я сделаю это осторожно, — Дон разворачивается, вновь опуская взгляд на гроб. — Думаю, мне удастся навестить вас в скором времени. Там и побеседую с Вашим мужем. Я презрительно фыркаю. Скорее всего, навещать меня не будет надобности — надеюсь, что уже свалю из этого дома. По крайней мере обещание Люцифера вселяет намного больше уверенности, чем перспектива строить из себя послушную жену и докладывать деду о всех делах мудломужа. Это даже немного успокаивает. Дон словно немного растерян, а внутри меня шевелится злое удовлетворение, но проходит оно так же быстро, как и замешательство в его лице. — Вы ведь знали, что я похожа на его бывшую, — собравшись, озвучиваю то, что периодически смутно мелькает на задворках разума, но обычно не желает приобретать очертания и перерастать в догадку. — Сходства есть, — отвечает, переводя на меня тяжёлый взгляд. — Когда мы пошли в казино, Вы предполагали, что Мальбонте может обратить на меня внимание? Его молчание служит лучшим ответом. — Даже если бы Винчесто не умер, Вы в любом случае допускали и приветствовали перспективу этого брака? Чтобы я доносила вам на мужа? — Не приветствовал, Виктория, в иных обстоятельствах Вы бы там не оказались, — не верю. Этот старый хер тот ещё многоходовочник. — Я не предполагал, насколько Анна ему важна. — Но думали об этом, да? Вам нужны глаза и уши в чужой семье. Эта мысль злит меня, но злость — не яркие всполохи молний, не излучение электричества, а гулкая тоска по спокойствию. Мартино что-то говорит, но я уже не слышу — не хочу слышать, — лишь усмехаюсь, качаю головой, медленно-медленно поднимаюсь со скамейки, а потом посылаю его к чёрту. Прямо так и говорю: — Синьор, идите к чёрту! И выхожу из склепа.***
— М-м, обожаю! — Ади шарит взглядом по столу, переводит его то на пиццу с грибами, то с анчоусами, затем подцепляет ломтик с тянущимся сыром, чуть подгибает пальцами и кусает заострённый край. — Горячо! Сэми коротко смеётся, сидя в кресле-мешке и вылавливая из небольшой банки крошечные сладкие луковицы, маринованные в томатном соке. У Ади шальные искры в зелёных глазах, рыжие волосы всегда видно издалека, а громкий смеющийся голос давно стал узнаваем. Сэми он нравится, думаю, они могут стать хорошими друзьями или хотя бы приятелями. В этом доме, как ни странно, все дружелюбны — даже опасения по поводу моей принадлежности другой семье сошли на нет. Утром, во время завтрака, когда синьора Бьянка раскладывала на тарелки хрустящие рогалики, толсто намазанные персиковым джемом, а я неловко, запинаясь, перепрыгивая со слова на слово, пыталась объяснить, что не прочь присыпать свой капучино горячим шоколадом, она добродушно утешала тем, что мой итальянский её не убьёт, и можно не пытаться скрывать свой акцент. Старалась подсобить мне изъясниться и помочь почувствовать тепло не только от солнца, но и от живого общения. — Я серьёзно! — повышает голос Сэми, чуть наклоняясь вперёд. — Это как паутина, понимаешь? Всё связано. — Кто тебе такое сказал? — Ади расслабленно скатывается по спинке дивана, доедая тонкую корочку пиццы. Позади него, на окне колышется полупрозрачная вуаль штор. — Я читал об этом. Если в Португалии взлетит стайка бабочек, то в Гонконге случится гроза, — Сэми взмахивает рукой, отчего браслет на запястье прячется под рукав. — Ага, а если утром не почистить зубы, то несвежее дыхание вызовет паническое бегство животных в Африке, — Ади по-доброму усмехается, отправляя в рот последний кусочек. — А если хорошенько чихнуть, можно вызвать торнадо в Айове. — Да ну тебя, — отмахивается Сэми, сдерживая улыбку. — Есть фильм такой, «Эффект бабочки», можем посмотреть все вместе, — он обращается ко мне: — Вики, ты как? — Я… — немного растерянно отвечаю, свешивая ноги с дивана, стоящего напротив. — А где синьор Моретти? Не видела его с самого утра. — Уехал, — Ади пожимает плечами, тянется, чтобы взять ещё пиццы. — По рабочим делам. Прострелить кому-то башку что ли? Как бы то ни было, это хорошая возможность сбежать к Люциферу и всё обсудить. Надеюсь, дед не вернётся с минуты на минуту, а то велик шанс, что он знатно меня отчитает за времяпровождение с его сыночком. — Так что насчёт фильма? — переспрашивает Сэми. — Вы смотрите, — поднимаюсь, руками в полупрозрачных синих перчатках поправляя собравшуюся складками длинную юбку. — Я пройдусь по саду немного. Сэми хочет что-то ответить, но вместо этого звонко чихает, пока я перебираю ногами к выходу из заполненной солнечным светом и запахом еды гостиной, слыша только, как Ади говорит за спиной: — Тридцать погибших от торнадо в Айове, — важно заявляет он, — и ещё пятьдесят пропавших. Выйдя из дома, быстро спускаюсь по крыльцу и спешу по мощёной дорожке, окаймлённой ярко-зелёными стрижеными кустарниками к высоким кованым воротам. Раскалённое солнце, повисшее над двойной верхушкой горы, припекает голову. Лёгкий ветерок играет с тканью одежды; собаки, спасаясь от неутолимой жары, отсыпаются под навесом или розмариновой изгородью. Живя в Нью-Йорке, я периодически выбиралась из гетто, который знала лучше, чем родинки на собственном теле, в какой-нибудь спальный район, чтобы пофантазировать о другой жизни. Кружила по улицам среди неповоротливых однотипных домов, стоящих на лужайках. Всё выглядело не так, как в гетто — было вычищено, отполировано. По заведённому распорядку: отцы с кофейными кружками направлялись ко внедорожникам, за ними женщины в спортивных формах или одежде для занятий пилатесом. Автомобильные кресла, одинаковые почтовые ящики и нормальность… Здесь же порядка нет — пахнет апельсинами, пропёкшейся землёй и сухим, пряным ароматом трав. По улице пролетают какие-то мелкие разноцветные птички, и я застываю на мгновение, вытягиваю руку, наблюдая, как одно пёрышко плавно пикирует сверху и ложится на мою ладонь. Оно яркое, блестящее, переливающееся на солнце. Я невольно улыбаюсь. В мире столько всего прекрасного, если приглядеться. Раньше даже не задумывалась об этом: была не способна понять, не знала, в чём скрывается красота, и не хотела знать. Я легко сдуваю перо с ладони и смотрю, как оно парит в воздухе, зигзагом опускается в сочную траву и замирает. Почему-то это кажется мне важным. Я добираюсь до дома Люцифера неспешно, рассматривая всё вокруг, пытаясь запечатлеть момент, словно фотокарточку оставить в памяти, чтобы вспоминать, когда будет грустно или тревожно; чтобы луч света озарял тьму в сложные периоды, которых — уверена — будет ещё много. На этот раз ворота оказываются открытыми — я вхожу в тихий двор, чувствуя уже нестерпимо горячую макушку, и думаю о том, что нужно было надеть головной убор, иначе велик шанс свалиться с солнечным ударом и скоротать последние дни, лёжа в постели с холодной тряпкой у лба. А это мне, конечно же, не нужно. В холле лицо обдаёт прохладой, внутри тихо и пусто, что очень разнится с атмосферой дома, в котором мы с Сэми остановились. Я прохожу вдоль гостиной, решая подняться по лестнице и пойти к Люциферу в комнату. Сейчас уже полдень, а в это время — прямо в разгар жары — итальянцы любят укладываться на дневной сон. Оттого и на улицах безлюдно, ведь в эти часы даже магазины закрываются. Таков обычай, так что Люцифер сейчас, скорее всего, нежится в постели, а я воспользуюсь случаем и нырну к нему под бок. Однако спальня, выполненная в тёмных тонах, тоже пуста. Постель идеально заправлена, шторы плотно задёрнуты, отчего здесь ещё темнее. Никаких фотографий в рамках, статуэток, никаких деталей — даже телевизора, — всё слишком строго: большая кровать, маленькие, идеально квадратные тумбы по обе стороны, шкаф прямо в стене — вот и всё убранство комнаты. Даже зеркала нет. Хотя, зачем ему? Он всегда выглядит идеально. Не знаю, минимализм это или нежелание обустраивать собственное жилище, но, попав в это помещение, даже нельзя сложить картину того, кто именно в нём живёт. Можно понять, что, вероятнее всего, мужчина, но перед глазами не вспыхивает никакого чёткого образа. Придётся ещё поискать, но перед выходом я решаю прихватить с собой пачку презервативов из ящика, чтобы в перерывах между разговорами пообщаться телами. У Люцифера настоящая паранойя по поводу того, что я могу забеременеть, раз уж он надевает их, зная о принимаемых мной противозачаточных. Оттуда же беру небольшой продолговатый тюбик смазки — ну, на всякий случай, — кладу всё в бездонный карман свободной синей юбки и выхожу в коридор. Заглянув во все однотипные комнаты и побродив по террасе, я вновь возвращаюсь к лестнице, ведущей на первый этаж. Цепляюсь за перила и быстро спускаюсь по мраморным ступеням. Неужели его нет? С этой разочаровывающей мыслью пробираюсь по гостиной и сворачиваю в светлую столовую с длинным каменным столом у окна, над которым висят металлические светильники геометрических форм. — Люцифер? — выкрикиваю, тихо ступая к двери. — Я на кухне, — его голос вызывает облегченную улыбку. Шаг ускоряется. Стук сердца тоже. — Фух, я уже думала, что тебя нет, — по пути пальцами подцепляю низ топа и тяну ткань вверх, снимая через голову. — Твой папаша свалил куда-то, как же он достал меня, бо-о-же, — приглаживаю волосы, подходя к проёму, за которым, видимо, и следует кухня. — А теперь иди сюда, я тебе отсосу. На букве «у» губы так и остаются сложенными в трубочку. Я застываю в двери. Люцифер поворачивает голову, уперев руку в край столешницы. Мартино пялится на меня, задрав седую бровь, так и не донеся прозрачный бокал с водой до рта. — О, синьор, и Вы здесь, — резко закрываю лифчик тканью снятого топика. Слава богу, что я надела бельё! — А я… э-э… пришла практиковать итальянский! Ляпаю наобум первое, приходящее в голову, надеясь, что он не слышал моих слов. Но он слышал и теперь сжимает губы, смотрит в упор, как бы говоря: «Да нет, Виктория, вы пришли отсасывать моему сыну!». Клянусь, его голос с едким упрёком звучит в моей голове. Я неловко улыбаюсь, желая провалиться сквозь землю, прижимаю топик сильнее и переминаюсь с ноги на ногу. Краска заливает щёки. Дон не сводит с меня глаз, и я не знаю, куда деться от этого взгляда, — лишь хлопаю ресницами и тону в собственной тупости. — Оставь нас, — холодно произносит Люцифер. Сначала кажется, что он говорит это мне, но спустя несколько секунд понимаю, что Люцифер обращается к отцу. Дон открывает рот, смыкает губы снова, словно не ожидал, растерян, не может найтись с ответом. Будто эта короткая фраза выбила воздух из лёгких. Напряжение длится мгновение: дон успокаивается так же быстро, как вспыхивает. Люцифер в ожидании коротко барабанит пальцами по столу. Мартино качает головой — разочарование на его лице читается ясно, — а потом кидает тихое «Глупец», и выходит из кухни, больше не удостаивая меня вниманием. Я выдыхаю лишь тогда, когда его раздраженные шаги тонут в глубине дома, а потом затихают вовсе. Опускаю плечи, кидаю топ на спинку стула и перевожу виноватый взгляд на Люцифера. Тот не принимается отчитывать меня и обвинять в неосторожности, но по холодному взору, обращенному на моё лицо, сразу становится понятно, что он недоволен. Может, даже разочарован. — Прости, — шевелю губами, делая шаг ближе. — Не делай так больше, Вики, — становится холодно. Это голос не моего Люцифера, а жуткого дяди! Такой хлёсткий, ледяной и пугающий. — Прости, я… — сглатываю, хмурюсь и опускаю глаза. — Хорошо, что это был отец, а не кто-то другой, — он открывает дверцу холодильника и выуживает оттуда стеклянную бутылку с водой. — Твоя выходка могла стоить кому-то жизни. — Извини, — опять глухо повторяю. — Хватит извиняться, — развернувшись, он с щелчком проворачивает крышку. — Достаточно запомнить это и сделать вывод. — Да-да, прост… — я прикусываю нижнюю губу, останавливая поток нелепых извинений. Раскалённый воздух спадает, сердце потихоньку успокаивается, и становится легче дышать. Люцифер разворачивается как ни в чем не бывало и идёт к длинной столешнице. — Ты голодна? — кидает через плечо. — И что ещё за перчатки? — Нет, — растеряв весь пыл и смелость, подхожу ближе. — Надела, чтобы поменьше привлекать внимание, — снимаю аксессуар и кидаю на тумбу. — Яблоко? — он поворачивается, сжимая рукой насыщенно красный, почти бордовый фрукт. Отрицательно мотаю головой, отчего короткие волосы щекочут шею. Люцифер вынимает нож из подставки — металл блестит серебром, вспыхивает, на миг ослепляет. Держа в руке спелое яблоко, он с хрустом отрезает от идеального овала небольшой кусочек, подносит лезвие ко рту, обхватывает дольку губами и откусывает. Я завороженно смотрю, не моргая, как он расслабленно ест яблоко с ножа, как едва заметно проводит языком по губам, собирая сладкий фруктовый сок, и ловлю себя на мысли, что это самое сексуальное, что я когда-либо видела. — Хочу, — вдруг выпаливаю, — яблоко. Люцифер усмехается. Поворачивается, чтобы взять ещё одно, но я резко перехватываю его руку, сжимая пальцами размеренный пульс, и киваю на его яблоко. Хмыкнув, отрезает ещё дольку, обхватывает губами, громко швыряет нож на стол и притягивает меня за поясницу. Я ойкаю, когда он поднимает за бёдра и усаживает на стол, прохлада чувствуется сквозь ткань юбки. Встаёт напротив — его член, кажется, тоже встаёт и теснит штаны. Наши лица на одном уровне. Его руки на моей спине, гладят вдоль позвоночника. Блядь, он так пахнет, что от одного запаха становлюсь мокрой. Я веду пальцами по его шее — кажется, этого касания достаточно, чтобы он простил мне абсолютно всё, — чуть наклоняюсь, медленно приоткрываю рот и смыкаю его на яблочной дольке. Кусаю. Сладко, сочно — вкус скользит по языку, стремится к горлу. Медовый нектар скатывается с уголка губ, и не успеваю опомниться, как Люцифер целует меня — жадно, властно, собственнически, — и время теряет счёт. Языком скользит по зубам, по нёбу, прижимает головой к навесному шкафу, заставляя простонать ему в рот и обхватить тело ногами. Пальцы зарываются в его волосы, сжимая, оттягивая. Яблоко глухо падает и закатывается под стол. — У нас много времени? — разорвав поцелуй, быстро шепчу. — Несколько часов, успеем, — он кивает на лифчик. — Снимай. Завожу руки за спину и ловко расстёгиваю крючки. Люцифер наблюдает, как я спускаю лямки с плеч, оголяю грудь и кидаю чёрное кружево на стол. Наклонившись, ведёт губами по соску, что тут же напрягается, медленно обводит кончиком языка вокруг, затем больно сжимает пальцами, разминает, вынуждая втянуть воздух сквозь зубы. Трусики мокнут, пока я ёрзаю по столу, ещё больше разжигая тянущее чувство внизу живота. Дыхание становится частым. Щетина царапает кожу. Люцифер прикусывает, облизывает мою грудь, оттягивает соски; коротко рычит, когда я с силой сжимаю его волосы на затылке, потом стискивает бёдра, с шорохом задирает юбку, но вдруг отвлекается. — Что это? — он щупает мой карман, бесцеремонно пробирается внутрь и вынимает содержимое. — Серьёзно? — усмехается, покачивая пальцами тюбик смазки. — Я не против, — обнимаю за спину, прижимаясь теснее. — А как же итальянский? — чуть прищуривается он. — Практиковать? — я лезу ладонями под его футболку, впитывая жар кожи. — Sarebbe così gentile da scoparmi il culo, signore? — Mi piacerebbe scopare una lurida puttana come lei, signora, ma prima dovrà allungare la lingua altrove, — он спускает меня со стола, давит на голову, вынуждая встать на колени. — Sul mio cazzo. Я смотрю на него снизу вверх. Распущенной кошкой трусь о стояк через ткань. Кажется, сейчас что-то лопнет: либо остатки его терпения, либо член в штанах. Тяну шнурок, спускаю резинку, освобождая от лишней ткани. Сочный, горячий и толстый. Меня трясёт от предвкушения: когда я обхватываю рукой и провожу несколько раз, когда он рвано выдыхает, когда мой язык скользит по блестящей от смазки головке. Поднимаю его, прижимая к животу, и облизываю снизу, вбирая ртом яички, — сначала одну сторону, затем вторую, — одновременно гладя большим пальцем головку. Меня ведёт от самой мысли, что передо мной всё тот же Люцифер, который раньше кривился от одного прикосновения, а теперь тихо вздыхает, когда я натурально дрочу его член прямо перед своим лицом. Это осознание пьянит похлеще алкоголя. Люцифер шумно втягивает воздух, грубо сгребает за волосы и отстраняет от своего паха. — Соси, — опустив твёрдо стоящий член рукой, он упирается в мои губы, что тут же открываются, покорно впуская в рот. — Да, вот так. Люцифер закидывает голову назад, пока я скольжу по длине, втягивая щёки, и обхватываю пальцами основание члена, периодически перенося ладонь на яйца. Целую, причмокиваю, языком веду до сочащегося конца. Вторая рука ложится на его зад, сдавливает, царапает. Не желая ждать, Люцифер сам задаёт ритм — притягивает за затылок, и движения теряют аккуратность, становятся резкими, быстрыми, хаотичными. — Потрогай себя, — на секунду он вынимает член, вытягивая совершенно порнушные нити слюны, затем снова погружает в рот и толкает до глотки. Я забираюсь рукой под юбку, сдвигаю трусики и глажу себя пальцами между мокрых складок, постанывая с его охуенным членом во рту. — Юбку подними, чтобы я видел. Выполняю. Задираю ткань, спускаю трусики и слегка развожу ноги. Бельё натягивается на саднящих коленях. Люцифер продолжает трахать мой рот то замедляясь, то вколачиваясь грубыми рывками, от которых по щекам катятся слёзы, а глотка судорожно сокращается. — Трахай себя пальцами, что ты там наглаживаешь, — сквозь зубы велит он, и я тут же погружаю фаланги внутрь. — Глубже. Его стон хриплый — такой, что дыхание перехватывает, а внутри горит раскалённая спираль и сжимается-сжимается-сжимается, прямо как моё горло на члене. Люцифер резко отстраняется. Тыльной стороной татуированной ладони я вытираю слюну вперемешку со слезами с опухших губ; ловлю воздух, когда он поднимает меня с пола, сам садится на стол и привлекает спиной к себе. Его грудь твёрдая, горячая, влажная. Я впопыхах скидываю с себя юбку, путаясь в обилии ткани, выуживая из кармана презервативы, и сажусь сверху, чувствуя, как его глаза прожигают затылок. Он расставляет шире мои ноги, одной рукой погружается между складок, второй прихлопывает по заднице, смазка тянется за пальцами, он мажет клитор, двигает обратно и останавливается между ягодиц. — Разведи, — приказывает. Я быстро завожу руки назад и оттягиваю. — Шире, Вики, — цедит он. Щеки горят, словно их ошпарили и присыпали перцем, а я все равно трусь мокрой промежностью о его живот как последняя блядь и прошу вставить мне в задницу. Но Люцифер растягивает время, растягивает меня, наливая холодную липкую смазку и вводя несколько пальцев. — Господи, давай уже, — я сильнее раздвигаю ягодицы, опуская взгляд на его огромный, подрагивающий от напряжения член. — А-а-х. Выгибаюсь, стоит ему вынуть пальцы и рывком засадить их обратно. — Понравилось, когда трахают твою тугую задницу? — он шевелит пальцами внутри, растягивая и расслабляя мышцы. — Отвечай, — бьёт меня по ягодице, оставляя жжение на коже. — Да, — на выдохе произношу. Он чуть поднимается, толкает меня ниже, хватает за шею и прижимает спиной к груди. Быстро натягивает презерватив, и член упирается снизу, проходит сквозь напряжение, вынуждая закричать и отпрянуть. — Это всегда так больно вначале будет? — я кусаю губы. — Una troia arrapata che vuole scoparsi il culo dovrebbe preoccuparsi di questo? — он опускает меня, вводя глубже. — Потерпишь. Тело напрягается, я остро чувствую как сильно смыкаются мышцы на члене, дышу прерывисто, вцепляясь ногтями в его запястье и пальцы, которыми он сжимает мою шею. Это приносит неприятные воспоминания, и Люцифер, словно почувствовав это, убирает ладонь, давая свободно дышать. — Насаживайся сама, — он ложится на стол. Уперевшись руками в его бёдра, покачиваю задом, постепенно впуская член внутрь. Он толкается вверх, скользит глубже, я чуть привстаю и сквозь боль, на выдохе сажусь полностью. Качаюсь на стволе, постанывая. Он поднимает меня, раскрывает ягодицы, смазывает сокращающееся место, вводит головку, вынимает, рывком насаживает снова, затем резко поднимается, хватает меня за талию; удар тока — ничто, по сравнению с его прикосновением; колючей щекой смахивает прилипшие к моей шее волосы и зубами цепляет ухо. Входит резко, болезненно, агрессивно. Стискивает рукой грудь и вколачивается в мою задницу, заставляя жалобно скулить и ловить ртом воздух. Но как бы больно ни было, я лишь выкрикиваю: «Сильнее! Жёстче!», — срывая горло, хотя сама готова уже выть от этой наполненности. Я вытекаю на его яйца, размазываю влагу, чуть оттягиваю. Готова в ногах у него валяться, лишь бы эта изощрённая пытка не заканчивалась. Но короткая внезапная судорога пронзает низ живота, и тепло разливается по телу, когда он в очередной раз врывается до упора. Я закатываю глаза. Мне слишком хорошо. Невыносимо приятно. Дрожь в позвонках не успевает взбудоражить всё тело — Люцифер опрокидывает меня на стол, поднимая с члена, переворачивает и наваливается сверху. — Надо резинку сменить, — шепчет в мокрую шею. — Да сними ты её к чёрту, — я раздвигаю колени и сдираю латекс, задевая ногтями головку, отчего Люцифер недовольно рычит. — Я таблетки пью, ничего не будет, — поднимаю бёдра, нанизываясь, подталкивая его за напряженную поясницу. — Трахай, чтобы я ещё несколько дней сидеть не могла. Немного помедлив, Люцифер выдыхает, одним мощным толчком входит, задирает мою ногу и кладёт себе на плечо. Смазка течёт на до сих пор пульсирующую задницу, скатывается на стол. Переливы в глазах красные, похожие на раскалённую лаву, затуманенные тёмным желанием, он жадно водит ими по моему лицу, затем впивается в приоткрытые губы, будто желая меня сожрать. Я почти задыхаюсь от сильных, мокрых толчков; мышцы на его спине горят под моими пальцами. — Блядь, м-м, — он замедляется, оттягивая оргазм, горячо дышит в губы. Кусает горло, сразу же зализывает болезненные касания, когда я выгибаюсь, стоит ему снова войти. Извиваюсь под ним, скользя вспотевшей спиной по гладкому столу. Время сыпется песком сквозь пальцы, стрелки часов замирают, крошатся и осколками падают на пол, пока сильная рука накрывает мой рот, и очередной стон проглатывается, вибрируя в груди, возвращается назад, оставляя за собой невысказанное наслаждение, алыми линиями расцветающее внизу живота. Он наваливается на меня железной плитой, кусает за плечо, за шею; и плевать, если там останутся синяки, мне так хорошо — господи, блядь, пиздец как хорошо, — что я не отпущу его член даже под угрозой смерти. Я не замечу, если он сломает мне незажившее ребро — настолько сильно хочу, чтобы он не прерывался. Когда становится совсем невыносимо, тянущий комок внизу живота взрывается, вынуждая распахнуть рот в громком стоне. Люцифер резко поднимается, вытаскивает член и, сжимая зубы, запрокидывая голову назад, помогая себе рукой, кончает мне между ног. Горячая сперма скатывается по складкам, он медленно размазывает её головкой, дыша глубоко и часто. Отстраняется нехотя, словно нас разделяют пополам тупым ножом; прерывисто шепчет что-то вроде: «пошли в душ», — я, кажется, киваю, а потом он берет меня на руки, ноги скрещиваются за его спиной. Совершенно обессилев, я лениво целую его губы, подбородок, кусаю кадык. Искусственный свет в ванной слепит глаза. Я поворачиваю голову и вижу отражение в зеркале — растрёпанные волосы, припухшие губы, дорожки уже начинающих краснеть следов на коже, дрожащие ресницы и руки, поглощающие тепло его тела. Вода. Много-много воды сразу же овладевает нами обоими. Целуемся под теплыми острыми струями, стекающими по лицу, захлёбываемся, глотаем, но никого из нас это не волнует. Словно кто-то повернул рычаг на отметку «правильно». Потому что сейчас всё действительно правильно: стоять в объятиях друг друга, прижиматься телом к телу, отдаваться водным потокам и утыкаться носом в ключицу, в ямочке которой собирается вода. Я переступаю на месте, скольжу ногой по полу, тогда Люцифер придерживает меня за талию и смеётся — смеётся! — над моей неуклюжестью, а потом толкает-толкает-толкает, прижимая к прохладной стенке. Водяные иглы остаются позади, бьют в его поясницу. Люцифер коленом расставляет мои ноги, смывает остатки себя и опускается вниз. Не долго думая, закидываю одну ногу на его плечо. Люцифер вылизывает меня медленно, двигает языком, вводит внутрь, посасывает клитор. А потом прикусывает, резко вторгается пальцами, сгибает их, задевая какие-то точки. Он грубо скидывает руку, что на миг сжимает его волосы, продолжает лизать и трахать меня двумя пальцами. В голове пропитанная похотью вата, тело дрожит, колени подгибаются; и, когда он отрывает губы и резко сжимает клитор, я раскрываю рот и скатываюсь по запотевшей стене, охваченная непонятным, скручивающим конечности чувством. Это не оргазм — что-то другое. Мощное, острое, накрывающее с головой, зарождающее звезды перед глазами, что грозят разорвать пополам. Громко крича, я пытаюсь сомкнуть ноги, но Люцифер с силой разводит их. Трахает, хлюпая пальцами быстро, ритмично, агрессивно, стон тянется нугой, брызжет кислотными искрами, а затем, клянусь — клянусь! — из меня что-то льётся, ударяет жидкостью в его ладонь и смешивается с водяным потоком на полу душевой. Я ни черта не соображаю, не вижу, почти ничего не слышу — только чувствую, как он наносит на меня гель, распределяет по коже, смывает мыло водой. У меня, кроме как «пиздец» и «охуеть», мыслей вообще не рождается, лишь когда погружает пальцы в волосы, вспенивая шампунь, я резко прихожу в себя. — В чём дело? — Люцифер вопросительно поднимает бровь. — Я сама, — мыло щиплет глаза, — спасибо. Он смотрит на меня застывшим, подёрнутым алой дымкой взглядом, потом обхватывает сзади за шею, вонзаясь второй рукой в корни волос. Пальцы нащупывают шрам быстро — наклоняет, разводит пряди, не давая отстраниться. Готова поспорить, что его лицо искажается именно от злобы. Он вздергивает меня с пола довольно грубо, смывает остатки ароматного геля и выключает воду. Мягкое полотенце ложится на плечи, оборачивается вокруг тела, пока я пытаюсь шевелить мозгами и придумываю оправдания. Мартино будет в ярости, если узнает, что я рассказала. А Люцифер не удержится и натворит дел — уже чётко осознаю, видя его резкие движения и сжатую до выступивших желваков челюсть. Спустя десять минут я сижу в столовой. На голове полотенце, на теле длинный халат. Люцифер подходит к кофемашине, всыпает зёрна, нажимает кнопку, и аппарат начинает гудеть, наполняя чашку. Я не хочу кофе, но специально попросила его сварить, чтобы оттянуть время и придумать, как сгладить углы и не позволить Люциферу вляпаться в какое-то опасное дерьмо. — Что на голове? — он ставит чашку на стол так нервно, что кофе выплёскивается через край и стекает на блюдце. — Только не говори, что шрам у тебя давно. Рана свежая, это видно. — Я упала с лестницы, споткнулась, — тихо отвечаю. — Не лги, скажи правду. — Это прав… Мои слова тонут в хлопке — Люцифер бьёт ладонью по столу, резко поднимается, хватает за подбородок и притягивает к себе, вынуждая чуть ли не рухнуть со стула. — Твою мать, не ври мне! — повышает голос, сжимая сильнее челюсть. Он смотрит на меня так, как никогда не смотрел; я чувствую, как что-то пугающее и тёмное ползёт по коже, сворачиваясь на горле. Мне становится до чёртиков холодно — до инея на ресницах, до снега на позвоночнике, страшно, отчаянно хочется вырваться из его рук; я собираю остатки сил — выскребаю их из сердца, — беру его запястья, пытаясь отстраниться. От короткого прикосновения и умоляющего взгляда Люцифер трезвеет, черты лица смягчаются. Он отпускает меня, оставляя ноющие скулы, отводит глаза, шепчет: «Прости», — и садится обратно. — Он поднимал на тебя руку? — Люцифер стучит пальцем по столу. — Прошу, скажи правду. — Да, — хмурюсь и, подняв ноги на стул, обнимаю колени. — Что в сексуальном плане? — Люцифер снова переводит испытующий взгляд на моё лицо. — Правду, Вики. — Ничего между нами не было, хотя он пытался, — честно отвечаю. — Он убил мою подругу, я старалась помешать, но Маль толкнул меня. Я ударилась головой о стол. Ты не должен об этом знать, никто не должен. Он угрожает Сэми и… — Твои вещи проверяют? — вдруг спрашивает Люцифер. — Вроде бы нет, — произношу после нескольких секунд раздумий. — Я дам тебе одноразовый телефон. Спрячь его хорошо. Пароль для включения один-ноль-пять-четыре, запомни, не записывай никуда, — он сосредоточенно смотрит в моё лицо, желая понять, всё ли я уяснила. Я киваю. — Когда у тебя получится выехать из дома, включишь мобильный и позвонишь по единственному номеру, который будет в телефонной книге. Тебе скажут, что делать дальше. Только обязательно проследи, чтобы за тобой никто не увязался. Веди себя как обычно, не вызывай подозрений. — Зачем это? — недоверчиво спрашиваю, сводя брови к переносице. — Сделаем так, чтобы все поверили в твою смерть, — отвечает. — Нужно будет немного твоей крови. — Но как? — Как можно убить человека и оставить много улик?! — он не ждёт ответа на вопрос, сразу же продолжая: — Тебя схватят на улице, там, где есть камеры, затолкают в машину и увезут за город. Там ограбят, изнасилуют и перережут горло, а тело сбросят в залив, — замечает, как мои глаза округляются. — Ну, не на самом деле, конечно. Тебе помогут разыграть реалистичное представление. А человек, который тебя убьет, сядет в тюрьму, он и без того жестокий преступник, вышедший на свободу совсем недавно. За это я помогу его семье. — И что потом? — я опускаю взгляд на нетронутый кофе, затем вновь поднимаю на его горящие алым глаза. — Уедешь. Я обо всём позабочусь. Новые документы, новая личность. Скорее всего, придётся периодически менять место жительства, но это неважно, — Люцифер складывает пальцы домиком под подбородком, упирая локти на стол. Дурацкая привычка. Прямо как у его отца. — А ты? — вдруг прерываю его. — Ты отправишься со мной? Мой вопрос скорее риторический — ответ чёрным по белому всплывает в моей голове, — никуда он не поедет, не оставит семью ради меня, это сложно не предугадать. — Нет, — говорит абсолютно спокойно. — Я останусь здесь. — П-ф-ф, — выдыхаю, — ну, конечно. — Мы будем видеться. — Когда? Раз в пять лет?! — как бы я не хотела, раздражение скрыть не получается. — Мы и сейчас не можем встречаться. — Так я смогу приезжать, а если уеду слишком далеко, то останусь там в одиночестве! Знаю! Я не хочу скрываться всю жизнь и каждый раз оглядываться по сторонам, — горечь слов жалит губы. — Ты думаешь, Мальбонте не поймёт? А если не поймёт, то не перережет всю семью этого лже-убийцы? Они же умрут. — Какая, к чёрту, разница?! Тебя там уже не будет. Люциферу плевать на них. Абсолютно безразлично, что пострадают посторонние люди. Это осознание вгоняет меня в кислую тоску и поселяет внутри чувство безысходности. Словно мир рушится, словно эти светлые стены смыкаются вокруг меня, грозясь раздавить. — Нельзя так, — я обхватываю себя сильнее. — Нельзя обрекать на смерть неповинных людей, — кусаю губу. — А Сэми? Как же он? — Ему придётся смириться с твоей смертью, — от этой фразы становится совсем дурно. — Нет, — утыкаюсь лбом в колени. — Мне не нравится эта идея. — Ты сделаешь так, как я сказал. Это не обсуждается, — он поднимается с места. — Нужно чем-то жертвовать, Вики, — обходит стол, и руки ложатся на мои плечи. Люцифер наклоняется, целует меня в макушку. — Одевайся. Сходим с отцом в местный ресторан. И, прошу, веди себя как обычно.***
Ресторан, выбранный дедом, находится в получасе езды от центра Палермо — район не слишком оживленный. Это заведение славится «правильной сицилийской пищей» — по словам Мартино, — и найти его нелегко, приходится петлять по узким улицам, время от времени останавливаясь, чтобы пропустить бесстрашных пешеходов. Люцифер за рулём, так как Лою нездоровится, а Кошельку срочно приспичило набить живот. Настроение с «да бля-я-дь» скатилось до отметки «всё совсем херово», как только я узнала, что Сэми с нами не поедет, ведь дон хочет провести время в компании своей семьи — и каким бы хорошим ни было его отношение к моему другу, он частью этой семьи не является. Ровно как и я, но кого это волнует. Спойлер: сейчас я пока не знаю, что буду благодарить деда за эту грубость. Дверь автомобиля открывается, перед глазами тут же возникает рука Мартино. Равнодушно кладу ладонь и выхожу из машины, чуть приподнимая подол платья. Он неспешно ведёт меня под локоть, словно мы на прогулке. С нами Люцифер, Геральд, Ади и довольно милый парень по имени Донни. — Всё в порядке, Виктория? — спрашивает дон, чуть поворачивает голову, заметив, как я слегка морщусь. «Нет. У меня болит зад после здоровенного члена вашего сыночка, и при ходьбе в узком платье это ощущается достаточно остро». — Да, голодная просто. Ресторан, выполненный в терракотовых и оливковых цветах, небольшой и вмещает от силы десять столиков, накрытых молочно-белыми скатертями, светлую деревянную барную стойку, на углу которой стоят маленькие сладкие лакомства, сложенные пирамидой. Рядом дверь, ведущая, видимо, на кухню, а чуть дальше винным штопором вьётся лестница, ведущая на второй этаж. Скорее всего, это ресторан такого типа, где можно остановиться на несколько дней или просто переночевать в предоставленном номере. — Дон Мартино, друг мой, — тянет высокий худой мужчина, приветственно разводя руки в стороны. — Я необычайно рад таким гостям. На нём светлая рубашка, серый жилет с заутюженными лацканами и тёмно-коричневая бабочка под воротником. Дон протягивает руку, мужчина наклоняется, демонстрируя лысину — такую блестящую, как начищенная кастрюля, — и касается губами его ладони. — Почему пусто, Ренато? — дед оглядывается по сторонам, рассматривает зал. — Неужто у тебя нет посетителей? — Что Вы, — растягивается в улыбке владелец заведения, — сегодня ресторан работает только для Вас! — Не стоило, — дед проходит чуть дальше, переставляя свои идеально отполированные ботинки по дощатому полу. — Нет-нет, — лебезит он. — Вы — особые гости, — указывает рукой в сторону стола. — Прошу, проходите. Звучит тихая итальянская мелодия. Мы усаживаемся за массивный стол. Люцифер опускается на стул между мной и дедом, за что отец одаривает его коротким, но убийственным, взглядом. Тот не обращает внимание — или делает вид, — а вот у меня нехорошие мурашки так и ползут по спине. Ади, Геральд и Донни сидят дальше — сбоку от дона, — а на фоне Ренато стелется перед дедом предлагая разнообразные блюда и напитки. Нужно отметить, что в последнее время я стала, так сказать, входить во вкус. Если раньше не было желания даже пробовать незнакомую еду, отдавая предпочтение привычному жирному бургеру, то сейчас, каждый раз садясь за стол, я намереваюсь попробовать по чуть-чуть, по кусочку, по глоточку, отведать того, сего, так, слегка, а потом сама не замечаю, как борюсь с искушением, одновременно прикидывая, чего бы ещё отведать. Не думаю, что мною движет жадность — скорее атмосфера: итальянское застолье обладает каким-то магическим обаянием. Когда они садятся обедать или ужинать, то не только потребляют пищу, но и беседуют о ней. Не о политике, не о спорте, не о своих грязных делишках. Они обсуждают то, что в бокале или тарелке. Сравнивают соусы, спорят о рецептах, вспоминают, каким вкусом обладала паста, приготовленная какой-то синьорой, и была ли в ней лимонная цедра. Мир и его проблемы подождут, моментом овладевает застолье. Мы начинаем с закусок: брускетта, горячая и хрустящая, натёртая чесноком и оливковым маслом, присыпанная морской солью; салат с поджаренным в виде соломки осьминогом, мясистый и сладкий, политый пикантным соусом и обильно прикрытый майораном; вяленая молока тунца, приправленная и освежённая упругими томатами. Судя по аромату, все ингредиенты отличаются отменной свежестью. А иначе и быть не может: всё таки никто не рискнёт кормить дона чем-то вчерашним. Не слушая их непринужденную болтовню, я собираю кунжутным хлебом подливу с тарелки и запиваю всё мелкими глотками розового вина из винограда, выращенного на Сицилии. — Buon appetito, — улыбаясь, Ренато указывает на широкое блюдо, вдруг оказавшееся в центре стола. — Мясной рулет, дон Мартино, всё как вы любите. Вино в бокалах сменяет цвет на красный. Он режет мясо длинным ножом с деревянной ручкой, и по тарелке растекается полупрозрачный сок. Между слоями виднеются крупинки чёрного перца, яркое куриное яйцо в самом центре, и стоит кусочку оказаться передо мной, как желудок снова скручивает от голода, словно это не я две минуты назад затолкала в себя пасту бусиати — изящные спиральки, сделанные с помощью накручивания мягкой лапши на металлический стержень, — Геральд рассказал, что Гёте в своих заметках о путешествии по Сицилии ещё в восемнадцатом веке писал, что одна семья готовит пасту таким образом. С тех пор рецепт не менялся. — Неплохо, неплохо, — прожевав кусок мясного рулета, оценивает Мартино. — Grazie, grazie, amico mio, — кивает лысой головой ресторатор. — Луковый джем и вовсе великолепен, — хвалит Ади, обваливая и без того сочное мясо в соусе. — Советую вам оставить местечко для следующего блюда, верха совершенства, — важно заявляет Ренато. — Специально приготовленного для вас моей обожаемой Исабеллой. Он разворачивается и довольный бодро уходит в сторону кухни. Только сейчас понимаю: за всё то время, что мы здесь находимся, Люцифер не произнёс ни слова. Кажется, будь его воля, то он всю жизнь общался бы при помощи «да», «нет», «отвали». Он просто ест, пьёт, иногда поглядывает на улицу сквозь широкие окна, расположенные напротив. Если бы я сидела чуть ближе, то попыталась бы незаметно под столом коснуться его колена своим. Скорее всего, по приезде в поместье мы снова затронем недавнюю тему моего будущего, и я представить не могу, как поступить. Мне совсем не нравится его идея. Не смогу оставить Сэми и отправиться неизвестно куда, чтобы всю жизнь провести в бегах. — Никогда не ел такой вкусный рулет, — Ади орудует ножом и вилкой. — Farsumagru? Так его называют? — Именно, — отвечает Геральд. — Вкусно, но Мисселина готовит его лучше, хоть и родом не отсюда. Ади усмехается, делает глоток вина и говорит: — Другого и не ожидал. По твоим словам, Мисселина — просто суперженщина, которая умеет абсолютно всё. Уголки губ Геральда чуть приподнимаются, из чего становится понятно, что мысли о Мисселине вызывают у него крайне положительные эмоции и тёплые чувства. Он режет овощи на тарелке, приподнимая взгляд на Ади и Донни. — Вам бы тоже не помешало уже найти для себя таких. — Не-не, — едва не давится мясом Донни. — Вокруг столько женщин, зачем останавливать свой выбор на одной. Ади как-то неоднозначно пожимает плечами и утыкается в тарелку, время от времени кивая и припадая губами к бокалу. Капелька вина стекает по идеально прозрачной стенке. Красная. Как кровь. Спустя несколько минут, приносят запеченную утку. Разумеется, это блюдо не имеет ничего общего с тремя тончайшими ломтиками грудки, которые в элегантных ресторанах выкладывают в виде веера и поливают изящным росчерком соуса. Здесь нас кормят целыми грудками и целыми ножками, щедро сдобренными густой пряной подливкой и гарниром из грибов. — Великолепно, дивный букет, — Мартино поднимает бокал с вином. Вытерев губы салфеткой, тоже делаю глоток. Бароло обволакивает язык нежно и деликатно, как шёлк, оставляя поразительное сочетание вкусов, включая лёгкую сладость. — Превосходно! — улыбается он. — Люцифер, тост? — После тебя, — не особо заинтересованно отвечает. Дон хмыкает. Поднимает бокал, в котором плещется бордовая жидкость. Его голос заполняет пустой зал, стелется по пространству, кружит в каждом уголке; я слушаю первые несколько слов, улыбаюсь даже, как-то заторможенно поправляя упавшую с плеча тонкую бретельку, затем цепляюсь взглядом за остановившуюся у окна чёрную машину. Все двери одновременно открываются. Люди синхронно выходят на улицу, а потом… Стоп. Что? Стоп-стоп-стоп. Ч т о ? Они держат автоматы уверенно и крепко, стреляют прямо в стекло — и больше я буквально не могу ничего увидеть, зато отчётливо слышу звонкий, почти оглушающий бой стекла, что от множества пуль мгновенно приобретает мутную матовость и осыпается осколками. Толчок в грудь оказывается таким резким, что от силы удара я чуть ли не ломаюсь пополам, падаю на пол, впечатываясь спиной в шкаф, и кое-как успеваю закрыться от летящей из него посуды. Люцифер одним рывком переворачивает стол. Еда обрушивается. Грохот. Хаос. Паника. Крик. У меня сковывает тело и внутренности. Всё смешивается, сквозь какофонию звуков доносятся обрывки фраз «ложись», «пригнись». Я закрываю рот обеими руками, чтобы не заорать, — и вдруг миг, который длится вечность, заполняется тяжёлой тишиной, где можно разобрать смешанное дыхание. — Не бойся, — Люцифер хватает меня за талию, оттаскивает дальше, вжимает между шкафом и барной стойкой. — Мы умрём, да? — выдавливаю из себя. Он молчит. От этого становится ещё страшнее. В глазах темнеет, и, лишь хорошенько проморгавшись, получается разобрать среди всей вакханалии картину происходящего. Геральд волочит к противоположной стене тело дона. Ади громко шепчет: «Давай сюда». У Мартино кровь на рубашке. Много-много крови. Она пропитывает белую ткань, капает с кончиков пальцев, тянется липким безобразным следом по половым доскам. Дыхание частое и рваное. А потом он поднимает взгляд и смотрит в упор так, что внутри завязываются узлы. Не на меня — на Люцифера, — и в глазах его колкое, густое, злое разочарование. У меня дрожат губы, стынет кровь, ползёт по венам чёрной нефтью и бордовыми пузырями. Люцифер прижимает меня настолько сильно, что чувствуется ударный стук его сердца. Лёгкие требуют воздуха, требуют глотка кислорода, требуют у мозга продолжать функционировать, — и я делаю глубокий вдох, что тут же перерастает во всхлип. Лысый ресторатор в ужасе проползает по полу, замедляется, прикрывается руками; потом Донни, подавшись вперёд, цепляет его за плечо, увлекая к вьющейся деревянной лестнице. Тот что-то шепчет, ползёт дальше, скрываясь за дверь кухни, из которой доносятся женские крики. Секунды становятся невыносимо долгими, тишина наваливается на плечи, давит к земле и мешает дышать. — Buon appetito, Don, — слышится с улицы знакомый голос. Я поднимаю затянутые пеленой паники глаза и в отражении зеркала, висящего на стене, разглядываю то, что осталось от входной группы. Чёрного качка, брата Чумы, узнаю сразу, а с ним ещё несколько незнакомых мужиков с автоматами. Один из них вселяет такой ужас, что поджилки начинают скручиваться и рваться. Безобразный шрам на половину лица, массивная фигура, озлобленный — даже озверевший — взгляд. Настоящая машина для убийств. Он перезаряжается. Наводит прицел на разбитое окно. Яростно произносит: — Выходи, Мартино, поболтаем. Откуда-то сбоку появляется Ренато. Весь перепуганный, побледневший, держащий тощими руками целую охапку оружия, тяжесть которого кренит вниз. Пушки, магазины патронов с грохотом падают на пол. — Эти гондоны не дали мне допить вино! — Мартино перекашивает, переклинивает, лицо искажается. Я никогда не слышала, чтобы он так выражался. Никогда не видела его таким злым. И окровавленным. — Лой их навёл. Конечно, черномазый пидор прекрасно знал, куда я поеду, и вдруг заболел?! — он хватает ружьё, дрожащими то ли от ярости, то ли от слабости руками с щелчком раскрывает патронник. — Вот так и принимай людей в семью! Клянусь богом, моё лицо будет последним, что он увидит! — Надо перетянуть, — Геральд кивает на рану, дёргает затвор. Но Мартино словно не слышит — поднимается так резко, будто не у него дыра в плече, из которой хлещет кровь. Для раненого старпёра он слишком резвый! — Нужно убрать их, а потом найти Лоя. Потому что пока он дышит, я становлюсь всё злее! Взрыв оглушает. Бутылки, служившие частью интерьера, разлетаются вдребезги, окропляя красными винными кляксами стены. Становится невыносимо жарко. Я ору Люциферу в плечо, а когда поднимаю лицо, вижу как у Донни кровь течёт из открытого рта, вырывается алыми сгустками, спадает по шее, теряется в ране на груди, из которой доносятся задыхающиеся звуки, пока Ади тащит его, одновременно стреляя в сторону. Люцифер сгребает меня — от нажима сводит рёбра, боль пронзает мышцы, — вокруг творится какое-то месиво, мешанина из запахов гари, крови и пороха. Он швыряет меня на лестницу — осколки полосуют кожу рук, — рявкает на Ади, и тот перехватывает меня за предплечье, почти волочит за собой наверх. Его кожа холодная, рубашка мокрая, кровавая, пульс стучит на ладони. Всё видится урывками, рассыпается в веер кадров. Ступени-коридор-однотипные двери с золотыми цифрами. Ади толкает одну из них, пихает меня внутрь так, что я прокатываюсь по полу, и подол платья разрывается лоскутом. — Сиди, ладно? — его голос смешивается с гремящими выстрелами. — Они уйдут, не задержатся здесь, — опускается рядом, вкладывает в руки пистолет, как-то нервно смеётся. — Если начинается стрельба, не лезь в её гущу, просто спрячься, затаись и старайся не обосраться, окей? — Ты оставишь меня здесь?! — почти выкрикиваю, сжимая холодную сталь. — Я нужен внизу, — резко поднимается. — Всё закончится, Вики. Пережди немного. А если кто-то зайдёт, то стреляй. Дверь за ним закрывается, и только сейчас замечаю, как сильно дрожат руки. Я слишком оглушена, слишком обездвижена, и эмоции, которые я стараюсь обуздать, накатывают лавиной, заставляя захлёбываться. Забившись в угол, считаю до пяти, до десяти, лишь бы не слышать леденящие горло звуки, что доносятся с первого этажа. Сердце бьётся снова и снова, готовится развалиться на части, превратиться в труху, а нос забит и не дышит. При звуке быстрых приближающихся шагов, я в ужасе лезу под кровать, не понимая, что делать, не зная, куда себя деть, и желая раствориться, проснуться уже наконец от этого затянувшегося сна. Донни убили у меня на глазах. Всего десять минут назад он улыбался, поедая мясной рулет, а теперь сам превратился в мясо, лежащее в луже крови. Когда мы с Ади поднимались по лестнице, он всё ещё дышал, но грудь так напичкана пулями, что даже мне очевидна неизбежность смерти. Он умрёт. Дон, скорее всего, тоже. А Люцифер… Чёрт, у меня и так ничего нет! Ни дома, ни родителей, ни даже, блядь, собственной фамилии! Но если в моей жизни останутся он и Сэми, то будет всё. Большего не нужно. Всё было так просто, пока я не попала в Чикаго; а теперь не по своей воле, из-за чужих ошибок — нечестная игра судьбы, шулерство, пропавший из рукава туз, — захлёбываюсь в нескончаемом дерьме, что обрушилось на моё существование. Свет заходящего солнца становится слишком ярким. Когда дверь открывается, и по полу ступают мужские ботинки, я осознаю, что сейчас, лёжа под кроватью, нахожусь в очень невыгодном положении. И понимаю это ещё чётче, когда вошедший хватает меня за ноги и рывком тащит на себя. Сердце падает в желудок. Ногти противно выворачиваются, когда я безуспешно пытаюсь вцепиться в паркет, и тело больше мне не принадлежит. Мы встречаемся глазами. Пальцы жмут на курок. И сквозь гул в ушах не слышно выстрела — лишь видно, как мужчина выдыхает, хватается за грудь, глядит растерянно, словно не ожидал, а потом глухо встречаются с полом сначала его колени, затем туловище, следом коротко стриженная голова. — О, боже, — двигаю губами. Горячая кровь струится, затекает под ногу, образуя хаотичные узоры. Я отползаю в сторону, часто-часто моргаю, говорю себе: «Так, всё нормально, Вики, давай-ка без слёз, без паники, без криков и завываний». Я убила человека. Я УБИЛА ЧЕЛОВЕКА! Одним движением онемевших, покрытых колкими иголками пальцев. Всего лишь крошечное действие, имеющее колоссальные последствия. Не знаю, откуда во мне берутся силы, чтобы подняться, — наверное, существую на автопилоте или просто на желании выжить. Осторожно выглянув из-за двери, убеждаюсь, что никого нет, и выбираюсь в коридор почти на цыпочках. Нужно найти укрытие понадёжнее, пока прихвостни Чумы не сбежались на труп своего дружка. Я двигаюсь, как в тумане, безуспешно дёргаю запертые двери, без конца оборачиваясь, на ходу пытаюсь проверить количество патронов — благо запомнила, как это делал Люцифер в тире, — но нихрена не выходит, потому что магазин не прозрачный. Сколько там? Одна, две пули? Может, три? Словно у джинна три желания, три попытки, три упавших так не вовремя звезды. А там опять выстрел наугад, вдруг получится. Удар. Подсечка. Кто-то кидает меня в стену, выбивая оставшийся раскалённый воздух из лёгких. Пистолет падает на пол, и все мои надежды обрушиваются с высоты роста здорового амбала, фигура которого прорезается сквозь паутину в глазах. Война — так его зовут. Жалкая. Я такая жалкая в попытках противостоять тем, кто по умолчанию, по праву рождения сильнее. Жалкая, мелкая букашка, и сейчас этот мужик одним махом раздавит меня подошвой запредельно огромного ботинка. На счёт «три». Один. Два. …