***
Лой распахивает глаза и несколько секунд видит перед собой только темноту. Дышать тяжело, а в груди чешется, будто все нервные окончания раздражены тяжёлым воздухом, пахнущим сыростью и холодным бетоном. Он не пробует пошевелиться. Даже не пытается, знает: не получится, не случится, не подействует. Сидит на твёрдом металлическом стуле, руки крепко привязаны к подлокотникам, лодыжки — к толстым стальным ножкам. Лой знает, что за ним наблюдают — тьма стылого помещения, жёлтый свет лампы, висящей низко над головой, — смотрят за ним из пустоты, и взгляд этот — глаза самого дьявола, — даже в темноте кажется красным. Лоя начинает тихонько потряхивать, словно кто-то колотит по костям изнутри. Он чувствует угрозу, неизбежность, неприятное ощущение под ложечкой, будто туда прикладывают кубик льда. Запах сырости сводит его с ума, заставляет сжать челюсти, разомкнуть их вновь; собираясь открыть рот и объясниться, выплёвывая каждое слово откуда-то из лёгких, пытаться найти оправдание, но язык словно сделан из дерева, Лой только и может отстукивать им несвязные слоги. Это бессмысленно. Металлический скрежет проникает в черепную коробку, звенит в мозгах — стул намеренно медленно двигается по холодному каменному полу, останавливается напротив. Люцифер опускается на сиденье, и Лою бы поднять голову, но он боится увидеть его лицо, боится прочитать в нём своё будущее. Когда-то дон сказал ему, что нет ничего хуже, чем предательство семьи; что он никогда не простит предателя: если человек сделал это один раз, то совершит снова. По лбу стекает полоска пота, несмотря на мертвецкую температуру подвала. С минуту ничего не происходит — Лой лишь напряжённо вслушивается в звук острых капель воды, изредка падающих где-то справа, и размеренное дыхание сидящего напротив; висит зловещая тишина. А потом Люцифер произносит: — Мне интересно, чего ты ожидал? Что все умрут, и ты останешься безнаказанным? — вытягивает руку, придвигает ближе металлический столик, на котором блестят серебром острозаточенные инструменты. — Дон жив. Слаб, но жив. Тебе повезло, что он не смог явиться сюда, иначе лежал бы сейчас с дырой во лбу, — переводит глаза на лезвие массивного ножа, опять на Лоя. — А может, наоборот, не повезло, — он наклоняется чуть ближе, вонзается взглядом точно в лицо, и от этого едва заметного движения Лой вздрагивает. — Что тебе обещали? — Я объяснюсь перед ним! — набирается смелости ответить. — Они угрожали моей матери! — Всего-то? — Люцифер не сдерживает презрительной усмешки. — Что ты говорил, когда тебя посвящали в семью? — Ты не понимаешь! Когда дело касается… — Отвечай! — резко перебивает он. — Хватит оправдываться и мямлить, я задал тебе вопрос. Что ты сказал тогда дону? Лой сглатывает — вязкая слюна словно стеклом проваливается в горло, — с трудом удерживает внимание на одной точке, хмурит тёмные брови, в волнении блуждает взглядом. — Что новая семья важнее всего остального, — кривит губы он. — Важнее жены, матери, детей… — Верно, — тот кивает, и на долю секунды в глазах Лоя мелькает благодарность. Она мимолётна, короче мгновения, но Люцифер улавливает её. — Мы ведь все связаны обязательствами. Все следуем единым правилам. В последнее время я начинаю понимать, почему отец без особого энтузиазма принимает людей другой расы или национальности. Видимо, и вправду, по-настоящему верен семье может быть только итальянец, — вздыхает; рука, облачённая в чёрную перчатку, тянется за ножом, пальцы обхватывают гладкую рукоять. — Теперь твоя мать останется без сына. Люцифер слишком спокоен для того, что собирается сделать, однако от этого обжигающего холодом взгляда у Лоя мороз по коже. Кровь бежит по артериям, совершает круг — снова, снова и снова. Только сейчас он позволяет себе полностью осознать, что дышать в полной мере ему не даёт не спертый тяжелый запах — Лой, наконец, понимает, что именно здесь не так. Безысходность. В этом подвале она повсюду, ею пропитаны стены и застревающий в лёгких воздух, оседающий острой свинцовой крошкой. Даже если открыть дверь, то Лой не сможет сделать полноценный вдох. Он не первый, кто вошёл сюда и больше не выйдет. И хочется сбежать, да всё бесполезно. Семья и мафия совсем разные понятия — понимает, — они вьют не гнездо, а петли вокруг шеи. — Старый козёл всегда был расистом, — вдруг растягивается в горькой улыбке Лой. Опасные слова, но ему плевать. Уже совершенно безразлично. — Если бы меня сейчас спросили ещё раз о том, хочу ли я попасть в семью, я бы послал вас всех к чертям собачьим! — Знаешь, я даже рад, что так получилось, — Люцифер чуть наклоняет голову вбок, не заинтересовано ведёт зрачками по его напряжённому лицу. — Одной крысой будет меньше. Люцифер поднимается с места, а Лой раздумывает о том, как быстро он его убьёт. Издеваться и истязать, сменять острую боль шипящей и плавящей — не в его стиле как-то: это кажется даже грязным; вот только огонь в глазах напротив уже не просто горит — полыхает, плетётся алым туманом во тьме. Движения слишком чёткие, уверенные, отточенные, но одновременно размеренные и неторопливые. Заходит за спину, кожа перчатки касается смуглой щеки, и Лой замирает в ожидании. — Ты в курсе, что делают на Сицилии с теми, кто много разговаривает? Слышал об этом? — Нет, — отвечает, ощущая погружающийся между пересохших губ палец. Зрачки начинают панически метаться. Люцифер давит на нижний ряд зубов, вынуждая открыть рот, заводит пальцы под язык и прижимает его к нёбу. — Тогда я покажу тебе наглядно, — блеск лезвия вспышкой проносится перед лицом. Лой дёргается, сухие верёвки врезаются в руки, колко перетягивают кожу, сердце заходится сильнее. — Не сопротивляйся, иначе придётся сломать тебе челюсть, и тогда мы провозимся долго. Люцифер привлекает его голову, где в висках стучит бешеный пульс, вдавливает язык сильнее — сталь клацает о зубы. Сначала Лой мычит — прерывисто, воспалённо, судорожно, — а потом леденящее лезвие рассекает уздечку, и он начинает натурально орать, сдирая горло; вкус металла — ножа и крови — заполняет рот. Люцифер недрогнувшими пальцами разрезает ему артерию — быстро и легко, словно масло, — даже надрывный крик его не смущает, будто это действие само собой разумеющееся. Нож — острый, чувства — притуплены, скручены где-то в глубине грудной клетки спящим вулканом. Обхватывает шею сзади и наклоняет голову, не позволяя захлебнуться. Считает: около пяти литров крови, она льётся из-под надрезанного языка. Уже, наверное, чуть меньше. Четыре с половиной. Четыре и треть. Просто четыре. Четыре минуты до того, как помутившийся мозг решит, что болевой порог пройден, и подаст в отставку. Булькающий крик, который должен произвести хоть какое-то впечатление на Люцифера, гудит мокрым эхом в пустом помещении. Он хватает покрытое липкой кровью лицо, опускает лезвие ниже, вжимает в кожу на шее, позволяя тонкой алой струйке устремиться под ворот рубашки. Лой стонет, часто-часто дышит, борясь с готовым отключиться мозгом, быстро моргает, взмахивая слипшимися чёрными ресницами, а потом неестественно распахивает глаза, когда сталь с мерзким хрустом вонзается в мягкую плоть, начиная от ямочки у основания шеи, и скользит выше. Он бьётся так, что стул ходуном ходит, разрывается от желания упасть на колени и просить прощения за свою дурацкую выходку. Темнота шатается, крутится, вертится, кровь заливает пальцы, пульсирует и горит, течёт по груди Лоя, расползается по коленям. Люцифер вертикально рассекает его горло, перерезает хрящи слишком обыденно — лишь брови чуть сведены к переносице. «Ты делаешь то, что нужно», — мысленно твердит себе, и лезвие вонзается глубже. Смерть задерживается на кончике языка, оседает солью и металлом, затихает вместе с булькающими хрипами и последними метаниями в его руках. Люцифер не чувствует мук совести, жалости или страха. Все эмоции сейчас — просто импульсы, идущие от мозга к рукам, сжимающим нож. Всего лишь ещё одна смерть. Забудет. Придёт домой, поспит и забудет. Когда последние судороги и рефлексы отпускают тело, Люцифер обходит его и становится спереди. Несколько секунд рассматривает равнодушным взглядом застывшие в ужасе глаза, пропитанную бордовым рубашку. А потом одна рука резко погружается в открытую рану на шее, вторая скользит в рот, выворачивает язык, толкает его в окровавленную глотку. Пальцы пробираются через дыхательные пути, через гортань, рвут преграды — складки, плёнки, скользкие стенки. Ненужная мышца: от неё одни только проблемы. Рыбу убивает открытый рот. Горячая кровь охватывает перчатки, пропитывает белые манжеты рубашки, пока Люцифер оттягивает длинный язык, тащит его по глотке, рывком вынимает через глубокий порез на шее. Он пытается выскрести из себя хоть какие-то ощущения, смотря на это месиво и лужу крови, растекающуюся на полу, багровой змеёй ползущую во тьму, но не чувствует ничего. Абсолютная, совершенная, устойчивая, пустота. Этот дефицит эмоций сухой и константный, боящийся тепла. Он запер все чувства в каменной башне напускного спокойствия, где кровь заливает подвалы, и выбросил ключи. Стеклянная тьма в глазах не имеет ни доли общего с темнотой помещения, и ничьи страдания, ничья смерть не способна вывести из этого пресного вакуума. Почти.***
— М-м, — сжав веки, мычу от боли, когда на ладони льётся холодная жидкость, а кожу будто разъедает. — Abbi pazienza, tesoro, dobbiamo togliere quelle schegge, — спокойно произносит синьора, придавливая моё запястье к ткани, что лежит на постели. В машине я потеряла сознание и совсем не помню, как мы добирались до дома. Не помню, как меня мыли, — чувствовала только, как вода стекала по телу, смывая грязь и кровь, рассыпая кости в порошок, как я захлёбывалась, как обрабатывали раны, как укладывали в постель. В комнате тихо, проносятся лишь моё частое дыхание, всхлипы, металлический скрежет пинцета, которым местная женщина — тёмные волосы в пучке, с грубыми чертами лица и родинкой над губой — вынимает мелкие осколки из моих ладоней, собирая их в стоящую рядом белую чашечку. За окном чёрным молоком льётся тёплая ночь. Синьора протирает стерильным диском раны, смачивает, промывает, заставляя шипеть и сжимать губы. Затем накладывает повязку. Но эта боль ничуть не отвлекает меня от навязчивых раздумий по поводу того, вернулся ли Люцифер обратно. Где сейчас Сэми? Что это было вообще?! Я убила человека! От этой мысли меня начинает потряхивать, а горло нещадно жечь. Я должна сидеть в тюрьме за преступление, гнить за решёткой, но этого не произойдёт, знаю. Прерывисто вздыхаю, вбирая воздух сухим горлом — этот звук похож на царапанье стекла тупым гвоздём, — а потом синьора, закончив, поднимается с широкого плетёного стула, стоящего рядом с кроватью, и настойчиво просит меня поспать. «Тебе нужно отдохнуть», — говорит на итальянском. — А где… — чуть поднимаю тяжёлую голову, смотря в её спину. — …синьор Моретти? Она понимает смысл моих слов, произнесённых на другом, незнакомом ей языке, и коротко отвечает: — Starà bene. Не знаю, про кого именно она говорит, ведь так можно назвать и отца, и сына, но её слова немного успокаивают. Думаю, в случае чьей-либо смерти она не стала бы скрывать этот факт. Надеюсь, что и с Геральдом всё хорошо. — Suo marito è stato informato dell'accaduto. Синьора приглушает свет и тихо закрывает за собой дверь, а я скатываюсь по подушке, накрываюсь одеялом и несколько минут лежу, пялясь в потолок застывшим взглядом. Боль пульсирует в рёбрах — кажется, там снова перелом, судя по надетому на меня корсету, — переходит на живот и бёдра. Губы покрыты плёнкой и я, с трудом повернув голову, нахожу рядом бокал с водой. Потянувшись забинтованной ладонью к тумбе, так не касаюсь его, вздрогнув от громкой вибрации мобильного. Мне не приходится гадать, от кого может поступить звонок, — и так это знаю. — Да, — выдыхаю, поднеся трубку к уху. Несколько секунд висит тишина, затем Мальбонте напряжённо спрашивает: — Цела? — его голос вызывает комок в горле и узел в груди. — Угу. — Хорошо, — резко добавляет, — возвращайся в Вегас. — Мне нужно немного отлежаться, — повернувшись на бок, морщусь от боли. — Дома отлежишься! — повышает тон. — Я вылечу завтра! — отвечаю в его манере, вычерпывая из себя оставшиеся силы. На том конце слышится шорох и грохот, будто Маль смахнул что-то рукой со стола. Почти физически ощущаю, как его ярость ползёт через телефонную трубку, а он не может и не хочет это контролировать. Я пропускаю часть его тирады мимо ушей, чувствуя, как кожа покрывается восковой злостью, как скулы сводит, а мысли — слишком пламенные и беспокойные — крутятся в голове, мешают сосредоточиться. — Слушай, сука, — едва не рычит он, — ты немедленно посадишь свой зад в самолёт и вернёшься домой, не то я сам прилечу, и тогда тебе будет ещё хуже! — я кривлюсь от громкости звука. — ПОНЯЛА МЕНЯ?! Да пошёл ты нахуй! — Я не слышу ответа! — добавляет. — Да, — выдыхаю, — дай мне пару часов. И ещё нужно Сэми отправить в Нью-Йорк. — Никаких пары часов! И только попробуй остановиться в Нью-Йорке, клянусь, я сделаю так, что ты до конца жизни не сможешь даже пальцем ноги пошевелить. — Я, блядь, встать не могу, у меня всё тело болит! — почти выкрикиваю; хочу выкинуть какую-то колкость, обозвать его ничтожеством, ублюдком, мерзкой мразью и гнилой тварью, но потом понимаю, что это будет неверно. Он гораздо хуже. — Мне плевать, ясно? Я не знаю, как ты это сделаешь, хоть ползи до тачки, но не смей оставаться в их доме! — злобно выплёвывает, чуть ли не давясь собственными эмоциями. Его грубый голос обрывается. Я швыряю телефон на кровать и закрываю лицо ладонями. Руки трясутся и, перевернувшись, мне приходится вцепиться в простынь в надежде успокоить их. Но у меня не получается, потому что первое, что чувствую, — это ярость. Ярость по отношению к себе, к каждому, кто меня окружает. Честное слово, меня это всё заебало! Так накопилось, что мозг просто не выдерживает напряжения — а чей бы выдержал? — и хочется сгореть или просто куда-нибудь провалиться. Меня накрывает неконтролируемая паника. Я утыкаюсь в подушку, сжимаю руки, чувствуя, как повязка пропитывается кровью из-за потревоженных ран, лежу, подтянув колени к груди, в очередной раз подтверждая свою никчёмность перед этим миром. Не вою, не скулю, не кричу — нет, в моём горле не осталось звуков, только сухие слёзы и тоска. И, чёрт, как мне хотелось бы просто… Я отгоняю от себя эту мысль. С трудом поднимаюсь с кровати, почти валюсь вниз, но вовремя хватаюсь за тумбу. От движения стакан падает на пол, вода холодит босые ступни. Я где-то читала, что каждому человеку отведено столько испытаний, сколько он может выдержать. Видимо, это совершенно не тот случай. Мне нужно успокоиться. Опять. Это когда-нибудь закончится?! Нужно вернуться, попытаться в очередной раз наладить отношения с этим выродком, не срываться, иначе он превратит мою жизнь в ад. Хотя куда уж хуже. Мартино сейчас точно не до меня, так что надо дотянуть как-то до следующей встречи, если, конечно, она вообще состоится. Звук открывшейся двери проносится мимо, но тёплые прикосновения всё ещё удерживают в реальности. Сэми усаживает меня обратно на кровать, опускается на корточки, почти кладёт подбородок на мои колени, заглядывая в глаза. Его взгляд затуманен глубокой усталостью. — Давай лучше в больницу? — обеспокоенно шепчет. — Нет, поедем в аэропорт, — безжизненно отвечаю. — Мне срочно нужно в Вегас, а тебе, скорее всего, придётся вернуться обратно на другом самолёте. Нужно поговорить с Ади. — Хорошо. Договорюсь с ним сам. — Сэми, это… — Всё в порядке, правда. Я облегчённо выдыхаю — не обижается, всё понимает, не задаёт вопросов. Однако… — Люцифер вернулся? — Да, недавно, — Сэми касается пальцами моей руки, и я замечаю, как они дрожат. — Что случилось? Что вообще происходит, Вики? Расскажи уже наконец, хватит меня жалеть. — Не знаю я, — вру, как обычно. — Кто-то напал на нас в ресторане. Всё на этом. Сэми отстраняется, непривычно резко поднимается во весь рост. Ангельские перья сменяются кинжалами. Подходит к окну и распахивает настежь. Сначала мне кажется, что у него приступ, что он снова не может дышать, но потом понимаю, что душит его сейчас не болезнь, а невысказанность слов, душит обида и глухая серая тоска по нашим былым отношениям, которые в последнее время потерпели так много изменений, и от мысли, что я просто-напросто не могу сказать ему всей правды, у меня щемит сердце. — Сэми? — опускаю голову. — Ты думаешь, я настолько глупый, что не понимаю, когда ты врёшь? — он не смотрит на меня. Стоит лицом к окну, напряжённо замерев. — Я слишком хорошо тебя знаю, Вики. Давай, скажи мне про давление обстоятельств, а я спрошу: разве близкие люди поступают так? — Сэми пытается перевести дыхание, я открываю рот, но он не даёт мне заговорить. — Подожди, хватит, дай мне сказать. Ты уже высказалась. Думаешь, ты такая как раньше? Что эти люди никак не влияют на тебя? Ты вечно плаваешь в своих мыслях. Даже не вспомнила о моём дне рождения. Ты не помнишь, звонила мне или нет. Постоянно скрываешь свою жизнь. Ты вообще замечаешь, что происходит вокруг тебя? — он импульсивно разворачивается, ветер чуть взъерошивает волосы. В глазах с надеждой, на дне серых радужек блестят слёзы. — Ты видишь меня, Вики? — я мысленно диктую себе: «Не плакать, не плакать, не плакать», пытаюсь ответить, но звук тонет в глухом отчаянии. — Или ты просто нашла во мне то, что тебе хочется — молчаливую ненавязчивость? Я ведь так удобен для тебя. Посмотри, мне же ничего не нужно, я ничего не требую, не прошу. Так, по-твоему, делается, да? Так выглядит дружба? А что будет ещё через несколько месяцев? Кем я стану для тебя? — его голос то проваливается вниз, то взмывает почти к потолку. — Я для тебя, так, ну, просто, чтобы было. Старая привычка. — Это неправда! — вырывается у меня. — Прости, я честно хочу тебе всё рассказать. Хочу, но не могу. Я стараюсь тебя уберечь. — От чего?! С кем ты связалась? Почему отдалилась? Тебя держат в заложниках? — засыпает рядом вопросов. Если я ему всё расскажу, то этой информацией поставлю под удар. Безопаснее всего было бы разорвать с ним все контакты, но так поступить я, конечно же, не смогу. Пусть сейчас Сэми злится, не понимает, но я уверена: пройдёт время — совсем немного времени, — и он остынет. Он переворачивает мои поступки с ног на голову, как подсказывает его настроение, бросает в лицо бесконечный циклон из обидных слов, ждёт моего ответа пять, десять секунд. Слышится надсадное дыхание и шум с улицы. А потом качает головой, разворачивается и уходит, оставляя меня одну. Точно так же, как я его оставила. Мне требуется несколько минут, чтобы прийти в себя. Перед глазами всё кружится, и я понятия не имею, как доберусь до аэропорта в таком состоянии — у меня нет сил даже объясниться с другом и потушить его внезапно вспыхнувший пыл. Сегодня всё идёт через одно место, точнее, всё как обычно — после белой полосы идёт чёрная, просто моя чёрная обычно слишком затянутая. Хотя чему я удивляюсь? Фортуна — тот ещё стендапер, только шутки у неё крайне херовые. Живет себе Вики в сраном гетто, а потом её приглашают на работу, обещая хорошую прибыль. Радуется она, представляет, как выпутается из всего дерьма, а тут на! Мафия, брак, муж-садист и психопат. На этой шутке зал ложится от смеха, публика неистовствует. Я со стоном встаю с кровати и плетусь к чемодану, кидаю вещи, напрочь игнорируя тремор рук, нащупываю пачку сигарет. Вынимаю одну и, зажав губами, с третьего раза подкуриваю. Никотин здорово успокаивает нервы, вот только грусть и боль никуда не денутся. Сидя у развороченного багажа, где в хаосе клубится смятая одежда, с ебануто-истерической улыбкой на губах я впускаю дым в лёгкие. Горло дерёт. Спальня пропитывается терпким запахом корицы. Мне кажется, что я медленно, но верно начинаю сходить с ума, съезжать с катушек — как хотите называйте, — просто чувствую, что еду головой на фоне всего происходящего. Когда дверь в очередной раз открывается, и в комнате появляется Люцифер, я задерживаю дым в лёгких. Не понимаю, рада ли я его видеть. Точнее, я рада, что он жив и вроде бы даже не ранен, выглядит так, будто не он побывал в перестрелке несколько часов назад, но дальше-то что? Он убил брата всадницы, что за это будет? Чума же отбитая наглухо, ей даже психиатр не поможет. Тут ещё я со своими проблемами подливаю масла в огонь. Если начнётся война, то мы с ним окажемся по разные стороны баррикад. — Убери это, — как-то отчужденно произносит он, останавливаясь рядом. — Сигарету, Вики. Убирай. Наклоняется, резко отнимает фильтр из пальцев и, отойдя к окну, тушит сигарету о карниз — ярко-оранжевые искры подхватываются потоком ветра, переплетаются огоньками и тут же гаснут. Я впервые вижу его таким дёрганым и нервным. — Мне нужно расслабиться, — пытаюсь подняться, но лишь падаю на четвереньки, вскрикивая от резкой боли в груди, словно мои внутренности полосуют тупым ножом. — Не таким образом, — Люцифер берёт меня за плечи, приподнимая. — Маль тебе их дал? — ставит на ноги и усаживает в ближайшее кресло. — Их Анна курила. Именно эти сигареты, их запах ни с чем не спутать. Я морщусь от этой новости, хоть и не особо удивлена. Это просто очередной факт, подтверждающий, что мой муж — долбаный маньячина, помешанный на своей бывшей и пытающийся сделать из меня её подобие. Я не нужна ему. Ему нужна только Анна. — Расскажи о ней, — приняв странную, но менее болезненную позу, я наблюдаю, как Люцифер берёт с полки оставленные синьорой бинты. — Об Анне. — Я плохо её знал, нечего рассказывать. Мы периодически пересекались, но я не интересовался её жизнью, — он садится возле моих коленей, обхватывает запястье и принимается снимать окровавленную повязку. Он старается делать это аккуратно, однако каждое движение пронизано нервозностью. — По планам отца я должен был жениться на ней. Это было ещё до Ости. Мои глаза округляются. Воздух обдаёт прохладой порезы на ладони, стягивает кожу. Пропитанный кровью бинт падает на пол, и Люцифер, едва касаясь, накладывает новый, почти слепящий своей белизной. — А Мальбонте об этом знал? — Возможно она говорила ему, — он фиксирует повязку, завязывает, поднимается на ноги. Не возможно, а точно — иначе Маль бы не стал в первую брачную ночь спрашивать о том, как мне Люцифер. Скорее всего, он дико ревновал её, но ничего не мог с этим сделать. А теперь всё оказалось наоборот. — Донни мёртв, да? — несмело спрашиваю, хотя и так знаю ответ. Хмуро кивнув, Люцифер поднимается, достаёт из кармана брюк телефон и кидает в мою сумку. Потом снова отходит к окну, опирается поясницей о подоконник, будто стараясь держаться на расстоянии. Я прижимаю пальцы к глазам и надавливаю, пока не начинаю видеть белые вспышки под веками. Воздушный шарик, в котором мы жили вчера, лопнул, больше не получится жить фантазиями — реальность пожирает меня целиком. — Вам лучше улететь в Америку, — подаёт голос Люцифер. — Я не знаю, насколько здесь сейчас безопасно, и что Чуме может взбрести в голову. Вернёшься, а там выждешь немного и сделаешь то, что я тебе сказал. Подняв голову, я готова истерически рассмеяться. Тело становится ледяным, но в то же время лихорадочно горит, — чувствую, как дрожат колени; руки лежат на подлокотниках кресла ладонями вверх — открытый, приглашающий жест. Но Люцифер не подходит. Стоит у окна, скрестив руки под грудью, склонив голову вбок. Мне удаётся наполнить воздухом лёгкие ровно настолько, чтобы выдавить: — Я не стану этого делать. — Нет, станешь, — холодно отвечает он. — Нет! Я просила забрать меня оттуда, но не отправлять неизвестно куда. Если он узнает… — Даже если узнает, тебя уже там не будет, — его глаза странно горят в полутьме, губы кривятся. — Никто тебя не найдёт, если не будешь высовываться. Чёрт побери, я хочу, чтобы ты уехала! И ты сделаешь это, ясно?! — И как я, по-твоему, должна жить? — не выдерживаю я. С трудом поднимаюсь с кресла: от волнения даже усидеть на месте не способна. — Ты не будешь меня навещать, знаю! Я останусь одна! Если исчезну, это разобьет Сэми сердце! Какого чёрта ты решаешь всё за меня? — Как и жила раньше! — резко отвечает. — Начнёшь с чистого листа. И забудешь обо всём. — Люцифер делает шаг, но я отчего-то опасливо отступаю. — Ты слишком привязана к своему другу, нельзя иметь таких слабостей. Ты подвергаешь опасности и себя, и его. — А у тебя нет слабостей? — я прижимаюсь спиной к стене. Дальше пятиться некуда. — Я способен отказаться от тебя, Вики. Если так будет лучше, я тебя отпущу, — он останавливается в шаге от меня. — Но с ним ты не останешься. Наэлектризованный воздух выворачивает суставы. Его глаза слишком тёмные — совсем не такие, какими он смотрел на меня несколько минут назад. Тёплая забота, которая была в них, исчезла. Маска трескается, падает к моим ногам — что под ней? Агрессия. О, нет-нет-нет, я же не могла ошибиться в нём настолько. — Я хочу быть свободной, а не бегать всю жизнь, — тихо произношу, отворачиваясь. От его вида хочется забиться под стол и ждать, пока эти безобразные волны, плещущиеся в его глазах кровавой пеной, утихнут. — Я не хочу без тебя! — Ты никогда не будешь свободной. Даже если дон умрёт, семья не отпустит, потому что ты прошла посвящение, и пути назад нет, — Люцифер поворачивает мою голову, вынуждая смотреть на себя. Его пальцы горячие, плавящие до костей. — Сейчас ты — жена босса, но в случае его смерти, если у него не будет сына, пройдёт время, и они выберут себе другого дона. И тогда ты лишишься всех привилегий. Станешь в семье обычной женщиной. А с женщинами обращаются плохо, потому что они не приносят пользы организации. Они могут рожать, но ты и это делать не будешь, потому что должна хранить верность дону, даже когда он сдохнет! Ты станешь лишним элементом, но обладающим слишком многой информацией, а потом от тебя просто избавятся. Никогда. Ты. Не будешь. Свободной. Грудь горит, а пальцы немеют от того, как сильно я сжимаю их в кулаки. Это настолько больно, что даже не ощущается, — только усталость, горькая, месяцами копившаяся усталость, прибивает позвоночник к земле. Если бы не опора в виде шершавой поверхности за спиной, я бы, наверное, упала. Мы ведь уже зашли слишком далеко, пересекли грань, перешагнули, так давай будем вместе, давай сменим имена, давай заведём друзей или просто будем друг с другом. Я останусь с тобой, даже если у тебя и доллара не будет в кармане, даже если тебя все предадут, даже если весь свет закончится в этом мире. Да я на костре сгорю, чтобы стать тебе маяком! — Нет! Только с тобой! Он в ярости бьёт ладонью по стене рядом с моей головой. От испуга я вскрикиваю. Веки по инерции сжимаются. — Закрой рот и делай то, что я тебе сказал! — Люцифер впечатывает в стену сильнее, хватает меня за горло: сдавливает так, что в глазах начинает темнеть, а во рту поселяется вкус крови. Я упираюсь ладонями в его грудь, сминая ткань белой рубашки, ощущая каждую складку, стараюсь оттолкнуть. На миг мне кажется, что он меня сейчас убьёт. Что он не способен контролировать этот порыв. Люцифер что-то угрожающе цедит мне в лицо, порождая белый шум в голове, но я не слышу. Я вообще уже ничего не слышу, кроме своих мыслей — тяжёлых и мрачных. Мне даже не нужны глаза, чтобы чувствовать его, — достаточно интуиции сердца, что сбивается с ритма от страха. Оно распадается, разваливается на кровоточащие куски плоти. Люцифер недавно убил человека и даже не моргнул, даже бровью не повёл, чего я ожидала? Что ко мне он будет относиться… по-особенному? Что он меня — о, боже — любит?! Что на чаше весов я перетяну его семью? Его руки по локоть в крови. Его. Его руки, которыми он касался меня, гладил, переплетал пальцы. Мне страшно рядом с ним находиться. Люцифер изменился по щелчку. Передо мной совершенно другой человек. Я не знаю его — этого мужчину я вижу впервые в жизни, и злобу, которую он излучает, можно потрогать руками. Сейчас ничто не отличает его от Маля. Разве что взгляд более осознанный и острый. И от этого становится ещё страшнее. Пожалуйста, только не позволяй мне сейчас думать, что всё было зря. Не смей вызывать во мне такие чувства! Я разложена у него на ладони, прибита к стене. Если бы Люцифер перестал смотреть на меня так, словно ещё секунда, и он разорвёт меня на клочки, вывернет все внутренности наружу; если бы его взгляд перестал кричать, транслировать мысли: «Сильнее. Надави ещё. Убей-убей-убей»; если бы сказал хоть что-нибудь — что угодно, — если бы он просто обнял меня, я бы сделала всё, чтобы оправдать его грубость. Но он лишь убирает руку, открывая доступ кислороду, и отступает с таким холодным выражением лица, на которое только способен человек, словно нажал кнопку включения равнодушного цинизма, и я чувствую, как мой накренившийся мир рассыпается в пепел. Я отдам тебе своё… Вокруг меня королевство кривых зеркал, куда ни посмотришь — каждый в какой-то маске, каждый пытается казаться кем-то, скрываясь за лживостью. — Скажи хоть что-нибудь! — почти взмаливаюсь. Останови это падение. Не толкай меня в колодец, где на дне ожидают острые пики. Просто скажи что-нибудь, что-нибудь, что угодно, что заставит меня снова поверить. В нас. Но Люцифер молчит. На то, чтобы кинуть вещи в багаж и надеть на себя чёрное свободное платье, уходит не менее пяти минут. Я сквозь боль застёгиваю молнию чемодана, а Люцифер так и стоит посреди комнаты, не сводя с меня глаз. Не знаю, что нужно говорить перед тем, как уйти — на воспалённый ум приходят только «пока», «удачи», — но губы склеены горькой пустотой. У двери я оборачиваюсь, может, он передумает? Может быть, может быть… Ещё одна крошечная пауза, ещё один умоляющий взгляд. Мысленно прошу, чтобы он шагнул навстречу, протянул руку, просто перестал смотреть так искусственно-стеклянно, расслабил плечи — и я ему сразу же всё прощу. Наверное, какое-то время буду бояться — сейчас он заставляет мои колени дрожать, — но это можно пересилить, внушить себе, что он тоже человек со своими эмоциями и чувствами. Я никогда-никогда не буду злиться и никогда не сделаю ему больно. Я же не он. Я отдам тебе своё… Он ведь обещал! Почему теперь обращается со мной так?! Зачем отрывать кусочки сердца, крошить их пальцами, превращать в алую пыльцу? Я глотаю иголки. Он проходится по костям грудной клетки, когда в очередной раз смотрит этим потухшим взглядом, в котором нет ни намёка на какие-либо чувства. Повернув ручку двери, я почти вываливаюсь в коридор не в силах больше стоять на ногах. Пытаюсь уцепиться за давящие стены, таща за собой чемодан, всё вокруг вертится с такой скоростью, что я едва не падаю на пол, превратившийся в зыбучий песок, и двигаюсь почти на ощупь. Меня накрывает агония, очередная истерика. Сначала кажется, что Люцифер пойдёт за мной, будет гнаться, силясь остановить, чтобы принести извинения. Но он остаётся за спиной, словно пройденный этап. Треугольник лишился одной опорной точки. Всё покосилось до неузнаваемости. Дьявол за моим плечом смеётся. Сеет пустоту — тяжёлую и сухую, — надиктовывает что-то, подталкивает, и всё оказывается так просто. Самое ужасное, самое страшное, самое разъедающее изнутри то, что, может быть, я вообще буду винить себя; пройдёт время, и я вернусь, упаду к нему в ноги и буду осыпать извинениями, попробую докопаться до его сути, если, конечно, черти в тихом омуте не сожрут меня заживо. Мартино наверняка будет рад моему побегу. Подумает, что я наконец-то возьмусь за ум, прекращу сопротивляться, принесу ему всё на блюдечке, потом ворвусь в кабинет, скажу: «Где моя свобода? Где моя плата?», — а он ответит как-то в своём духе о том, что ничего мне не обещал. Потому что он делает всё только во благо себе и своей семье, ни капли не думая об остальных. Всё кажется таким глупым, таким до жути банальным, что хочется прийти к кому-нибудь, положить голову на плечо и рассказать обо всём, что болит. Только идти с этим запутанным потоком мыслей некуда. Не попрощавшись ни с кем, я сажусь в машину. Ади выходит на крыльцо, но не пытается остановить, — лишь напряжённо смотрит, как автомобиль трогается с места, провожает взглядом, за ним выходит Сэми, и я уже готовлюсь закричать водителю, чтобы он сворачивал обратно, но лишь корчусь на заднем сиденье от боли во всём теле и стараюсь не винить себя за этот спонтанный порыв. Вот у кого стоит валяться в ногах. Слишком много событий для одного дня. Я резко хватаю ртом воздух. Дом теряется в темноте.