***
В кабинете двое: дон-который-ранен и его сын, который теперь выглядит более спокойным и холодным — будто недавняя ярость нашла свой выход, разрядила получше секса или алкоголя, опустошила дочиста. Часы показывают начало восьмого утра, сицилийское солнце уже стелется лучами по стеклу, за окном вовсю кипит жизнь. Ощутимо пахнет лекарствами — босс проглотил их столько, что лишь набитый препаратами желудок позволяет ему стоять на ногах. Мартино цепляется за стол, выдыхая, пальцы смыкаются на теплом дереве, на щеках горит едва уловимый румянец, будто его и сейчас одолевает жар. — Ты слаб, отлежался бы лучше, — Люцифер хватает его за плечи, не особо переживая, насколько тому больно. — Я просто утомился! — кидает на него разгневанный взгляд. Никто не смеет называть его слабым. Даже сын. Тем более сын. Хотя дон прекрасно знает, что уступает ему в силе. Физической уж точно. — Купи себе уже нормальное кресло, это до жути неудобное, — продолжает, усаживаясь на сиденье. — Или ты ждешь, пока я отдам тебе своё? Люцифер усмехается, проводит ладонью в перчатке по лицу, смахивая ненужную горькую весёлость, и опускается напротив. Босс понимает, что он всегда будет молчать, будет избегать таких вопросов, переводить тему или вовсе уходить. Молчать, не оборачиваться и уходить. Жизненное кредо, будь оно проклято. Мартино закашливается, едва удерживает сигарету в руке, зажимает её уголком рта, но не прикуривает, — медлит, сканируя сына тяжёлым взглядом. Глаза, перчатки, рубашка цвета венозной крови, играющей всеми оттенками красного. Если бы не простреленное плечо и большое количество потерянной крови, он бы ударил его. — Какой пример ты подаёшь?! — придерживает фильтр в зубах. — Хочешь, чтобы когда ты станешь доном, при опасности твои люди кинулись прикрывать своих баб, а не тебя? — Все и так бросились тебя спасать, а она могла умереть, — отвечает, не разрывая зрительного контакта. — Плевать! Ты должен защищать дона даже под угрозой собственной смерти! — Я был с тобой до конца — этого достаточно. — Не разочаровывай меня, Люцифер. «Не разочаровывать» — значит «никогда не думать сердцем». «Не разочаровывать» — значит «выбирать то, что должен, а не то, что важно». «Не разочаровывать» — значит «идти по его пути». «Не разочаровывать» — значит «занять то место, что было уготовано ему до рождения». Дон его раздражает, но говорит правильные слова, и Люцифер решает: что бы ни случилось, он не позволит больше эмоциям взять верх. Хватит уже. Просто не допустит, чтобы страдал кто-то, кроме него. Мартино высказывает недовольство и разочарование, пытается завязать спор, но Люцифер не собирается в нём участвовать, — только незаметно постукивает пальцем по подлокотнику кресла, рассматривает алые переливы ярости в глазах отца, краем сознания размышляя о том, что Вики своей упертостью злит его гораздо больше; что нужно бы против воли затолкать Вики в багажник — если понадобится, то связать, — и увезти из Америки. Подальше от себя. Подальше от Мальбонте. А там будь что будет. Безрассудно всё это, неправильно, как игра в слепые зоны — молись, чтобы не заметили, когда ты крадёшь что-то важное. Не твоё. Ревность противно колется под лопатками. Мешается, чешется, жжётся. Люцифер ведёт плечами, сбрасывая это чувство. Нельзя так. Нельзянельзянельзя. Терпение. Она слишком идеализировала его, во вред себе закрыла глаза на его настоящую сущность, готова пойти на всё, лишь бы он оставался рядом. Была готова. Вики пошатнула его цели и стремления, разрушила хронологию, вытащила из привычного режима, но это не изменило его настолько, чтобы быть тем, чей образ она себе нарисовала. Однако Вики оставила в нём осадок — кристаллический, вызывающий зависимость, — и Люциферу хочется всего и сразу: хочется обладать, брать, отдаваться, хочется контролировать до предела, но, чёрт, почему он вообще думает об этом сейчас?.. Потому что о ней нельзя не думать. Его одолевает странная внутренняя дрожь в межпозвоночных дисках. Потерянное время. Изогнутые силуэты, ползущие по стенам, когда они рядом. Она забирается под рёбра, не оставляя выбора; среди окружающих металлических пластов и кусков цинизма въедается в кости, расщепляя их своим наивным теплом, которое, на самом-то деле, никому не нужно, кроме неё самой. Люцифер слишком опасается очевидного, но нельзя уже лгать самому себе, невозможно обманываться настолько — лучше уж просто признать. Ну, давай уже, Люцифер, просто признайся самому себе, что эта чужая женщина сбивает твой сердечный ритм. — Ты слышишь меня? — дон подносит зажигалку и чиркает металлическим колёсиком. — С полицией уладили? — Да. — А пресса? — Всё в порядке, — голос Люцифера звучит жёстко, но в то же время спокойно и уверенно. — Эта новость нигде не появится. Мартино кивает, хмуря брови. — Отправь кого-нибудь к Чуме, пусть узнают, что ей нужно. — Деньги, очевидно, — Люцифер расслабляется — заставляет себя расслабиться, — прижимаясь к спинке кресла. — Она уже пытается залезть и на Сицилию. Ей плевать на договорённости. — Тупая девка, устроила показуху, — он затягивается дымом, выдыхает: — Оружие, расстрел, очень по-киношному. И кто сумел уйти? Только один из её братцев. Чума знала, что посылает их на верную погибель. Только Смерть избежал смерти, даже иронично, — пепел падает прямо на стол, но дона это не заботит. — Если хочешь расправиться с кем-то, то действуй тихо. — Если бы она была тупой, то люди бы за ней не шли даже под страхом гибели. Она хорошо их прикормила, её ребята получают втрое больше денег, чем наши. И хотят ещё, а Чума готова им это дать, но ей нужны ресурсы, — Люцифер скользит по лицу дона своими едкими зрачками. — Она их не получит. — Получит, — тут же прерывает он. — Ненадолго. — Ты прогибаешься перед ней! — цедит, не скрывая негодования. — Прекрати это делать. — А ты хочешь поддержать её шоу? Устроить войну? — хмыкает дон. — Она уже все границы перешла, тебя едва не убили, разве это не весомый повод? Дон не может уступать вечно и делать вид, что ничего не происходит, в противном случае его перестанут бояться. — Ты не знаешь, что это такое. И она не знает. Все эти трепыхания ни к чему, кроме как к смерти, не приведут. Насилие очень дорого стоит, и я запрещаю тебе даже думать об этом. Всё, чего ты таким образом получишь — здоровенную мишень на свой лоб. Хотела бы убить, явно сделала бы это не так громко, — дон задаётся кашлем, и Люцифер внезапно думает, что отцу стоило бы обратиться к врачу. — Если тебя заставили поклониться, поклонись очень и очень низко и сохрани эту горькую память до тех пор, пока не сможешь достойно отомстить, — он нервно постукивает по сигарете, затягивается снова. — Нужно встретиться с Чумой там, где это будет безопасно, попробовать договориться. И что там у неё с Мальбонте? — Он убил одну из её шлюх. Теперь у Маля возникли проблемы с полицией, а она не спешит ему помогать. — Хочет проучить его. Хорошо. Я ожидал, что это лишь принесёт им небольших проблем, ослабит, но так даже лучше, — задумчиво трёт подбородок, за ночь успевший покрыться колючей щетиной. — Поможешь ему, — дон ловит удивление в глазах сына. — Поможешь Мальбонте наладить отношения с Чумой. Пусть будет тебе обязан, у сопляка должно присутствовать хоть какое-то понятие о чести. — Каким образом? — Люцифер поднимает бровь, ещё со времен казино знает: Мальбонте никогда не играет по правилам, он придумывает свои и тут же их нарушает. — Подумай. Если им заинтересуются федералы, то и девку твою упекут как соучастницу, так что займись этим. И, надеюсь, Виктория додумается не трепаться о том, кто именно убил братца всадницы, это точно не повысит твои шансы. — Ей нужно сбежать оттуда, пока не поздно, — заявляет Люцифер, и губы дона крепче сжимают фильтр. — Не нужно ей бежать. Ты думаешь только о ней, надо мыслить масштабнее, — сигарета наполняет кабинет белым дымом, вьётся струйкой перед глазами. — И терпение, Люцифер, ради бога, наберись терпения.***
— Чёрт! — я судорожно нажимаю кнопку сброса, наклоняю голову, сидя на заднем кресле машины, что через огромные автоматические ворота заезжает во двор не-моего-дома. Телефон Сэми отключен. Прошло больше суток после вылета с Сицилии; и почти весь отрезок времени я дико винила себя за то, что оставила его не только в чужой стране, но и в доме с людьми, с которыми и вовсе рядом находиться опасно. В этом мире я не смогу его защитить — себе-то помочь не способна. И зачем втянула его? Хоть в моих мозгах и пульсирует такой неясный туман, что сложно сосредоточиться на одной мысли, но я всё же понимаю, что поступила, как эгоистичная тварь и ненормальная истеричка. Машина плавно останавливается почти у самого крыльца, ведущего в дом Мальбонте. Вид трёхэтажного особняка, стоящего среди обсидиановой мглы, окончательно поганит моё и без того безрадостное расположение духа. Местами светятся окна, бессонно уставившись в ночную даль, и при плохом освещении эта махина напоминает свирепое чудище с чернеющим ртом дверей. Время неумолимо подталкивает в спину к неотвратимому рубежу, в плен к унылым будням и никчёмному существованию, в тюрьму боли, в оковы унижений. В руки Мальбонте. Остаются последние секунды, и я в нарастающей панике тыкаю дрожащими пальцами по экрану, выбирая номер Ади в телефонной книге. Холодный пронизывающий ветер вползает в салон, когда водитель открывает заднюю дверь и подаёт руку со словами: «Вы дома, синьора». — Минуту, — отвечаю, но не поднимаюсь с места, услышав голос Ади в трубке. — Как там Сэми? Телефон отключен, и я… — Всё в порядке, — тут же отвечает. — Отправил его в Нью-Йорк. Уверен, как только появится сигнал, он тебе позвонит. — Я так и подумала, — провожу ладонью по лицу, чувствуя запах хлора от бинтов. — Он сильно расстроен? У меня совсем уже нервы ни к чёрту. — Нет, — в паузе слышится щелчок зажигалки. — Он расстроен только из-за того, что тебе сказал. Типичный Сэми. Совесть длинными когтями скребёт меня изнутри, я чуствую себя самым отвратительным человеком, который только может существовать, но несмотря на это, Сэми всё ещё держит меня рядом и способен сгладить все острые углы одним словом. Даже молчанием. Может, не всё так плохо, и я не совсем потеряна? Или он видит во мне то, чего на самом деле нет? «Да кому ты нужна такая?» — спрашиваю себя. «Кому ты нужна такая: с херовой жизнью, вечными скачками настроения, со слишком громким смехом, с привычкой курить как паровоз, с горящими глазами, молчащая о своих проблемах, увлечённая только собой и своими эгоистичными интересами?» «Кому ты нужна такая: вечно вымотанная, унылая, кусающая губы?» «Кому нужна ты, которая вместо того, чтобы обезопасить друга, тащит его в дом преступников, что затянули тебя же саму в ловушку?» Ответ прост — ему. — Спасибо, — отвечаю, бросая взгляд на застывшего у машины водителя. — И береги себя. Нажав красную кнопку, я ещё раз проверяю, отключена ли программа, которую Мими установила, и толкаю телефон в карман сумки. Амбал в чёрном костюме подаёт ладонь, и я выбираюсь из машины — он что-то говорит о помощи, поднимая одной рукой мой багаж, но я тихо отказываюсь, — сама плетусь в сторону крыльца и стараюсь взобраться по ступеням, морщась от боли в теле, придерживаясь за холодные перила. Ветер треплет волосы и одежду. Грудная клетка поднимается и опускается, потоки воздуха в лёгких становятся неконтролируемыми, сердце заходится в рваном ритме, и меня начинает бить мелкая дрожь. Водитель открывает дверь, впуская меня в полутёмный холл. Я всё ещё не могу думать о Люцифере. Стараюсь переварить произошедшее, но мозг словно блокирует любую мысль, связанную с ним. Завтра. Я поразмышляю о нём завтра, или послезавтра, или через месяц, год, или несколько лет, но сейчас меня ждёт совершенно другой человек, и страх перед ним накатывает удушьем на горло. Я останавливаюсь прямо посреди пустой гостиной, где с двух краёв изгибаются каменные лестницы, замираю под взглядами прикованных к балюстраде жителей дома. Тут и близнецы, и советник, и пара перепуганных служанок. Все встали словно в ожидании чего-то. Элиза встревоженно стучит каблуками по гостиной, тёмно-алая помада на губах как бы намекает на её плохое настроение, а остро заточенные ногти готовы разорвать каждого, кто будет раздражать. Она что-то говорит, а люстра, висящая высоко под потолком, будто гаснет, и я ощущаю, как ад сгущается над головой — почти осязаю его кожей, буквально могу прикоснуться. Меня снова тянет просочиться сквозь стены — так бывает, когда… Мальбонте спускается по лестнице. Я просто чувствую, как темнота в его глазах глотает меня, не жуя. Маль взбешён — тут даже гадать не приходится. Взбудораженный весь, помятый, будто его только что выдернули из незапланированного сна. Квинтэссенция ярости — той самой ярости, что перекручивает позвонки — читается в каждом движении. При одном его виде мне хочется закричать от страха и волны какой-то неестественной боли, накрывшей меня с головой, но слова застревают во внезапно пересохшем горле. Едва остановившись, Маль не говорит ни слова — резко бьёт по лицу. Пощечина не хлёсткая — тяжёлая, жгучая, остервенелая, заставляющая с грохотом упасть на пол и схватиться за обожжённую ударом скулу. От острой вспышки в груди я сгибаюсь пополам и прижимаю руку к рёбрам. Мальбонте цепляет меня за волосы, поднимает голову, заставляя увидеть его затянутое чёрной злостью лицо. Я даже не сопротивляюсь, не кричу — знаю, что бесполезно, — нужно лишь немного потерпеть; ну не убьёт же он меня, в самом деле, — просто будет несколькими синяками больше. Бить лежачих — это совсем низко как-то, но Малю-то что — он делает это снова: замахивается опять, прямо на виду у всех, и кровь тут же выступает из рассечённой о зубы щеки, наполняя рот горячим, кислым металлом. — Прекрати, ты убьёшь её! — голос Элизы почти истерический, я даже не сразу узнаю его. — Non puoi trattare tua moglie in questo modo, è contro le regole, Malbonte. Маль ослабляет хватку, корни волос ноют. Кидает на Элизу такой взгляд, от которого она сразу замолкает и опасливо отступает назад, уперев глаза в пол. — Убирайтесь! — произносит чётко, громко, и все быстро расходятся, не переча и не задавая вопросов, а потом склоняется ниже, выплёвывает прямо в лицо: — Если ты, дрянь, ещё хоть раз посмеешь заговорить со мной так, как разговаривала по телефону, клянусь, я вырву тебе все зубы собственными руками. Ты поняла? — Да, — отвечаю, стараясь смотреть ему в глаза. Он вздёргивает меня с пола за волосы, швыряет на диван — затылок ударяется о резной деревянный выступ на спинке, и в глазах вспыхивают цветные искры. Рассеиваются огоньками, сменяются его лицом. Упирает руки по обе стороны от меня, смотрит так, будто готов разорвать на куски. Сейчас он раскроет свои бескровные от гнева губы, скажет что-то мерзкое и отвратительное. Что-то едкое, плавящее и ядовитое вырвется из его рта, превратится в ртуть. Но в воздухе между нами повисает неожиданное, без какой-либо интонации, спокойное: — Что там случилось? Серьезно? Вот то, о чём он хочет сейчас спросить? Этот ублюдок способен меняться с одним взмахом ресниц. — На нас напали в ресторане, — голос предательски дрожит, пальцы тоже передёргивает, и приходится вцепиться ими в жёсткую обивку дивана, чтобы унять тремор. — На дона. Его сильно ранили. — Что требовали? — не сводит с меня глаз. — Кого убили? — Они не разговаривали. Просто стреляли и всё, — я резко замолкаю и вздрагиваю, когда Мальбонте возносит руку и стирает кровь с моих губ одним механическим движением. — Донни убили, брата Чумы, может, ещё кого-то… — Войну кто убил? — тут же спрашивает. — Не знаю, видела только тело, когда выходила. Я вообще в номере пряталась, а потом Ади увёз меня. Лучше не упоминать имя Люцифера, потому что Маль явно его недолюбливает, а может, даже ненавидит, и кто знает, что у этого психа на уме. — Там был ещё какой-то мужик, весь в шрамах, как будто от ожогов, — добавляю. — Смерть… — Мальбонте задумчиво водит глазами по моему перепуганному лицу, смотря словно в никуда. Боль во всём теле настолько сильная, что перестаёт казаться болью. Это ощущение, как будто тебя уносит волна, тонкая полоска берега скрывается за горизонтом, и ты переворачиваешься на спину, созерцая только звёзды, тёмное небо и воду, что смыкаются вокруг тебя, привлекая в объятия, а ты лишь раскидываешь руки и думаешь: «Ну и ладно». — Иди в комнату, — Мальбонте резко отстраняется. Теряет ко мне интерес и, поправив ворот, расстёгнутый на верхние пуговицы, направляется на второй этаж. Незаинтересованный в происходящем амбал несёт чемодан; помогать мне, конечно же, никто не собирается, потому приходится собрать оставшиеся силы и плестись за ним. Тут всего-то пять минут ходьбы. Но пять минут превращаются в десять, пятнадцать, почти половину часа, в течение которых я то и дело останавливаюсь, цепляясь за молочно-белые стены онемевшими пальцами, чтобы перевести дух. Я нахожусь на грани бессознательного, когда добираюсь до двери, и чьи-то руки придерживают меня за талию. Этот полуобморок похож на сон — ничего не видно и невозможно контролировать тело и разум, — словно падение в колодец, наполненный мягкой чёрной ватой. Секунда — сознание меркнет, вторая — я открываю глаза, усилием воли раздираю веки, и понимаю, что уже лежу на прохладной постели. Меня очень морозит. Элиза молча стягивает обувь и одежду, оставляя в одном белье, движется по комнате — сумрачной, странно-безжизненной, — и стук её каблуков остро пронизывает вакуум. Постепенно я начинаю различать детали: пустая пепельница на столе, смятое одеяло рядом, щель между плотных штор. Через несколько секунд пробую встать — с трудом, но получается, — потянуться к графину с водой, стоящему на тумбе рядом с кроватью. И выпиваю всю ёмкость прямо с горла — жадно давлюсь холодной жидкостью, пока она не застывает в глотке режущим комом. Несколько капель стекают по подбородку и падают на грудь, но мне безразлично — если бы здесь стоял ещё графин, я бы выпила и его. Элиза останавливается посреди комнаты со стаканом в руке и с непониманием смотрит на пустую посуду, которую я тяжело опускаю на деревянную тумбу, чуть ли не роняя. Давно заметила, что всякие мелочи выводят её и раздражают: след от обуви на паркете, неприкрытая дверь, складка на одежде, а теперь ещё и графин. В её глазах я, видимо, настоящая свинья, но сейчас Элиза почему-то едва заметно улыбается. Она давно меня невзлюбила и наверняка разочарована таким поступком, но тем не менее явилась ко мне и, вроде бы, даже не собирается хлопнуть дверью и уйти прочь. — Примешь ванну или душ? — спрашивает, походкой от бедра следуя к постели. — Сможешь? Она включает свет, вынуждая морщиться от яркости, ставит пустой бокал, тихо стукая стеклянным дном по дереву, и приподнимает за плечи. Требуется не меньше минуты, чтобы снять с меня жёсткий, фиксирующий грудную клетку бандаж. Покачав головой, говорит о надобности медицинского осмотра, пытается сказать что-то ещё, но то ли у неё не хватает слов, то ли она слишком нервничает, и добавляет лишь короткое: — Я наберу тебе воду. Мне бы сейчас действительно не помешали тёплая ванна и крепкий сон, так что я даже благодарна ей за помощь, потому что сама бы явно не справилась. Маль Элизу не слишком-то жалует, но, несмотря на это, она делает для меня слишком много. Не знаю даже, смогу ли я её когда-нибудь отблагодарить. Элиза наклоняется — кончики чёрных волос щекочут до сих пор горящую от удара щёку, пахнет тяжёлыми амбровыми духами, но этот запах не раздражает лёгкие, — помогает подняться и ведёт в ванную. Её руки отчего-то подрагивают, когда она расстёгивает крючки на чёрном лифе, а потом пальцы поддевают резинку трусиков и тянут вниз. Она не рассматривает меня, не говорит ничего — лишь помогает забраться в ванну. Раздаётся всплеск воды, мой блаженный стон и, повинуясь внутреннему порыву, я прикрываю глаза и укладываю голову на гладкий бортик. После всего случившегося это кажется настоящим счастьем. Не очень долгим. Так и сижу, согнув одну ногу в колене, вторую полностью выпрямив, пока Элиза разматывает бинты с моих ладоней. Белая, покрытая каплями крови марля потихоньку становится всё тоньше и тоньше, обнажает повреждённую кожу. Я боюсь увидеть там кровавое месиво, но, вопреки ожиданиям, под повязками оказываются просто несколько порезов разной степени глубины, требующие постоянной обработки. — Ты что, на стёкла упала? — безэмоционально спрашивает. Однако мне кажется, что кроме равнодушия в её голосе сквозит что-то еще — может, печаль? — Угу, — у меня комок встаёт в горле, даже от попытки это озвучить. «Люцифер толкнул», — добавляю про себя. — Вся шея в синяках, — вздыхает. «Люцифер душил», — услужливо подкидывает память. Она заходит за спину, наносит шампунь на волосы и распределяет пену, массируя корни — мягко, аккуратно, бережно, — в прошлый раз, когда Элиза делала это, я была в менее разбитом состоянии, а она менее обходительной. Видимо, времена меняются. — Элиза, расскажи мне об омерте, — закрываю глаза, когда она струями тёплой воды смывает шампунь. — Что именно? — щёлкает крышка кондиционера. Кремообразная масса ложится на кончики волос. — Всё по порядку, — пальцами я стираю оставшуюся пену со лба. — И поподробнее. Я ведь должна уже начать во всём разбираться. Давай начнём со свода ваших… — обрываю речь на полуслове, — …наших правил. Все их выполняют? — Если бы мы не следовали правилам, то семья бы давно распалась, — она пропускает пряди между пальцев, распределяет бальзам. — Соблюдать омерту обязательно, от этого зависит твоя жизнь, жизнь твоих близких и благополучие семьи. Во-первых, ты не имеешь права покинуть семью. Никогда, ни при каких обстоятельствах не говори об этом, потому что выход из организации один — смерть. Как только озвучишь это желание, считай, ты уже мертва, — Элиза наносит на ладони какой-то гель и касается моих плеч, массирует длинными пальцами. — Ничто не должно связывать тебя с полицейскими. Если получилось так, что ты оказалась под стражей, ты ни за что не должна выдавать имён и не должна признавать своей вины. Убивать полицейских тоже нельзя, это может привести к плохим последствиям и подвергнуть нас риску, как вышло сейчас. — Кто-то убил копа? — интересуюсь я. — Да, — спокойно отвечает. — Босс разберётся, не переживай. Всё будет хорошо. Не знаю, радоваться или наоборот — вроде как я завишу от Мальбонте, и, если у него будут проблемы с законом, кто знает, где окажусь я в случае его ареста. — Нельзя присваивать себе деньги, которые принадлежат другим членам организации. Предательство карается смертью. Твоей и всех твоих родных, — продолжает Элиза, смывая кондиционер с моих волос. — В случае, если кого-то из твоей семьи обижают, ты всегда должна заступиться, даже если от этого зависит твоя жизнь. Если женщина принадлежит кому-то из членов клана, то никто другой не имеет права смотреть в её сторону, — обматывает волосы тонким полотенцем, промакивая воду. — Нельзя врать членам семьи. Любые поручения дона выполняются беспрекословно. Отношение к жене должно быть уважительным. На последнем я нервно хихикаю. Элиза фыркает, прижимает меня спиной к стенке ванной и подтягивает голову, вынуждая положить её на край. Пальцы касаются лица, размазывают ароматную маску по коже. — Всё дело в том, что ты не росла среди нас и не знаешь, как следует себя вести жене дона, — она кладёт холодные патчи мне под глаза, пальцами массирует виски. Это приятно, расслабляюще. — Мальбонте вспылил, он сейчас весь на нервах, всё-таки сложно быть главой семьи. На самом деле он очень переживал за тебя. — О, да, видно, — усмехаюсь. — Это правда, уж я-то его знаю, — Элиза постукивает подушечками пальцев по моему лбу, и на миг мне хочется громко вздохнуть. — Он места себе не находил, постоянно нервничал и срывался на всех, — она медленно протирает горячей губкой моё лицо. — Но теперь ты дома и немного остудишь его, ладно? Дон должен быть собран, мы ведь все от него зависим. Семья — это не десять человек, Вики, это тысячи людей. Есть кланы в Америке, в Италии, и босс обязан сосредоточиться на глобальных проблемах, а не только на своей жене. Понимаешь? — Я не виновата, что Мальбонте неправильно расставляет приоритеты. Элиза помогает мне подняться, не обращая внимания, что я залила водой её чёрное облегающее платье, которое стоит, наверное, ни одну тысячу баксов. Обтирает меня полотенцем и, открыв зеркальную дверцу, вынимает из шкафчика бокс с лекарствами. — Как бы то ни было, ты должна думать не только о себе, но и о других, — обильно смачивает ватный диск антисептиком и принимается смазывать холодной жидкостью повреждения на теле. Я уже даже не стесняюсь своей наготы, кажется, Элиза видела меня голой даже большее количество раз, чем… — От этого зависит и твоё будущее, Вики. Спокоен дон — спокойны все. А когда им движут импульсы, он не может сосредоточиться на деле, если Мальбонте продолжит постоянно взрываться, то ни о каком покое в семье не может быть и речи. И прекрати общение с прошлой организацией. Пока ты контактируешь с ними так тесно, никто здесь не будет считать тебя своей. Элиза выходит из ванной, и я принимаюсь чистить зубы — небольшое количество мятной пасты попадает в рот, и щёку с внутренней стороны начинает нещадно щипать. Кажется, ближайшие пару недель я проваляюсь в постели, но это даже не ново и не удивительно — в этом доме я только и делаю, что лежу и корчусь от боли то душевной, то физической. Она возвращается через несколько минут, держа в руках бельё, бандаж и пижаму. Помогает натянуть всё это, расчёсывает волосы и ведёт в спальню. — Принесу тебе еду, — держит за локоть, пока я влезаю в постель. — И не лежи на боку, Вики, только на спине. Завтра тебя осмотрит врач. — Я не голодна, — вытягиваю ноги, устраиваясь поудобнее. — Ты должна есть, — настаивает она. — Не хочу, правда. Обещаю утром хорошо позавтракать. Элиза не повторяет больше — следит за тем, как я принимаю обезболивающее, и оставляет ещё несколько капсул на случай, если ночью я внезапно проснусь от дискомфорта. Она остаётся, пока я не закрываю глаза, тушит свет и натягивает одеяло мне на плечи, словно это в порядке вещей, словно укладывает меня спать каждый вечер. Приятное сонное оцепенение настигает тело только спустя около получаса. Руки и ноги тяжелеют, мир вокруг становится размытым и неясным. Возможно, это всё действие таблеток, но мне теперь спокойнее — я думаю только о лучших мгновениях, только о том, что мне хотелось бы запомнить. Как однажды мы с Сэми улизнули на пролив Ист-Ривер и пытались ловить крабов на остатки мяса из гамбургеров. Вокруг тишина и тьма, мерный плеск воды и едва слышное пение ночных птиц, а луна была такой полной, что, казалось, за неё можно ухватиться. Как мама со своим новым ухажёром, — который, на удивление, был не мудаком и не наркоманом — водили меня в парк; заснеженные верхушки деревьев настраивали на умиротворение и покой. Тогда, во время прогулки мы выглядели как настоящая семья. Как в старших классах Моника нацепила на лицо лыжные очки, флисовую шапку и под песни Мадонны ковыляла по комнате, запихнув одну ногу в детский снегоступ, принадлежащий её младшей сестре. Танцевала с лыжной палкой, раскачиваясь назад-вперёд, а потом в комнату вошла её мать, и Моника возмутилась: «Мам, ну ты нам весь кайф обломала! У нас танцевальная вечеринка». Как будто плясать полуголой и полупьяной в зимнем спортивном снаряжении — это нормально. Пусть Моника и была странной, немного безумной, испорченной и несовершенной — мне она казалась чудесной. Когда Мальбонте появляется в спальне, я нахожусь на грани сна, все мысли улетают прочь — остаются только его уверенные шаги, шорох одежды, звук льющейся в душе воды. В прошлый раз, когда я лежала пластом после его выходки в отеле, он ночевал в другой комнате, чтобы я могла высыпаться. Сейчас, видимо, Маль не собирается идти на уступки и давать покой моим телу и нервам. Я непроизвольно вздрагиваю, когда он ложится рядом, втягиваю воздух сквозь зубы, стоит ему придвинуть меня ближе. Руки тяжёлые, дыхание горячее, накаляющее, раздражающее. В этой огромной постели нет места нам двоим — он убил моих родных, подругу, мою жизнь и ничего за это не заплатил, убил во мне надежды, последние ниточки и продолжает жить дальше. Незаслуженно. Несправедливо. Нечестно. У меня что внутри, что снаружи сплошные раны и, может быть, теперь, залечившись, зарубцевавшись, я стану грубее и твёрже? — Не трогай, — пытаюсь отстраниться, — мне больно. Его массивное предплечье лежит на моих рёбрах ещё несколько секунд, затем Маль отлипает и поворачивается на спину. Мне хочется его ударить, голыми руками шею свернуть, врезать со всей силы прямо между его чернющих, затянутых мраком глаз, где даже зрачков не разглядеть. Но вместо этого я просто лежу, натягивая одеяло на грудь, и сон уходит на второй план. — Ты сходишь к психологу, если хочешь со мной нормально жить, — мне даже не приходится думать о сказанном, слова сами слетают с губ. — Ты обещал относиться ко мне хорошо, но опять нарушил слово. Маль медленно поворачивает голову, пялится в упор, словно это я тут ненормальная, а не он. Я не вижу взгляда, но чувствую кожей. Больно. — Тебе нужно научиться контролировать свой гнев, потому что сейчас он контролирует тебя, — твёрдо добавляю. — Не рассказывать о семье, но поделиться своей проблемой с врачом ты обязан. Я верю, что тебе можно помочь. Маль молчит несколько мгновений, а потом задаётся низким глубоким смехом. В полной тишине этот звук кажется жутким. Что здесь весёлого?! — С чего ты взяла, что мне нужна помощь? Какой психолог? Ты бредишь что ли? — Ты не можешь держать себя в руках. Ты унизил меня прилюдно, — я резко поворачиваю голову, отчего перед глазами начинает плыть, и его лицо сливается с темнотой спальни. — А я не могу жить с человеком, который постоянно срывается. Мы женаты два месяца, за это время сколько раз мы вели адекватный диалог? По-моему, ни одного, — выдохнув, я вновь отворачиваюсь и закрываю глаза. — В отношениях оба должны идти друг другу навстречу, так что сделай это, Мальбонте. Ради нас. Он больше ничего не произносит — лишь скатывается по подушке и с шелестом натягивает одеяло. Маль — псих, сумасшедший невротик, ошибка вселенной, насмешка природы; его не прочитать, как раскрытую книгу, его нельзя предугадать, но я пытаюсь внушить себе, что при всём этом, он всё-таки обычный человек. И это главное. Я сглатываю отвращение и скольжу по простыне ближе к нему; чуть помедлив, накрываю его руку своей под одеялом и всем видом пытаюсь скрыть факт своей ненависти. Дыхание прерывается, а потом Маль резко выдыхает и ловит мои пальцы, сжимая их в большой ладони. Ветер за окном затихает, оставляя меня наедине с мыслями, Маль постепенно засыпает, но его рука не теряет силы — сдавливает крепко, больно, — а я просто лежу и не двигаюсь, смотря в потолок и изредка моргая. Если бы здесь были часы, то стрелки бы напряжённо замерли. Нужно заняться своей жизнью и вылезти из этого болота. А ещё узнать его. Понять, что Мальбонте из себя представляет, чего боится. Всё-таки должна быть на него управа. Я столько раз выбиралась из передряг — не из таких масштабных, конечно, — но чувствую, что и в этой не сдохну, буду жить, выкарабкаюсь. Больно, но сейчас нельзя быть слабой, хватит с меня; всё произошедшее и так кажется кровавой пеленой, и нет там никакой ясности мыслей. Дам отпор, приручу чудовище, усмирю сумасшедшего мужа. Вот только… правда ли он сумасшедший, и можно ли его вообще контролировать? Посмотрим. Рука немеет. Так и лежу, не шевелясь, и всячески пытаюсь отгонять от себя мысли о Люцифере. Я идиотка, знаю, да — где-то в глубине души изначально понимала, что ничем это хорошим не закончится. А закончилось ли? Сахарный микромир, в котором я жила, нравился куда больше, чем тот, который оставался за пределами моей влюбленности. У разомкнутого кольца всё ещё острые края, но даже их можно сгладить. Делать этого Люцифер, конечно же, не станет: это тупик. Машинка на одном заводе, китайский болванчик, туда-обратно. И так по кругу. Он будет стоять до последнего и даже дольше — вселенная сгорит, а он так и останется, прикрываясь своей ледяной маской, за которой, как показала практика, нет ничего хорошего. У него одно в голове — семья-семья-семья, — а я была лишь увлечением, которое помогло ему ненадолго отвлечься от проблем. И подбросило новых. Совершенно не нужных. В любом случае мы ещё встретимся, и я не представляю, как себя вести — мои руки всегда будут тянуться к нему, даже против воли, неосознанно. А это опасно. Может быть, бросить всё прямо сейчас и уехать — было не такой уж плохой затеей? Я никогда так сильно не желала чьей-либо смерти, но Люцифер ясно дал понять, что я в относительной безопасности, пока Маль жив, а если его не станет, то мне придёт конец. Выход всегда есть — даже в самой сложной ситуации, — и у меня их целых три. Всё как в тесте, только цель его — не отметка в табеле, а собственная жизнь: а) Скитаться всю жизнь по миру в одиночестве, и всякий раз оглядываться в опасении, что меня найдут. А ещё есть риск, что Маль узнает, кто в этом замешан, и тогда пострадает Люцифер. Как бы больно он ни сделал, я не хочу его подставлять, потому что… b) Всячески стараться забыть о Люцифере, выкинуть из головы, растоптать все воспоминания, попытаться смириться с браком и терпеть рядом Мальбонте; робко помалкивать, когда он съезжает с катушек. А если мозги муженьку вправить не получится, то придётся вживаться в роль его бывшей, её-то он, наверное, любил и не обращался, как с вещью. Это, кстати, совсем не точно. с) Довериться Кошельку и вести двойную игру в надежде, что он когда-нибудь поможет. Не знаю, часто ли Маль видит кошмары, но когда я дрейфую в промежутке между сном и явью, то отчётливо слышу его шёпот, умоляющий не оставлять. Раздаётся хруст. Я вскрикиваю оттого, что он сжимает мою руку сильнее, подпрыгиваю на постели. Его глаза открыты, расфокусированы, блестят чернотой в темноте, направлены прямо на меня, но в то же время он будто в другом мире находится — совершенно не здесь. Не здесь же, верно? Я вырываю ладонь, но тут же оказываюсь больно схвачена за локоть. Он спит, но смотрит сквозь, я бы даже сказала, что он напуган до чёртиков, и этот страх — напряжённые губы, шумное дыхание, распахнутые, наполненные паникой глаза — способен расколоть любые маски. Подумать только. Я осторожно двигаюсь ближе, игнорируя боль в рёбрах, ложусь на бок, и мои руки проскальзывают по его торсу, смыкаются за спиной — не крепко, но достаточно уверенно, — я обнимаю его, прижимаю к себе, провожу пальцами по волосам, щекой по горячему лбу, и Маль протяжно выдыхает мне в шею, медленно расслабляясь, пробирается широкой ладонью мне под пижаму, под резинку штанов, кладя её на низ живота. Анна умерла беременной, он считает, что я — это она. Я знала, что всё плохо, но чтобы настолько… Смешно и абсурдно, но это так. И Мальбонте никогда меня не убьёт, потому что боится потерять её снова; боится так, что у него губы дрожат при мысли об этом; так, что он спать спокойно не может, не сложившись со мной в одно целое. Она — его слабое место. — Всё хорошо, милый, не переживай, — я осторожно целую его во влажный от испарины висок. Боль бьётся пульсом под рёбрами, делает дыхание хриплым, рваным, натуженным, и отравленные пары ртути, исходящие от всего его существа, стекают по горлу. Но это неважно. Даже забавно, потому что он почти у меня в руках. И не я бабочка, у которой все внутренности наружу, — это он станет сгоревшим в огне мотыльком. Всё когда-нибудь закончится, милый. Карма есть. Я знаю это.