***
— У них должны быть отношения! — важно заявляет Ева, завязывая белый пояс фартука за моей спиной. — Довольно близкие отношения. — Серьёзно? Отношения пасты с соусом? — я отзываюсь смешком, разворачиваясь. — Именно, — она подмигивает мне и направляется к стоящей у плиты Лилу, которая с розовым колпаком на голове открывает крышку с кипящей водой. Пар плотным облаком взмывает вверх. — Сейчас будут отношения спагетти и панчетты , — она опускает длинные макароны в активно бурлящую жидкость. — Равноправные отношения, никакого абьюза и подавления, — Ости вдруг поднимает блестящее лезвие ножа, которым ещё миг назад резала бекон на небольшие кубики. — Многие люди топят несчастную пасту в соусе. Это крайне неправильно. Нельзя, чтобы господствовало что-то одно. Мы должны ощутить вкус соуса и самой лапши. Крафтовый лоток с яйцами с шорохом прокатывается по тёмному мрамору рабочего стола прямиком к моей руке. Ева подаёт мне керамическую чашку, просит отделить туда три желтка и разбить одно целое яйцо, а сама тем временем, тихо подпевая, распахивает дверь холодильника в поисках пармезана. Мы прилетели несколько часов назад, Маль ещё в аэропорту сел в другую машину, а мы с Мартино поехали домой. К нему домой, разумеется — мой-то, вроде как, в Вегасе. Люцифера нет, я не решаюсь спрашивать у кого-либо о нём, но всё же внутри теплится надежда на встречу. При мысли об этом сердце бьётся, толкается так неистово, грозясь разорваться в любой момент, будто мышцы и грудная клетка не способны вместить то, что я чувствую. Я прокручиваю в голове возможные реплики, что-то вроде: «Привет. В прошлый раз ты едва не придушил меня, я всё ещё обижена и хочу врезать тебе по роже, но всё равно рада видеть». Бред какой. На самом деле даже говорить ничего не желаю — лишь сесть рядом, прижаться крепко-крепко: драгоценный момент, в котором мы оба можем просто дышать. Может быть, я даже уговорю Мальбонте остаться здесь до завтрашнего утра. И прямо при нём уйду к другому? Отвратительно это, конечно, аж гадкое послевкусие на языке появляется, но кому сейчас легко. — А теперь натри сыр и хорошенько смешай его с яйцами, — Ева кладёт передо мной желтоватый кусок и металлическую тёрку, сияющую мелкими зубьями. Здесь хорошо и уютно несмотря на то, что в огромное панорамное окно во всю стену стучит гневная морось. На шкафчиках включена подсветка — она отражается в тёмных каменных поверхностях, — и создаётся впечатление, что по кухне гуляют живые огни. Вечными стражами на подоконниках стоят цветы: азалии, вроде бы, цветущие розы; белые орхидеи ещё не раскрылись, но их стебли уже тугие и прочные, как не-моя-семья. Пока я смешиваю яичную массу с пармезаном, а Ева открывает бутылку лёгкого розового вина, Ости присоединяется к Лилу и ставит сковороду на плиту. В её руке баночка с маслом — смесь сливочного и оливкового, — оно мягкое, но держащее форму, так что Ости проводит по его поверхности ложкой, и масса скручивается спиралью, образуя розочку. Она кладёт его в сковороду, Лилу отправляет туда же пару зубчиков чеснока и ровные кубики розовой панчетты с белыми прослойками. Кухню заполняет шкварчание, звук наливающегося по бокалам вина и запах, от которого усиливается слюноотделение, и приходится постоянно сглатывать. Я давно ничего не готовила — у Маля в доме это делают специально нанятые люди, да и здесь тоже, — но сегодня Ева предложила всем вместе приготовить карбонару и поужинать. Здесь все со мной разговаривают, будто мы давние друзья или даже родственники, я не ощущаю ни намёка на неловкость или дистанцию — мне хорошо и легко от этого. Лилу выуживает чеснок из сковороды, а Ости тем временем большими щипцами подцепляет спагетти и отправляет их из кастрюли прямо к жарящемуся бекону, что уже приобрёл чуть золотистый цвет. Перемешивает всё, добавляет немного воды, в которой варилась паста, и вновь водит ложкой по сковороде. Пока Ева с Лилу сервируют стол на четыре персоны, Ости снимает ёмкость с огня, а я добавляю в пасту желтки с сыром. — Может, ещё масла бахнуть? — собираю использованную посуду. — Ну, давай бахнем, — улыбается она, добавляя ещё кремового масла, что тут же тает на горячих макаронах и растекается. — Я думала, туда ещё и сливки добавляют. — Это уже слишком. — Ну как, готово? Тарелки нести? — Лилу скидывает наглаженный фартук, поднимает колпак, и густой белый хвост падает на плечо. Ости кивает, выкладывает пасту на четыре тарелки, я насыпаю сверху ещё тёртого пармезана и чёрного ароматного перца. Лилу забирает тарелки, переносит на каменный стол, стоящий в центре кухни, и со словами: «Скорее, пока не остыло» устраивается на высоком стуле на тонких ножках. Мы ужинаем неторопливо, пьём прохладное розовое вино, я с аппетитом уминаю крошечные сырные булочки, маленькие тарталетки с утиной печенью, в которых калорий, наверное, больше, чем положено съедать за день, салат с тающим во рту козьим сыром, ну и, конечно же, пасту. Просто спагетти и бекон — может ли быть что-то проще этого блюда? Я бы не назвала его изысканным, но по многим пунктам признаю: оно великолепно. Прежде всего благодаря фактуре самих макарон — мягкой и нежной, крепкой и пружинистой одновременно. — Выпьем за твой приезд, — Ости поднимает бокал. Стукаясь друг о друга, звенят стеклянные стенки. Так вкусно, что мы выпиваем ещё по бокалу. Итальянцы, кажется, ужина без вина не представляют, а порой и обеда. Элиза так вообще и с утра может плеснуть в кофе коньяк, виски или ликер, хотя по глазам видно, что она не прочь сделать наоборот — из чашки сразу в бутылку — и пить через трубочку. А потом ходить как ни в чём не бывало, тянуть мундштук . Однажды утром я завалилась в её спальню, в лицо ударил запах чего-то землистого и едкого. Элиза, сидя на диване, натягивала на ноги высоченные лаковые шпильки ярко-красного цвета и держала пальцами тонкую трубку. Тогда меня осенило: это косяк. Так пахло на всех школьных вечеринках, которые мы с Моникой посещали. Наверное, травка, перемешанная с кучей табака с ароматом вишневых косточек. Я притворилась, что не догадалась о наличии дури в сигарете, — не хотелось ставить её в неловкую ситуацию, всё-таки она единственная, кто тепло ко мне относится, а продолжая язвить ей, я рисковала сузить круг друзей в доме до собственной персоны. Ева наматывает спагетти на вилку и отправляет в рот. Мне очень нравятся её волосы — тяжёлые рыжие локоны, что сейчас заплетены в свободную косу, — когда она совсем-совсем рядом, можно почувствовать, как от них пахнет: травяным шампунем и раскалённым солнцем. Ости и вовсе стоит лишь улыбнуться, как всё вокруг расцветает, а когда она так пристально смотрит своими ярко-зелёными глазами, хочется выдохнуть: «Не смотри на меня, я не такая красивая…», а потом добавить: «…как ты». Меня даже Лилу больше не раздражает, хотя раньше казалось, что она пустая и завистливая. На самом деле — доверчивая и чересчур влюбчивая, типичная девочка-спичка: зажжётся, ослепит ярким пламенем и тотчас сгорит дотла звездой в этом керосиновом небе. Надеюсь, Астарот хорошо к ней относится. Уголок спокойствия и безмятежности. Дом, в котором меня не считают чужой. Сейчас мне просто хорошо здесь — так легко и приятно, что тревожные мысли отступают. Обыкновенный девичник, казалось бы. Мы даже Мартино не позвали — в последний раз, когда я его видела, он тискал Гатто в гостиной. Ости смеётся, не прикрывая рот рукой, сгибается от какой-то шутки, сказанной Лилу, что сначала наигранно-обиженно надувает губы, а потом тоже заходится смехом. Я даже не слушаю их — просто наблюдаю, улыбаясь, как дурочка, и чувствую, как сгибаются пальцы на ногах от тёплой волны, омывающей тело. Но спустя минуту на кухню, пропахшую уютом, заглядывает пухлая домработница и бросает тихо и коротко: — Синьора, Ваш сын приехал. Тогда я перестаю не только слушать, но ещё и смотреть — перед глазами плывут яркие пятна. Вино вдруг разливается вяжущим вкусом на языке — настолько кислым, что хочется прополоскать горло. Я заедаю это ощущение пастой, пытаюсь не реагировать на слова; не знаю, как хватает сил не задрожать, потому что внутри меня всю трясёт. — Я сейчас, — отложив вилку, спускаюсь со стула. — Узнаю у мужа, когда мы отправимся домой. Может, будет время ещё и десерт съесть. Не дожидаясь ответа, выхожу из кухни, попадая в тёмный каменный коридор, что приносит приятную прохладу, обдавая мои горящие щеки воздухом. В курсе ли они обо мне и Люцифере? Уверена, что да. Если не знают, то точно догадываются, но предпочитают тактично молчать. И выглядит это крайне отвратительно, но плевать — мне муж нахер не сдался, я его терпеть не могу, и нет никакого дела до его мыслей, слов и поступков. Допускаю такой вариант, что мы могли бы ужиться, может, даже полюбить друг друга со временем, но только при условии, если бы он не искал во мне свою бывшую и не относился, как к дерьму. Но мы имеем, что имеем: законченного психа и лжеца. Меня и Маля объединяет только крыша над головой. Всё. И то, под которой он держит меня насильно. У лестницы я замираю, боясь быть замеченной, пока Мальбонте и Мартино, за которым плетётся кот, сворачивают в коридор. Люцифер направляется в другую сторону — по всей видимости, в свою комнату, — что несомненно радует. Я вновь срываюсь с места, когда шаги растворяются в глубине дома, мчусь по лестнице, молясь не пересечься с Мисселиной, на цыпочках бегу следом за Люцифером и улавливаю взглядом его силуэт лишь тогда, когда он уже закрывает дверь собственной спальни. Остановившись у порога, привожу дыхание в норму ровно несколько секунд, а потом тяну дверь и, чтобы не передумать и не струсить позорно, заваливаюсь внутрь, тут же врезаясь в его грудь. Знал, значит, слышал, что я за ним увязалась — надеюсь, что только он, — и я бы кинулась к нему на шею от радости, если б не этот жестокий взгляд, что ставит невидимую стену между нами. Люцифер смотрит в упор, в глазах плещется то самое грёбаное ничто, от которого раньше у меня тряслись поджилки. Что это значит? Что, если за последние недели всё изменилось: он остыл, перегорел или — ещё хуже — понял, что был со мной из жалости? Он протягивает руку — на миг мне кажется, что сейчас он непременно меня вытолкнет — на деле Люцифер цепляет пальцами ручку и тихо прикрывает дверь. — Ты не хочешь меня видеть, да? — всё так же мнусь у порога, глядя в его спину. Люцифер с выдохом шагает дальше, стягивает перчатки с рук и кидает их на глянец стола. В это время за окном, к которому он подходит, уже виден закат — только едва начавшее краснеть небо, расцветающее огнём. — Ты знаешь, чего я хочу, — он чуть приоткрывает створку, впуская холод с улицы, будто внезапно ему стало нечем дышать. — Чтобы я уехала, — отвечаю. — Я не… — Ты боишься, я понимаю, — перебивает Люцифер, не оборачиваясь. — Ты тоже. — Только за тебя. — Если он узнает, кто в этом замешан… — Ты что, грёбаный спасатель?! — он резко разворачивается, словно впечатывая меня взглядом в противоположную стену. — Не заботься ни о ком, спасайся сама. Здесь никому твоя помощь не нужна. Никому не сдалось это самопожертвование. — Я не смогу так, вечно прячась и убегая, — от подступившего к горлу кома голос становится хриплым. — Где буду жить? Кем буду?! Даже не представляю, каково это — исчезнуть с радаров, стереть себя со всех карт, навечно остаться одной в своём мире и кричать в пустоту от эмоций, что порой разрывают меня. Раньше всё было проще: захотел уйти из дома — взял и ушёл, хоть на неделю, хоть навсегда, Ребекка вряд ли стала бы меня искать; захотел поцеловать кого-то — берёшь и целуешь, никакой психованный муж не следит за каждым твоим шагом. Тогда всё было иначе. — Я ведь сказал, что помогу тебе, — Люцифер снова отворачивается к окну, теперь по напряжённым плечам видно, что он закипает. — Это единственное возможное решение. Ты либо уезжаешь, либо остаёшься с ним. Всё. Другого варианта не будет. — Твой отец обещал помочь. Он заходится смехом, отчего я вздрагиваю всем телом, — меня пугают подобные всплески эмоций, что слишком не подходят холодному Люциферу. Холодному ли? Сейчас он выглядит каким угодно — уставшим, нервным, готовым вновь обхватить моё горло за то, что я не делаю так, как он хочет, — но не холодным. Он будет настаивать и дальше, Люцифер и сам как кремень, только внутри у него обломки, остатки, осколки. — Никогда отец не станет разжигать конфликт и рисковать всеми из-за одного человека, — он проводит ладонью по волосам, словно не знает, куда деть руки. — Ему выгоднее оставить тебя там и поддерживать мир, чтобы всё было как раньше. — Люцифер затихает на секунду, затем добавляет спокойнее и тише: — Только ничего уже не будет как раньше. — А ты? — несмело произношу. — Что будет с тобой? — Послушай, он ничего мне не сделает, — твёрдо бросает Люцифер из-за спины. — Всё, что можно было, уже сделал — осталось только то, что нельзя. А этого я не допущу. Шумно выдохнув, подхожу ближе, тяну за плечо, обхватываю ладонями его лицо, заставляя посмотреть на меня. Люцифер откликается мгновенно: переводит взгляд, озарённое оранжевым светом окно уже не такое интересное, как пару секунд назад. Сколько прошло времени с нашей последней встречи? Месяц? Мне кажется, словно я не видела его целый год. Люцифер сжимает мои пальцы, снимает со своих скул, коротко касается губами ладони, потом опускает вниз, всё ещё держа. — Я не знаю, — шепчу одними губами, потому что голосовые связки вдруг отказываются подчиняться. — Не знаю, — выдыхаю снова. — Мы ведь будем видеться очень редко. Раз в много лет? Одна встреча в десятилетие? Свет красного солнца высвечивает глаза на его сосредоточенном лице, и пульс искрится под кожей, когда он смотрит на моё лицо, затем медленно наклоняется и целует. Так просто забывать обо всём на его губах; так сложно вспомнить, что есть реальность, в которую не хочется возвращаться. А нужно ли? — Значит, я буду ценить эти мгновения, — отвечает он, на миг оторвавшись от моего рта, и вновь накрывает губы своими. Вкус сигарет на моём языке быстро сменяется его вкусом — горьковатый шторм, сметающий всё на своём пути, достающий меня со дна, а потом снова топящий в раскалённой лаве. И мне кажется, что я живу ради этого, все свои восемнадцать чёртовых лет — только ради этого момента. Жар проносится по лицу — вот он целует мои веки, скулы, щёки, а после снова возвращается к губам, и внутри всё успокаивается, наступает штиль, я падаю в глубину — кто сказал, что там только темнота? — там, в умиротворенной безмятежности есть мы. Я и он, медленно целующиеся посреди застывшего на мгновение хаоса.***
Вместе с темнотой на Чикаго обрушивается ещё и сплошная завеса холодного ливня. Уже почти полночь, Маль до сих пор не явился в комнату — засел с Мартино в кабинете, и мне остаётся только догадываться, что там происходит. Ости полулежит в кресле — гладкие волосы ниже плеч, пухлые губы, хитрый прищур, сброшенные с ног туфли, — потягивается всем телом, взмахивает рукой, отгоняя дым, что змеится с кончика сигареты, зажатой в моей руке. — Ты живешь с доном, — Лилу, звездой развалившись на постели, наматывает осветлённую прядь волос указательным пальцем, — тебе не нужно работать, думать о том, что приготовить на ужин. Можешь тратить деньги направо-налево, и никто тебя не упрекнёт. Это же прекрасно, что не так? — Всё не так, — нахмурившись, взбираюсь с ногами на подоконник, чуть открываю окно, и влажный воздух заползает под майку. — Он унижает меня, избивает, а ещё твердит, что я обязана рожать ему детей. — Так и есть. Обязана, — Ости выгибает бровь. — Да, то, что он тебя бьёт, — ужасно, но что ты с этим поделаешь? Может, ему нужна твоя помощь? Я давлюсь дымом. Хочется встряхнуть обеих за плечи. Они разве не понимают, что он тиран и садист? — Ему нужна помощь? Может быть, мне? — Ты зависишь от него, — Лилу поднимается на локтях. — Развестись не можешь, просто уйти — тоже. Остаётся только не провоцировать и попытаться привыкнуть. — Отвлекайся чем-нибудь, — Ости пожимает плечами. — Займись бизнесом, придумай себе хобби, заведи подруг в Вегасе. Хочешь, мы с Лилу будем приезжать? — Ты предлагаешь сдаться? — затягиваюсь и выдыхаю дым в окно. — Ты не борешься, чтобы сдаваться, — отвечает она. — Я предлагаю смириться. — Как смириться, если я при каждом его появлении думаю о том, что он меня бесит? — Почему? — Потому что я не могу это контролировать, — я невольно повышаю голос. — Почему? — снова спокойно уточняет Ости. Вот, что она делает. Задаёт правильные вопросы, вытаскивает на поверхность то, что я пытаюсь скрыть. Ведь действительно, почему? Я помню всё, что сделал Маль, а память цепкая, как крючок: остро, железно, захочешь — не вытащишь. Но дело вовсе не в этом. Ости смотрит на меня своими изумрудными, ужасно глубокими глазами и сжимает губы, накрашенные яркой помадой. Конечно, она знает ответ, — трудно не видеть очевидного, куда тяжелее его признать, — отчётливо понимает, что причина моего неповиновения, да и вообще всех моих проблем одна. Её муж. «Просто иногда люди не суждены друг другу», — кажется, так говорила Ева, когда мы поедали десерты. Может быть, и мы с Люцифером не суждены? Ну, нет уж. — Поговори с ним, — Лилу поднимается с постели и погружает голые ступни в розовые плюшевые тапочки. — Скажи, что тебе не нравится. — Я пыталась, — сомкнув глаза, вытягиваю ноги, что покрылись иголками от сидения в одной позе. — Он либо уходит, либо обещает, но не сдерживает слово. — Все мы уходим, когда нам плохо, — вздыхает Ости. — У тебя нет выбора, ты в любом случае будешь с ним, Вики. Придётся подстраиваться, от твоей ненависти и страданий ничего не изменится, только хуже станет, — она встаёт, цепляет пепельницу со столика и клацает ею о подоконник. Я стряхиваю пепел на стеклянное дно. Ости успокаивающе накрывает мою руку своей, в её глазах искренняя боль понимания. Потому что она знает, что — «это»; прекрасно осознает, кто в моих мыслях, а я так часто думаю о нём, что перестала бояться этих слов. Подношу пальцы к губам, следует очередная затяжка. Горькая, как правда. Ости оборачивается, когда дверь комнаты открывается. Маль входит, не здороваясь, не обращая ни на кого внимания, подхватывает мобильный со стола, зажимает боковую кнопку до тех пор, пока экран не вспыхивает ярким светом. — С утра отправляйся домой, — его голос проносится по комнате. — Мы полетим отдельно? — уточняю, всё ещё сидя на подоконнике. — Я с Мартино в Италию, — нервно бросает Мальбонте. — А ты — домой. — Можем вместе полететь, — вмешивается Лилу, качая ногой в розовом тапке. — Я собираюсь в Вегас послезавтра. А завтра круто бы в спа сходить, на массаж и на пилинг. Ведь так, Ости? Какого чёрта она делает? — О, нет-нет, — поднимает ладони Ости. — Обещала провести выходные с мужем, так что давайте без меня. Чего?! Лилу мило улыбается. Я перевожу на Маля просящий взгляд, мне ведь нужно его «разрешение», но тот лишь поднимает бровь, мол «ну, что ещё ты придумаешь?». Ости с едва слышимым вздохом шагает к двери, напоследок пожелав мне приятных снов, спустя несколько секунд выходит и Лилу, подмигивая. Под потолком свинцовыми облаками висят клубы дыма — горького и терпкого, — на дне пепельницы серые крупинки сгоревшего коричного табака и только-только затушенная сигарета, за окном кричит дождь. Открываю створку шире, обхватываю плечи руками — становится холодно и сыро, будто мы не на третьем этаже, а в подвале. Маль движется ближе, на ходу кладёт фильтр в уголок губ, не останавливаясь. Щелчок зажигалки. Бесшумный выдох. Его взгляд странный, блуждающий, словно у пьяного. Одним резким и смазанным движением он хватает меня за подбородок, сжимает, поднимая лицо; кажется, ещё чуть-чуть, и он пригвоздит меня позвоночником к стене. — Послушай, милая, я терплю все твои причуды, — оранжевый огонёк сигареты опасно качается рядом с моей щекой, когда он говорит. — И что бы ты не замышляла, я настоятельно советую передумать. Если сделаешь что-то, что мне не понравится… — Ничего я не замышляю, — взяв обеими ладонями его внушительное запястье, пытаюсь убрать руку от своего лица. — Останусь на один день, тебя всё равно не будет. — Ты очень, — пепел падает мне на сгиб локтя, заставляя зашипеть от боли, — очень плохо врёшь. — У тебя паранойя! — развернувшись, выпутываюсь из его хватки. Точнее, он позволяет это сделать. — Ты придумываешь то, чего нет, постоянно ждёшь подвоха, не надоело ещё? Маль усмехается. Упирается плечом о стену, курит, смотрит сквозь жгучим кислотным взглядом, что разъедает плоть, заставляет кожу слезать не снаружи, а внутри — струпьями, хлопьями, кусками. — Плевать, — продолжаю и иду в сторону постели. — Какой толк тебе что-то доказывать, если ты не веришь? — я скидываю шорты, швыряю их на бархатную банкетку рядом с кроватью. — Утром полечу домой и буду сидеть в четырёх стенах. Всё, как ты хочешь. — Не строй из себя жертву, — произносит вместе с дымом. — Я даю тебе полную свободу, терплю все идиотские выходки. И что получаю взамен? — Что? — замираю с одеялом в руках, поворачиваю голову, встречаясь с ним глазами. — Прости, но забыть, что ты меня отмудохал, как-то за один день не выходит. — Я сделаю это ещё раз, если не прекратишь вести себя, как сука, — отвечает он, туша сигарету в пепельнице. — Провести выходные с родственниками теперь значит быть сукой? — Они тебе не родственники, — его голос смешивается со звуком приближающихся шагов. — Больше нет. — Но я ведь из их семьи, — не смотря на него, лезу в кровать, натягиваю одеяло и закрываю глаза. — И ты знал это, когда брал меня в жёны! Я тебе не какая-то там девка с улицы. Это звучит резко. Слишком резко. Настолько, что я вздрагиваю вместе с постелью, когда Мальбонте садится рядом. Приподнимаю лицо. В его глазах мрачный смерч, он раскручивается медленно — чертовски медленно, — но накрывает с головой. — Почему ты не берёшь меня с собой в Италию? — спрашиваю, упираясь локтями в мягкую подушку. — Нечего тебе там делать, — сухо отвечает он. Мальбонте странный сегодня. Нет, он раздражающий, как и всегда, но есть в его виде что-то… Не знаю, усталость, отчуждённость — словно он зациклен сейчас вовсе не на мне. Зачем он летит в Италию с дедом? О чём они говорили в кабинете? Мартино же не убить его там собирается? Этого хрен убьёшь — Маль здоровый, как буйвол, сам кого хочешь завалит. Может, с ним произойдёт несчастный случай: споткнется, сломает шею или утонет в океане? Скорее, он своей тушей асфальт пробьёт, да и пойти ко дну не получится, говно ведь не тонет, так что… Он сидит боком, пялится перед собой, и я, поднявшись, придвигаюсь ближе, скользя задом по простыне. Кладу одну ногу на его колени, вторую — вытягиваю за спиной; положив подбородок на плечо, обхватываю его торс. — Не знаю, что тебя тревожит, но я в любом случае на твоей стороне, — мягко произношу я. Он поворачивает голову, словно не уверен, что это я говорю. Не знаю, верит ли он мне, но, вроде бы, звучу весьма правдоподобно. Или нет. — Да что ты говоришь? — язвительно усмехается он, искривляя губы. — Ti parlerò più tardi delle tue bugie. Он опускает мою ногу, резко поднимается с постели, кидая на меня быстрый, полный раздражения взгляд. — Говори на английском, я не понимаю ни слова, — подтянув колени к груди, обхватываю их руками. — Capite perfettamente, — Маль останавливается у порога, открывает дверь, замирает в полоборота. — Siate a casa quando torno. E ricordate che ogni azione che fate avrà delle conseguenze. Я открываю рот, чтобы ответить, но все слова комкаются в горле, словно насмехаясь надо мной. Пока придумываю сотни тысяч оправданий, он покидает комнату, и всё то, что дрожало и металось на уровне шеи, проваливается вниз, заполняя желудок желчью. Очевидно, он копался в моём ноутбуке, либо же слышал, как я говорила по видеосвязи с репетитором. Да плевать, здесь он меня точно не тронет — не решится, — а в своём доме… Будь что будет. Может, нужно только сказать Люциферу, что я согласна на его предложение? Или не стоит? Ливень стих, и в комнате теперь висит тишина. Оглушающая, заполняющая собой всё пространство — она забирается под одеяло, ползёт по ногам, вливается в уши. Так и верчусь в постели, понимая, что, сбежав, никогда не смогу вернуться. Я больше не увижу Сэми — это разобьёт его, а может, и вовсе поставит под угрозу жизнь. Он и так каждый день на волоске от смерти. Я оставлю Мими — эта мысль отзывается неприятными ощущениями в области груди. Ужасно болит голова и сердце — второе, конечно же, больше, — меня бесит этот выбор; бесит, что я должна жертвовать собой; бесит вся ситуация, в которой оказалась. И даже не совсем понимаю, ради себя нужно становиться тенью или ради Люцифера. Мне бы всё взвесить, успокоиться, оценить здраво, перестать бросаться из крайности в крайность, но я же всегда была — и буду — Вики. Вечно всё портящей. Неконтролируемой. Импульсивной. Вики. Я переворачиваюсь с бока на бок ещё около часа, а потом тянусь к мобильному, выбираю в списке контакт ненавистного мужа и слушаю несколько секунд голос женщины, уведомляющей о том, что абонент недоступен. В самолёте, значит. Быстро печатаю короткое СМС:Вы: Не могу уснуть, хочу объясниться перед тобой. Позвони, когда долетишь.
И швыряю телефон на постель. Сигнала у него не будет по меньшей мере часов пятнадцать. А мне не требуется и минуты, чтобы влезть в тапочки и накинуть халат. Я выхожу в коридор, пробираюсь по темноте, пытаясь уловить каждый шорох, почти на ощупь бреду к комнате Люцифера и тихо-тихо открываю дверь. — Какого чёрта ты здесь делаешь? — цедит он так бодро, будто не спал. По пути к постели скидываю халат, оставляю тонкую ткань прямо на полу и забираюсь под одеяло. Люцифер садится в кровати. Я в полутьме разглядываю его профиль, перед глазами мелькает тот последний вечер на Сицилии, и в душе назревает непонятное, скомканное, противное чувство — мне вроде бы уже давно всё равно, но эта липкая неприязнь и обида, которые не дают покоя, так и грозят вылезти наружу. — Он улетел в Италию вместе с твоим отцом, — тихо отвечаю, поворачиваясь на бок и погружая одну ладонь под подушку. — И что? Тебя могли видеть, — тускло отвечает. — Никто не видел, — я пытаюсь потянуть его за локоть, заставить лечь уже наконец, но Люцифер лишь отдёргивает руку. — Ты дверь закрыла? — Да. Он затихает, медлит несколько секунд, а потом встаёт с кровати. — Серьёзно? — поднимаю голову, смотря как он приближается к выходу и проверяет положение замка. — Ты настолько мне не доверяешь? — Мне нужно было убедиться. — Я ведь сказала, что закрыла её, — резко бросаю. Он, как и его отец, считает меня безответственной и ненадёжной. Люцифер молча ложится на спину; придвинувшись ближе, кладу голову на его плечо, касаясь рукой груди, чувствую пальцами удары сердца. Он может сомневаться во мне — имеет на это полное право, — главное, чтобы он не сомневался в нас. Все границы дозволенного давным-давно стёрты. Я целую уголок его губ, подбородок, вслушиваюсь в тихий рокот у горла, вибрирующий невысказанным возмущением, выцеловываю линию ключицы. Мои губы в дюйме от его шеи — могу чувствовать его запах, ощущать, как вздымается и опускается грудь, прикрывать глаза от удовольствия. Прижиматься к коже навылет. Насквозь. Пригвоздить его к матрасу, впечатать в кровать. Превращать минуты в вечность, золотой нитью обвивать время, записывать в воспоминания каждый момент; и любая, даже самая страшная темнота рядом с ним разлетается на осколки. В тишине комнаты слышно наше синхронное дыхание. — Не сейчас, — Люцифер перехватывает мои пальцы, что скользят по его прессу. — Я не собиралась, — зачем-то оправдываюсь. Взяв его за руку под одеялом, переплетаю наши пальцы. Молчу, не зная, что сказать, как выразить тот комок нежности, что застрял в горле. — Зачем они улетели? — стараюсь сменить тему. — Не знаю, — спокойно отвечает. Всё он знает — будь Люцифер не уверен в том, что они улетели, давно бы выпихнул меня за дверь. Он осведомлён, что они не в доме, а значит, в курсе и причины внезапного отбытия. Я хочу высказать своё недовольство его молчанием, но двадцать шесть букв алфавита снова ненавидят меня, потому я складываю лишь одно слово: — Знаешь. Люцифер шумно выдыхает, понимая, что я не отвяжусь. — Отец обещал показать, где похоронили Анну. — Он собирается на могилу к бывшей? — переспрашиваю, хотя и так это поняла. Но мне неясна причина такого рвения. Маль явно беспокоился по этому поводу. — Там его ребёнок, а не только она, — Люцифер прикрывает глаза, а я всё так и смотрю на него немигающе. — Жаль, что с ней такое случилось, — качнув головой, снова устраиваюсь на его плече. И мне действительно жаль, пусть я её и не знала. Наверное, она искренне любила Маля, раз шла против семьи и встречалась с ним, наплевав на запрет — даже несмотря на то, что он поднимал на неё руку. И он её любил, до сих пор любит, уверена. Это её он обнимает во сне, её он целует в плечи на рассвете, даже не открывая глаза, перед ней он стоял на коленях в кабинете. Вот такая любовь — болезненная, раздутая, воспалённая, словно опухоль. — Анна получила то, что заслужила, — вдруг отвечает он. — Она была беременна, — вырывается возмущённо и громко. — Мне безразлично, — добавляет Люцифер. Эта тема, очевидно, ему неприятна. — Это не наш ребёнок, он бы всё равно нам не достался. — Как ты можешь так говорить? — я поднимаю голову, вперившись в него взглядом, но он даже не соизволил глаза открыть. — Он ни в чём не виноват. — Знаю. Виновата его мать, — он притягивает меня ближе: так, что я утыкаюсь носом в его горячую челюсть. — Слушай, это неважно. Она мертва, и мне плевать. — Тогда, по такой логике, я заслуживаю того же. Не уверена, что он разобрал мои слова, но я бессовестно изменяю мужу, а значит, по всем их законам должна быть наказана — ведь это не тот мир, где можно спокойно выбрать себе пару, здесь это всегда сделает дон, наплевав на все чувства. Нужно быть с тем, с кем велено, а всё остальное — мысли-запреты, мысли-табу. — Спи, Вики, — Люцифер касается губами моего лба, проводит рукой по лопаткам. — Всё будет завтра.