я устала мир замкнут, уныл, решётчат я скребу по стене ногтями есть ли тот, который меня захочет? даже нет — который меня потянет просто вывезет бесконечный трип вывезет полубезумный трёп ты меня видишь? смотри, смотри потому что скоро меня сотрёт
Вики размешивает тонкой пластиковой ложкой откровенно паршивый кофе, почему-то именно на той заправке, что они проехали пятнадцать минут назад, не смогли сделать так, как она любит. Думает, как можно испортить старый, проверенный временем рецепт; теперь сколько молока ни лей, сколько сахара ни сыпь — всё равно выходит горько-кислое месиво. Она вздыхает, кладёт пустую тару из-под порции сливок в бумажный шелестящий пакет с мыслью, что этот мерзкий латте уже не станет лучше, накрывает стакан крышкой и отставляет в сторону. Люцифер ведёт автомобиль плавно, расслабленно, изредка поворачивая руль, не болтает с ней в дороге, не рассказывает ничего, не строит иллюзий идеальной жизни — слишком замкнут для этого, человек-всё-внутри-себя, и уж тем более он не собирается её развлекать. У Люцифера с юмором всё плохо, с трудом помнит, каково искренне улыбаться — это Вики неестественно смеётся до истерик; а он нет, он так не может, только смотрит на неё, улавливая немые знаки SOS — спасите меня, ну пожалуйста, умоляю, я снова хочу сиять, — и понимает: всё чертовски изменилось. И никогда не станет прежним. Холодная голова, никаких поспешных или импульсивных решений, лишь действия с определенными последствиями: побыть рядом с ней, убедить уехать, следить, чтобы не высовывалась. Только внутри у него рвётся и мечется — кинь спичку, одно неосторожное слово, и всё разлетится к чертям. Он знает: что бы он ни сделал, что бы ни сказал — всё приведёт к войне. Если она не подчинится, если не сделает так, как он хочет, у него окончательно крышу снесёт, потому что Люцифер состоит из могил и имён, заглушенной вины, списка смертей и, самое страшное, он теперь состоит из чувств к ней. Его новое проклятие. Полная катастрофа. Дичайший провал. Точка преломления и начало его внутренней рефракции. Ему бы хоть раз в день упасть на кровать, раскинуть руки, просто пялиться в потолок и наконец-то не думать о ней. Хотя бы минуту. Или две. Просто. Не думать. О чужой жене. Она красивая до чёртиков, медленно, по тягучим каплям патоки с ума сводящая, и не бывает таких солнц, не существует такого света, который мог бы с ней сравниться. И стоит ей только пожелать — Люцифер отдаст всё этой звездной девочке. Хоть разрушит город. Погребёт всех родных. Сделает это снова. И снова. И снова. Пусть даже ценой собственной жизни. Он злится — от этого чувства радужки глаз окрашиваются в красный, как сердце окрашивается страхом потери, — запирает ярость разрушения на замок, укрывает в сундук, замуровывает внутри себя. Но Люцифер знает: стоит только пожелать. — Куда мы едем? — она вытягивает руку, гладит его напряжённое плечо. Мокрое шоссе отражает мутные лучи восходящего солнца, что только начинают продираться сквозь кроны спящих елей, тянущихся вдоль безлюдной трассы. — Увидишь. Он сводит взгляд с дороги, смотрит на неё — при таком освещении глаза Вики кажутся почти сизыми, — опускает на ладонь, что движется по его локтю и скользит вниз. Вики едва заметно облизывает губы, пробирается рукой по его бедру, слегка сжимает пальцы на пахе, но, уловив его неодобрительный взгляд, тут же отстраняется. Всё, что он испытывает — раздражение. На Вики, что смотрит на него в упор, — стрелки на её глазах, прорисованные до внутренних уголков, блестят серебряной пылью — и молчит. На отца, который абсолютно точно — Люцифер уверен, — хочет, чтобы Вики навсегда осталась в другой семье. На себя — не способного поступить правильно и отпустить её. Раздражение — угольно-острое — медленно грызёт себе путь наружу через его грудную клетку. У их отношений на час-день-ночь в этих реалиях нет никакого продолжения. Нет никакого названия и контекста, есть только хвалёная физика тела, которая сейчас — в этот самый момент — ему совсем не нужна. Он лишь напрягается, до одурения сильно, словно стальной шлифованный лист, прямой и ровный. — Ты зануда, — сложив руки под грудью, она упирается головой в холодное боковое стекло. — Что с тобой в старости будет, это же ужас, ты совсем не умеешь веселиться. — Я за рулём, а ты лезешь мне в штаны, в чём здесь веселье? — спрашивает он. Вики цокает языком, ощущая горечь во рту от того, что он ведёт себя так, будто между ними ничего не было. Но ведь было же, она помнит все поцелуи по телу, весь отчаянный секс — ей казалось, что в нём можно забыться, и у нее даже выходило, — помнит все слова в сером тумане тоски. Захочет — не забудет. — Я просто скучала по тебе, вот и всё, — тихо отвечает она. Вики думает, что для хладнокровного человека он ведёт себя слишком резко — того и гляди металл начнёт раскаляться. Так оно, собственно, и происходит. — Чёрт, Вики, — Люцифер сжимает руль крепче, словно это он виноват в закипающей злости, и говорит чуть громче, чем нужно: — Вики, пожалуйста, будь взрослее! Что за дурь у тебя в голове?! — Да господи, я просто хочу отвлечься от всего этого дерьма! — отвечает она, чуть не подпрыгнув на кожаном сиденье. — Я постоянно в напряжении, не сплю толком, потому что этот урод каждую ночь вжимает меня в матрас. Ты так вообще в последний раз едва меня не прибил! — Тебя там быть не должно, — он поворачивает голову, и на миг Вики кажется, что он её сейчас ударит. Было бы куда, она бы попятилась назад, но не может: спина и так вдавлена в спинку кресла. Тревога превращается в жар, льётся по позвоночнику, стучит в кончиках пальцев. — Хватит искать отговорки. Ты хочешь остаться с ним? — Нет! — Тогда какого дьявола ты до сих пор там? — его всё так бесит, что он готов взять её за ноги, свесить вниз головой и вытрясти эту упёртость. — Я сказал, что делать, сказал, что помогу, остальное тебя не должно волновать. Ни я, ни твой друг, никто! Все эти чувства и привязанности лишь делают тебя беспомощной. — Да что ты вообще знаешь о чувствах? — отвечает вопросом на вопрос, задыхаясь воздухом, широко распахивает глаза — пропасти, наполненные мокрым небом. — Ты… — Достаточно! — он нервно взмахивает рукой, веля ей заткнуться. — Я и не претендую на премию «сентименталист года». — Нет, что ты знаешь о чувствах, Люцифер? — дрожаще-надрывным голосом продолжает Вики. Она выглядит так, словно её ударили, сильно, наотмашь, исподтишка. — Ты понимаешь, что такое любить кого-то или дорожить кем-то? Я не хочу тебя терять, не хочу видеть тебя раз в десять лет! И что мне делать теперь с этой чёртовой… — она сжимает губы, проводит пальцами по влажным векам, — …с этим всем? Что мне делать одной? Сидеть на краю земли, лезть на стены, истерить сутками, бить посуду от злости из-за того, что я такая жалкая, и мечтать самой стать этим разъёбанным стеклом на полу? Это тебе ничего не стоит меня кинуть, как ты сделал это, блядь, тогда, в Италии, а я не могу оставить то, что мне дорого! Она хочет закричать ему в лицо, что он бездушный; да, так и сказать: бездушный, бесчувственный, холодная глыба льда. Вот сейчас взять, набрать полные лёгкие кислорода и выплеснуть всё! Но она лишь закрывает рот ладонью так, будто её сейчас вырвет, будто она выблюет из себя грязь, будто он её ударил так сильно, что выбил весь воздух, и теперь она больше не сможет дышать. Никогда. — Ты остыл? — всхлипывает она. — Или был со мной из жалости? Конечно, он сделает вид, будто не понимает, что она хочет услышать. Это же чертовски удобно: просто притвориться, что не знаешь, о чём речь, быть ледяным и недосягаемым. Всегда одинаковым. Она не плачет — рыдает впервые за много лет, слёзы крупными каплями скатываются по лицу. Люцифер коротко смотрит на неё глазами, в которых — Вики готова поклясться — полыхает огонь; сворачивает с трассы на бесформенную дорогу, взрыхляя колесами опавшие иголки и листья, глушит мотор и резко выходит из машины, хлопая дверью так сильно, что воздух, пропитанный всхлипами, начинает звенеть. Холод накидывается зверем, когда Люцифер открывает пассажирскую дверь и, обхватив запястье, вытягивает её из салона. Перед глазами у Вики танцуют краски, и мир скукоживается до размеров пуговицы на его куртке. Если бы он не держал, то ноги бы подогнулись, заставив упасть на колени и позорно биться в истерике среди тихого, только просыпающегося леса. — Извини, — шепчет, когда он поднимает руками её голову. — Просто я не могу тебя оставить, потому что я тебя… — я тебя что? — …потому что ты мне очень дорог. — Послушай, Вики, пожалуйста, — он стирает большими пальцами соль с её лица. Люцифер терпеть не может все эти крокодильи слёзы, особенно когда они слишком настоящие, такие искренние, что хочется вывернуться наизнанку. — Я холоден, ты права. Но этого не изменить, я только такой и никакой больше. Если не кричу о своих чувствах, не значит, что ничего не чувствую. Я не привык их адекватно выражать, знаю, каждый мой всплеск обычно заканчивается не очень приятно. То, что мы сейчас с тобой делаем, не будет продолжаться вечно, ты ведь сама понимаешь, что при каждой подобной встрече мы рискуем жизнями. Не только своими. Я был груб, но лишь потому, что я злюсь на самого себя, не на тебя, Вики, слышишь? — пристально вглядывается в затянутые влагой глаза. — И запомни одну вещь. Я никогда. Ни с кем. Из жалости. Она кивает невпопад — быстро и часто, — вцепляется в него, как утопающий, воет в воротник куртки, размазывая косметику по шероховатому материалу. Люцифер целует её волосы, пахнущие его шампунем, проводит по ним рукой, чувствует, как она сжимает пальцы на ткани его одежды. — Пойми, что никогда у тебя не будет нормальной жизни, в нашем мире её не существует, — он отстраняется, вглядываясь в её покрасневшие, наполненные слезами глаза. — Если связан с преступностью, то всегда рискуешь оказаться либо в гробу, либо за решёткой. Выхода нет и не будет, тебя не отпустят, про тебя не забудут. Всё, что ты можешь — бежать, — сжимает одной рукой её обе, накрывает сверху второй ладонью. — Ты моя, даже если меня рядом нет. И я не хочу, чтобы ты думала, будто мне всё равно. Это не так. Мне не всё равно, Вики. Может быть, скоро всё изменится, может, настанет страшное время, — он притягивает её, прижимает крепко, шепчет в ухо: — Tutto muore ma tu sei la cosa pi cara che ho.***
До дома, безмолвно стоящего посреди леса, они доходят пешком, бросив машину недалеко от трассы. В руках у Люцифера два больших бумажных пакета, забитые едой из ресторана, в котором они останавливались по пути. Вокруг полная тишина, если не считать пения осеннего ветра в кронах сосен, что пропитывают воздух сладковато-смолистым запахом, и хруст листьев и веток под подошвами их обуви. Дом небольшой, состоящий из дерева, с высокой и тёмной треугольной крышей — один этаж, а дальше сразу мансарда. Он не выделяется среди лесного пейзажа, скорее сливается с ним, будто построенное людьми здание — часть природы; словно здесь ему самое место. Лестница высокая, г-образная, Вики поднимается по влажным деревянным ступеням, то и дело смотря под ноги, чтобы не споткнуться и не разбить себе голову, растеряв последние остатки мозгов. — Здесь кто-то бывает? — спрашивает она до сих пор хриплым от плача голосом. — Довольно ухоженно, даже порог листьями не занесло. — Приезжают делать уборку периодически, — Люцифер звенит ключом, с металлическим хрустом вставляет в сердцевину замка и проворачивает несколько раз. — Этот дом давно построили. Отец сказал, что на случай, если кому-то захочется побыть в одиночестве, — входя внутрь, он включает фонарик на мобильном и говорит идущей следом Вики: — Поднимайся, я спущусь вниз и включу электричество. Она копается в кармане, ища телефон. В сумке у Вики вообще много чего интересного: например, початая пачка коричных сигарет, бумажные салфетки, косметичка с её любимой подводкой и тенями, плеер — синий, который она давно не слушает, но всё равно таскает за собой, — сложенные вещи и таблетки. Таблетку нужно выпить обязательно, иначе велик шанс нежелательно забеременеть. Если, конечно, у них будет секс. Неважно. Вики подцепляет препарат со дна банки, отправляет в рот и глотает. Мобильный без единого звонка и уведомления — даже сообщение, отправленное мужу ночью, не доставлено. «Не долетели ещё», — думает и открывает приложение, которое Мими устанавливала на её гаджет, роется в сохраненных геолокациях и выставляет нужную, — если вдруг Маль вздумает проверить, то она как будто бы в доме Мартино. Пытается поразмышлять на тему того, что же Малю известно, потому что помимо изучения итальянского, делала ещё много того, о чём Мальбонте не знает. Если бы догадался об изменах, явно так спокойно себя бы не вёл, а из всего остального как-нибудь выпутается, наверное. Ну, даст он ей пару раз по лицу, скорее всего, но не убьёт же, Вики почти уверена в этом. Ему нравится причинять боль, смотреть, как она страдает, и, лишив её жизни, Мальбонте лишит себя этого удовольствия. В доме всего три большие комнаты — гостиная, кухня и спальня. Вики скидывает обувь, бесшумно ступает по ковру, на носочках перескакивает по холодному голому полу, бредёт к лестнице. Всё пространство — паутина теней и тусклого солнечного света, видны очертания пары тёмных текстильных диванов, низкого стола на изогнутых ножках, большого мраморного камина с давно потухшими углями и пушистым мягким ковром, расположенным рядом. Пахнет лакированным деревом, дождём и немного дымом. Напольные светильники с тканевыми абажурами вспыхивают, когда она поднимается по крутой лестнице. Ступени слегка поскрипывают под ногами, межкомнатных дверей здесь нет, стены, отделяющей мансарду — тоже; поэтому, оказавшись наверху, Вики сразу попадает в спальню. Треугольная крыша, отделанная тонкими деревянными рейками, смыкается прямо над головой. Кровать застелена тёплым клетчатым пледом, в который в пору укутаться самой, так как в доме довольно холодно. Вики скидывает куртку, вешает на спинку кресла, сумку ставит на его сиденье, открывает молнию и вынимает синюю кожаную косметичку. — Да уж, — шепчет, открывает складное карманное зеркало и садится на угол кровати. Взгляд рассеянный, как будто у только проснувшегося человека. Спустя минуту размазанная косметика оказывается на влажной салфетке. Она рисует лицо, сжимая тюбики замёрзшими пальцами. Сначала нанести крем. Затем пройтись кистью по переносице и скулам, чтобы скрыть бледность лица, вычертить аккуратные, но броские стрелки, тушь в один слой — как будто так можно избавиться от лопнувших в белках капилляров — и, последний штрих: растёртый по губам глянец вишнёвой помады. Она расчёсывает волосы, отмечая их быстрый рост, — уже почти до основания шеи, — ещё раз проверяет мобильный, затем суёт его в карман кофты, застёгивает молнию до подбородка, рукава натягивает на холодные пальцы и спускается вниз. Полено на дубовой шероховатой колоде сухое и увесистое. Небольшой топор блестит серебряным лезвием в руке Люцифера. Он возносит, бьёт, одним ударом с хрустом раскалывая ароматную древесину на дрова — пополам, затем ещё на две части, — ставит аккуратные столбики в круглую корзину из металлической сетки. — Я растоплю камин, подожди немного, — произносит, краем зрения замечая её посреди гостиной. Она механически улыбается ровно одну секунду, проходит дальше, упирается боком в край каминной полки. Слабость снова пронзает плечи, достигает шейных позвонков, Вики обхватывает себя руками. Тоненькая нить, больше похожая на острую леску, что связывает их — от «Прошу! Поехали!», когда она запрыгнула к нему в машину при первой встрече, до «Ты мне дорог», — натянута так сильно, словно готовится порваться в любой момент. — Ты хочешь быть доном? — спрашивает она севшим голосом. Люцифер вонзается в неё взглядом лишь на миг, затем вновь переводит его на деревянную колоду, ставит топор рядом, стряхивает мелкую щепку, что прицепилась на закатанный рукав чёрной водолазки. — Я не задумывался, и это не имеет значения, — он проходит к камину, опускается на корточки, выкладывает дрова на дно. — Я им стану. Вики не решается спрашивать, кто будет боссом после него. Наверное, Мартино злится по этому поводу, всё-таки его сыну уже тридцать, а наследника до сих пор нет и не предвидится. — А у других детей есть выбор? — Всё добровольно, но если это ребёнок кого-то из верха иерархии, то он с почти стопроцентной вероятностью будет в семье, — Люцифер отправляет под дрова немного мелкой щепы и курил для розжига. — Если это сын обычного солдата, то членом семьи он не считается. — И как вообще живут дети в таких семьях? — интересуется она, растирая замёрзшие пальцы. — Как и все остальные, — он зажигает длинную спичку, подносит к дровам. — Разумеется, в совсем раннем возрасте я не знал, чем отец занимается. Ребёнку это не нужно. Понимать, как всё устроено и что меня ждёт, я начал уже в более сознательном возрасте. — А друзья? — Ты решила устроить мне допрос? — хмыкает он. — У меня был друг, знал его с детства. Мне пришлось его убить. — Почему? — Вики выглядит настолько изумлённой, что Люцифер не может сдержать смешок. Наверное, именно такое лицо у человека, узнавшего, что вся его реальность — слишком правдоподобный сон. — Потому что нельзя говорить о том, что ты намерен покинуть семью, — он кидает горящую спичку в камин, поднимается во весь рост; опустив голову, смотрит, как разгорается пламя. — Он считал, что я помогу ему сбежать. Но любой предатель должен быть наказан, даже если это твой близкий человек. Иначе люди начинают забывать о правилах. Она поджимает губы. По комнате расстилается запах разгорающихся дров, что потрескивают в камине. В гостиной есть телевизор со стереосистемой, но они не включают его, потому что тишина, похожая на рассыпанные перья, и спокойствие — единственное, что нужно им обоим. То самое общее, что можно разделить пополам и оставить на память о прошедшем дне. Уже ночью она будет в Вегасе, но в скором времени — исчезнет оттуда навсегда. По крайней мере Люцифер так думает. Они устраиваются напротив камина, усаживаются прямо на расстеленном коврике, ставят на пол деревянный поднос на ножках. На поверхности оливки, свежие сыры, овощи, ризотто со спаржей и грибами, запечённое мясо ягненка. Так вкусно пахнет, но желудок Вики не делает кульбит — она бы с радостью съела сейчас глазунью с беконом или за обе щеки умяла лапшу быстрого приготовления; но вместо этого складывает под себя ноги, ёжится, ныряет носом под высокий ворот кофты, прячет пальцы в рукава — и это выглядит мило на самом-то деле, — а Люцифер произносит: — Сейчас станет теплее. Она не понимает, о температуре воздуха он говорит или о самом себе, но больше надеется на второе. Люцифер поднимается с пола, молча отходит и меньше, чем через минуту, на её плечи ложится тёплый плед. Секунды тают — две, три, десять, — тают точно так же, как она в его руках, что укутывают её в мягкое покрывало. — Спасибо, — шевелит губами. После недавней истерики её словно покинули последние силы, и теперь нужно ждать, пока сосуд снова наполнится. Люцифер открывает бутылку с вином, разливает насыщенную красную жидкость по бокалам, когда Вики спрашивает: — Где я буду жить? — Узнаешь на месте, — он ставит бокал рядом с ней, закупоривает крышкой бутылку. — Заранее тебе эта информация не нужна, можешь сболтнуть нечаянно. Вики горько усмехается. Он опять ей не верит. Люцифер вообще никому не верит, даже самому себе порой. — Далеко отсюда? — Достаточно. — Не в Америке? — Не в Америке, — он отпивает вино, кладёт в рот маленький кусочек сыра. Скоро они расстанутся на очень, очень длинный срок, и пусть её не будет рядом, но не объяснить, как случилось такое, что Вики всегда где-то внутри него — образами, обрывками воспоминаний, отголосками смеха, — не хочет уходить и прогнать себя тоже не позволяет. Не позволяла. А теперь уже поздно, потому что это чувство — необходимости, привязанности, потребности — накрыло его с головой. — У Сэми операция, — она комкает пальцами угол пледа. — Нужно навестить его. — Знаю, — Люцифер делает ещё глоток. — Ади улетел в Нью-Йорк. — Я тоже собираюсь, — она морщится, думая о том, отпустит ли её Мальбонте. — Мне нужно убедиться, что всё прошло хорошо. Врач сказал, что с его диагнозом шансы слишком малы. Сэми страшно. Страшно, ведь он может не проснуться. Ему нужна поддержка. — Если он умрёт… — Не умрёт! — перебивает она, не позволяя договорить. — Хватит! Он будет жить, и точка. Я удостоверюсь, что с ним всё в порядке, и уеду. Люцифер замолкает. Не хочет рушить её веру, хоть и сам понимает, что против болезни, которая сломила её друга, медицина практически бессильна. Его спасёт чудо, а Люцифер не верит в чудеса. Вики повторяет про себя: «убедиться, что всё в порядке, а затем уйти». Исчезнуть. Попрощаться — и раствориться. Избавиться, наконец, от мужа. Потому, что Вики ему не нужна. Он её не любит. Он её просто использует, чтобы заглушить тоску. Вики — не его. — Ты не ешь, — он кивает на еду. — Не нравится? — Всё нравится, — особенно ты. — Хочется просто чего-то обычного. — Чего, например? — он отставляет бокал с вином. — Не знаю, — Вики пожимает плечами, отчего на пледе образуются складки. — Яичницу, — заводит глаза к потолку. — И глинтвейн, — затихнув на миг, добавляет: — Только без корицы. Так забавно и так радостно наблюдать, как Вики суетится на кухне, обёрнутая в плед, путается в мягкой ткани, чертыхается на посуду. Люцифер смеётся про себя — не над ней, над самой ситуацией, — но вида не показывает, лишь достаёт бумажный лоток с яйцами из шелестящего пакета с продуктами и уточняет: — С беконом? Вики замирает с бутылкой вина в руках, кивает, шаря по ящику в поиске пряностей. В доме находится не всё: гвоздика, немного кардамона, а душистые палочки корицы она сразу отбрасывает. Люцифер включает плиту — на поверхности весело подрагивают синие язычки газа, — ставит небольшую сковороду сверху. Окно выходит на чащу, сейчас кусты хрупкие и безлиственные, но весной аромат хвои и лесной зелени пробирается даже сквозь закрытые створки. Люцифер любит это место, оно словно убаюкивает, дарит странное земное спокойствие. Он режет бекон тонкими полосками: так, чтобы на раскалённой сковороде не растворился и не превратился в хрустящие шкварки за секунды. Разбивает яйца, отправляя скорлупу в бак. Бутылка в руке Вики булькает вином, когда она переливает его в маленькую блестящую ёмкость с длинной ручкой. Звёздочки бадьяна всплывают на поверхности; мёда под рукой не оказывается — она всыпает немного сахара, кладёт разрезанное яблоко, дольки апельсина, и ставит посуду на огонь под рассказ Люцифера о том, что глинтвейн готовили ещё в Древнем Риме и всё-такое-прочее, но это так неважно — так абсолютно безразлично; её сердце суматошно стучит где-то в горле, стирая все мысли, словно губкой, оставляя лишь разводы и смазанные контуры. Вики кажется ему хрупкой, как весенний лёд, как сны перед рассветом, только тронь — рассыплется, растает, растворится. Он целует первый — привлекает за талию, голодно впивается ртом, будто ещё миг, и она взорвётся пылью. Вики ищет в его губах дом и очаг, горячий кофе, ужин на двоих, но всё, что у них есть — ничем не подкреплённая надежда. Он прижимает её ближе. Ещё ближе. Её ноги едва не отрываются от пола, плед спускается с плеча, Люцифер захватывает верхнюю губу, затем нижнюю, проводит языком, прерывисто дыша, — и это так медленно, горячо и прекрасно, что она мысленно умоляет его не прекращать, льнёт к нему, постанывая. — Я хочу ещё, — шепчет Вики, когда он всё-таки отрывается от её губ. Люцифер усмехается. — Давай-ка ты сначала поешь. Он целует её снова — быстро, глубоко, жёстко, — потом отстраняется, оставляя стоять с головокружением и стучащим пульсом где-то на кромке влажных губ. Люцифер перекладывает глазунью с идеальными глянцевыми желтками на тарелку. Бокалов для глинтвейна в доме нет, так что нагретое вино они наливают в обычную кружку. Вики отпивает ещё по пути в гостиную, облизывает губы с каплями напитка, спущенный плед тянется за ней клетчатым шлейфом. В гостиной уже довольно тепло, потому она скидывает с себя покрывало, расстёгивает кофту, а под ней лишь белая футболка, сквозь которую выделяются соски. Дрова в камине тихо трещат, по стенам скользят тёплые оранжевые блики. Сложив ноги по-турецки, она поедает глазунью — проводит хрустящим кунжутным хлебом по желтку, промакивает, отправляет в рот, смыкая веки. — У тебя самые вкусные яйца! — Вики резко открывает глаза, опасаясь того, что сейчас он снова бросит взгляд «Вики, ты дура?». — Не так выразилась. Ты приготовил вкусную глазунью. Я это имела в виду, — от его молчания смущается ещё сильнее и переводит тему: — Когда мы увидимся в следующий раз? — Не знаю, — выдыхает он. — Когда я решу, что это безопасно. — Я буду в Нью-Йорке, — Вики отхлёбывает пряный глинтвейн из кружки. — Ну, планирую по крайней мере. Мы могли бы встретиться там ненадолго. — Нет, — он ставит бокал с вином на пол. — Я сам там буду. С Чумой и Мальбонте. Видеться наедине нам не стоит, лучше побудь с другом. — Значит, и Маль собирается? — заинтересованно уточняет она. — Это хорошо. Одну он может меня не отпустить. Лишь бы к Сэми не увязался. Вики проматывает в голове мысли о том, что в Вегасе их ждёт разговор, и уже придумывает нелепые истории, чтобы оправдаться перед Сэми насчёт синяков, которые, она уверена, останутся после беседы с Мальбонте. Лишь бы не на лице — остальное можно скрыть одеждой, замаскировать как-то, а вот со свежими кровоподтёками на скулах будет сложно. — Ему не до походов по твоим друзьям, — тускло заявляет Люцифер. — Навестишь Сэми, вернёшься в Вегас, будешь вести себя как обычно, а потом позвонишь по телефону, который я тебе дал, и исчезнешь оттуда. — Мальбонте видит во мне Анну, он помешан на ней, — Вики в несколько больших глотков осушает половину кружки. — Он будет в ярости, я даже представить боюсь. Только бы Сэми не пострадал. — Ади присмотрит за ним, — сухо говорит Люцифер, смотря перед собой. От этого тона у Вики что-то чёрное, острое и тягучее игольчатым шариком перекатывается в венах. — Что бы ни случилось, ты уедешь. Обещай. Вики почти подпрыгивает, когда в кармане вибрирует телефон, покусывает губы, словно это поможет вернуться в реальность. Мальбонте не мог долететь так быстро — при любом раскладе они будут на Сицилии только во второй половине дня, а сейчас утро. Она с опасением вынимает смартфон, смотрит на вспыхнувший экран с коротким сообщением. Лилу: В спа идём? Вики открывает страницу, пролистывает переполненную ленту. Множество фотографий, несколько тысяч красных сердечек под новым постом, где Лилу мило улыбается в камеру и наивно рассуждает о жизни; тягучие однообразные комментарии: «Ты прекрасна», «Чудесная», «Сексуальная», «Ты просто красотка». Она хочет, чтобы все её любили, хочет внимания, жаждет популярности и признания. И получает всё это в сети.Вы: После обеда, окей? Только недолго, мне нужно лететь домой.
Лилу: Так я с тобой. Хочу с Астаротом увидеться, пока дона нет.Вы: Он до сих пор против?
Лилу: Он не поддерживает. Жду тебя в три часа. Оттуда поедем в аэропорт. Сразу после сообщения приходит адрес, где Вики должна быть в назначенное время. Значит, у них есть ещё часов пять. Возможно, последние пять часов, что они проведут вместе. Люцифер касается её руки, отвлекая от тяжёлых мыслей, большим пальцем задумчиво гладит костяшки, а потом произносит: — Хочешь, сяду рядом с тобой? Вики округляет глаза — вообще не понимает, зачем он спрашивает, потому что всё слишком очевидно: конечно, она хочет, чтобы он сел ближе, провёл ладонью по её щеке, губами обжёг шею и… Люцифер, отставляет столик с едой в сторону, теперь между ними никакой преграды — кроме одежды, разумеется, — он отнимает остывший глинтвейн из её руки, большая ладонь ложится на талию; привлекает ближе, проводит носом по щеке, касается уголка губ. — Посмотри на меня, — шепчет она на грани слышимости. И он смотрит. Жадно, захлёбываясь, мучительно долго. В её глазах горит солнце, но Люцифер не плавится — греется в его лучах, когда опускает Вики на пол. Медленно снимает кофту, поднимает тонкую ткань футболки, целуя низ живота, впадинку пупка, затем чуть выше. Тело тонет в мягком ворсе, огонь горит в камине, горит в них. У неё тонкий розовый шрам между рёбер, раньше его не было — или он не обращал внимания, — а теперь Люцифер не может перестать задаваться вопросом, откуда этот след взялся, а точнее, кто из них его оставил. Вики шумно выдыхает, прикрывая глаза, запускает пальцы в его волосы, и он снова поддаётся — Люцифер не пьян, совершенно понимает, что происходит, но ему так нравится эта нежность и податливость, что исходит от нее; он становится зависимым от этого; он делает ему не свойственные вещи, возможно, в последний раз, и это страшно — потом будет страшно, знает. Но не сейчас. Сейчас видит, как задирается её футболка — сам тянет вверх, снимает через голову, бросает в сторону, — как она выгибается, когда его язык скользит по соску. Его пальцы — грубые и ласковые одновременно — блуждают по телу, мимолётно вычерчивая причудливые узоры. Он снимает с неё джинсы, стягивает бельё, сжимает бёдра. Теперь Вики знает, что такое размеренность — это когда дюйм за дюймом, выдох за выдохом, плавно и нежно; когда всё кажется до жути правильным и ожидаемым; когда саднящее сердце делает удар, замирает и запускается вновь. Вики откликается на каждое прикосновение: вздрагивает, когда он проводит языком по ложбинке между грудей; прикусывает губу, стоит ему развести её бёдра; выгибается навстречу подушечкам пальцев, когда он проводит ими по влажным складкам. Вики кажется хрупкой и маленькой в его объятиях, но безудержно громкой. Она так сладко стонет, когда он массирует клитор, так плавно закатывает глаза, когда он вводит пальцы внутрь сначала наполовину, а потом до самого основания. Вики взмахивает рукой, вцепляется в ковёр, выгибаясь и шипя сквозь сжатые зубы. Бокал со звоном падает, вино кровью растекается по полу, отражая багровым глянцем пламя камина, но они слишком увлечены, чтобы обращать внимание на что-то, кроме друг друга. Член до боли теснит брюки, но сейчас Люциферу на собственное удовлетворение слишком плевать. Её живот вздрагивает и напрягается от каждого проникновения. Эти поцелуи не похожи на другие — в них нет жадной спешки, слепого страха или тянущей на дно вины. Он сцеловывает нескончаемые стоны с её губ, делает несколько движений, вынимает пальцы, размазывая обильное количество смазки. Она улыбается, любуется, когда он поднимается во весь рост и резко снимает водолазку. Красивый. Он такой красивый, что смотреть на него почти больно. Вики подаётся ближе, встаёт перед ним на колени, проводя ладонью по кубикам пресса. — Я почти готова поверить в Бога, — ухмыляется, расстёгивает его штаны, спускает. — Что это за религия? Люциферианство? Член в её руке большой и твёрдый. Вики проводит ладонью, смотрит снизу вверх своими огромными глазами — в них шторм, ураган, нашествие бездны. — Скорее, сатанизм, — он запускает руку в её волосы. — Значит, — Вики медленно-медленно проводит языком снизу по всей длине, от основания до головки, — я принимаю новую веру. Её горячий рот обхватывает член, скользит дальше. Люцифер выдыхает, стоит ей втянуть щеки и, сжав яйца рукой, взять глубже. Он придерживает её затылок, направляя; то упирается в горло, то вынимает полностью, проводя головкой по губам. Вики сосёт увлечённо, довольно улавливая его частое дыхание над головой; порой поднимает взгляд и смотрит на него — сомкнутые глаза, сведённые брови, чуть приоткрытые губы. Он бы схватил её за волосы и оттрахал в глотку, пока она обезоруживающе глядит снизу вверх своими синими, блядь, глазами, но пообещал быть нежным — им обоим это нужно. А потом Люцифер резко отстраняется, вынимая член из её мокрого обжигающего рта, и говорит: — Ляг на пол, — опускает её на ковёр, сам ложится на спину так, чтобы её бёдра были на уровне лица. А потом Вики, перекинув колено через его шею, оказывается сверху. — Хочу тебя тоже. Люцифер давит на бёдра, вынуждая опуститься, проводит языком по складкам, собирая влагу. Вики обхватывает член, оказавшийся теперь напротив её лица, и ласкает рукой, постанывая от движения его губ, от языка, что плавно входит в неё; вскрикивая, стоит ему начать трахать её пальцами. Вики дразняще гладит головку, сосёт, очерчивает вены, старается расслабить горло и взять глубже. Нежные стенки расходятся — член входит дальше, но не намного. Она не может протолкнуть даже половины и хочет уже возмутиться, мол «Люцифер, ты куда такой член отрастил», но потом резко вздрагивает от того, как интенсивно он стимулирует клитор. Тело пронзает дрожь. Она выгибает спину в громком стоне. Ногтями вцепляется в его бёдра и затихает. Но этого мало. Люцифер спускает её с себя, переворачивает, кладет спиной на пол и нависает сверху. — Слишком рано, — он раздвигает Вики ноги, придавливает сверху, обездвиживая. Её имя жжётся на языке, мерно стучит в груди, становится ласковым морем, рассветом и тьмой, случайно задетой струной на расстроенной гитаре; и Люциферу бы сжать да скомкать его в кулаке, спрятать ото всех; или выбросить и не вспоминать. Но он не может. Вики заводит руку вниз, в нетерпении направляет член внутрь, чуть приподнимая бёдра так, что он своей каменной твёрдостью уже растягивает кожу. — Давай так, я на таблетках, — Вики мягко царапает его поясницу. — Хочу почувствовать тебя ещё ближе, — он медлит, тогда она добавляет: — Всё нормально. Клянусь. Вообще-то, он уже не верит в клятвы. Но, вроде как, пытается верить Вики. — Не думала, что это будет настолько больно, — она обхватывает его плечи, прижимаясь обнажённой грудью. — Что — это? — шепчет в волосы, членом скользя по горячей смазке, которой она истекает. — Прощаться. Его губы вновь накрывают её рот. Никто из них не целовался столько за такой короткий отрезок времени. Путаются языками до онемения челюстей, вбирают вкус друг друга, запоминают. Люцифер входит плавно, сразу целиком, ощущая, как тугие мышцы сдавливают член. У него в глазах темнеет от этой тесноты и узости. Вынимает и толкается сильнее, резче. Вики задыхается, вскрикивает, поднимая бедра, вцепляясь ногтями в спину, дыша в плечо. Он грубо вылизывает её шею, цепляет кожу зубами, но всё ещё себя контролирует, не оставляет на теле синяки и отпечатки зубов — злые, присваивающие, — слишком рано ему в собственника заигрываться, слишком опасно её брать. Но Люцифер берёт. Имеет её на полу жёсткими рывками, от которых она заходится жалобными рваными стонами, чуть ли не втрахивает в ковёр, натягивает на член, пока Вики впивается острыми ногтями в его испещрённые множеством татуировок напряжённые предплечья. Она была, есть и будет с ним. Это не постскриптум. Это постфактум. Толчок. Глубокий выдох. Ещё один. Резкий. Жёсткий. Её громкий стон. Он всей ладонью сжимает её грудь, врезается бёдрами между ног, зубами больно оттягивает сосок, затем целует, будто извиняясь. У Вики пелена перед глазами, кровь шумит и бьётся в ушах, тело дрожит и покрывается мурашками от каждого рывка. Так, наверное, выглядит мир за секунду до разрыва аневризмы. Или до инсульта. У Люцифера спина и шея покрываются испариной, ноги немеют, дыхание превращается в один прерывистый хрип. Там, где сплетаются их тела, — мокро и горячо. Она обхватывает его ногами, пульсирует на члене, сжимая веки, выгибаясь под его весом, чувствуя, как он кончает, врываясь последними тягучими ударами. Люцифер никогда не забудет выражение её лица — экстатически искажённое и бесконечно прекрасное. Вики выглядит ошеломлённой и невероятно беззащитной, будто от неё ничего не осталось — только голые кости и пульсирующие нервы. Тело всё ещё дрожит, когда Люцифер выходит из неё, ложась рядом, а широко распахнутые, остекленевшие глаза смотрят в потолок. Неизбежность очевидного — это то, к чему так давно шла Вики. Глупо отрицать свои чувства, прятать их внутри, если можно рискнуть и получить взамен что-то большее, чем просто секс. Она создана для него, он создан для неё — всё просто, она не хочет больше усложнять и утопать в догадках. — Даже если мы будем видеться раз в десять лет, я буду ждать тебя, — Вики чувствует его дыхание на макушке, когда он её обнимает. — Знаешь, почему? Потому что я тебя люблю. И не люби ты меня в ответ, я всё равно буду, потому что хочу этого. Мне не нужен никто больше. Мне не нужны деньги, подарки и вот это вот всё. Мне нужен ты. Я люблю тебя. Это мой выбор, и он неизменен. Все слова срываются с её губ так, будто она произносит их не голосом, а сердцем — усталым, израненным, собранным из осколков, — а он слушает её, забывая дышать, и каждое слово врезается тонкой иглой, становится вечной татуировкой, что никогда не выцветет, выжигается раскалённой спицей по металлу. От неё больше никаких «забери меня оттуда», никаких «давай будем вместе» или «уезжай со мной», — лишь короткое и быстрое, как бумага, режущая руку: — Люблю.