⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Мартино нужно больше цвета. Всё в его кабинете тёмное, приглушённое — даже кот, что взволнованно запрыгивает на стол и поджимает уши. Дон и сам чернее тучи. В ярости хватает сына за рубашку, прижимает к стене, смотрит в глаза с такой злостью, словно собственными руками вот-вот свернёт Люциферу шею. Это не так, конечно же, — Мартино слишком любит сына, он, скорее, сам умрёт, чем допустит подобное. — Ты что творишь, щенок?! — дон стискивает пальцы на его вороте, едва не срывая верхнюю пуговицу. — Что возомнил о себе? Почувствовал себя главным? Ты ничего не значишь, пока я жив! Не смей втягивать семью в эту грязь! Люцифер с силой снимает руки отца с ткани своей рубашки, обходит его, игнорирует настолько показательно, что это вводит Мартино в ступор. Раньше ему казалось, что он всё правильно делает: воспитывает в ребенке холод, взращивает острый лёд, ведь это поможет ему в будущем, это его убережёт от проблем, от поспешных решений. Но не веди ты себя так с семьей. Не отстраняйся, будь близок. Чувствуй хоть что-то. Так и подмывает встряхнуть его. Да-чувствуй-ты-уже-боже-мой-блядь. В такие моменты Мартино понимает: он был плохим отцом. Его сын никогда не кричал, не ругался, не выяснял отношения. Убивал сразу, и всё на этом. Но биться в ярости, выблёвывая все эмоции, осыпая ими пол вокруг себя… Нет, такого дон не видел. Хотя, может, это бы порой не помешало. Люцифер неживой, окружённый тьмой — густой и вязкой, толкающейся в нос и уши, — он глотает её с самого детства, переваривает, позволяет циркулировать по венам, вить гнездо под сердцем; у него ни жалости, ни страха — все те чувства, что он выскреб из своих костей, направлены в абсолютно другую сторону. На семью ничего не осталось. Только на Вики — якорь посреди океана, удерживающий его на плаву, пока мир трясётся и раскачивается, катастрофа наступает без предупреждений. Мартино пристально наблюдает, как Люцифер опускается в кресло, откидывается на массивную спинку, закидывает ногу на ногу, вздыхает, оглядывает отца с головы до пят. Медленно. Словно именно в этот миг подчёркивает и выделяет что-то в своей голове. Проходит минута — время то расширяется, то сворачивается, — тикают часы на каминной полке, Гатто спрыгивает на пол и забирается под стол. Лицо Люцифера пустое. Молчит, но это молчание громче крика. Он не пытается придумать ответ, который устроил бы их обоих — такого не существует просто-напросто, — поэтому чётко произносит: — Твоё время подходит к концу, отец. Придётся тебе потерпеть. Мартино усмехается, нервно вздрагивает, когда Гатто тыкается мордой в его ноги, вросшие в ковёр посреди кабинета. Каждое действие имеет причину. Каждое действие имеет последствия. И не расставит время всё на места, потому что у Мартино нет времени. — Ради чего? — его ноздри вздуваются. — Потому что ты член свой в штанах не умеешь держать, а теперь тебе захотелось большего? Не будет она твоей, забудь. — Нет, не только. Вовсе нет, — он кладёт руки на подлокотники, изредка постукивает пальцем по дереву. — Твоего друга убили. Мы, вроде бы, не должны этого просто так оставлять. Но ты же взамен отдаёшь одному убийце дочь этого самого друга, а второму — земли. Затем убили Донни, едва не убили тебя. И что ты в ответ? Согласен снова уступить. Я вторую щёку подставлять не хочу. Это унизительно. — И что? Будешь сотрудничать с ними? Наркотой промышлять? Это не унизительно? — из пересохшего рта дона вываливается ряд вопросов. — Что дальше? — А дальше я сдам их властям. Мартино разлепляет губы в удивлении, собирается высказаться, но горло словно забивается сырой землёй. Он надрывно закашливается, сгибаясь пополам, закрывая рот рукой, преодолевая темноту в глазах; на ощупь добирается до кресла, придерживается за мягкий кожаный подлокотник и садится. Взгляд упирается в стол. Руками он хватается за голову, чувствуя боль внутри, словно мысли могут царапаться; тяжело дышит, глотает кислород маленькими жадными порциями. — Нельзя так, Люцифер, — говорит дон в пустоту. — Это против правил. — Плевать, — тут же отзывается он. — Они правила не соблюдают, и мы не станем. Правительство — сильнейший союзник. Если честь не позволяет тебе так поступить, то это сделаю я, потому что мне совершенно безразлично, что они обо мне подумают, — он наклоняет голову вбок. — Я умею перешагивать через себя и делать то, что мне не нравится. Главное — итог. — Не о чести речь, хоть по головам иди! Ты всех подставишь, как ты не поймёшь! Тебя же в тюрьму гнить отправят. Или убьют. — Если Голод не выполнит свою часть договора, то да, — продолжает он, игнорируя побледневшее лицо отца. — Как бы ты ни старался избежать войны, она наступит, хочешь ты этого или нет. А если драки не избежать, то нужно бить первым. Это вред во благо. Я просто выбираю меньшее из зол. — Ещё и всадник, — усмехается дон. — Не с теми людьми связываешься, сынок, не на ту дорогу ступаешь. Ты рискуешь. Слишком сильно. — Нам в любом случае придётся рисковать. Либо таким способом, либо прибегать к грубой силе, но тогда наши шансы слишком малы. — Можно было сделать всё без вмешательства со стороны, но от девки твоей никакого толка, — глухо отвечает дон. Его голос больше похож на шелест — сухой, хрустящий. — Забудь о ней, планы изменились, — отвечает Люцифер. — Вики не станет в этом больше участвовать. Мартино поднимает потускневший за последние месяцы взгляд, а Люцифер тем временем продолжает: — Вообще-то, у тебя есть выбор. Помочь или не мешать, — Дон смеётся. Люцифер всегда уважал отца и слова против не говорил, в их семье дон всегда прав, семья подчиняется дону беспрекословно, но, наверное, у всех есть предел. — Открой глаза, отец. Больше нельзя ждать. К тому же… — у Люцифера ком встаёт в горле. — Сколько тебе осталось? — он только улавливает расширяющиеся зрачки отца, и тут же добавляет: — Я говорил с мистером Краусом. Дон качает головой, усмехаясь. Думает, мол, растрындел, старый хрен. Никакой конфиденциальности, никакой врачебной тайны. Теперь, благодаря болтливому онкологу, и Люцифер знает, что у Мартино рак. Лёгкие всегда были его слабым местом — в детстве часто болел, в юношестве едва не угодил в гроб от пневмонии. Может, курить нужно было меньше; может, нервничать — да только уже поздно: не отмотать время, не вырезать факты из своей биографии, не перевоспитать сына. — Ну, так сколько? — наседает Люцифер. — Недолго, — буквы крошатся стеклом на полированный пол. — Мама знает? — Нет, — отрезает он. — Не говори ей. Я сам. Люцифер кивает. — У тебя хоть какой-то рычаг давления на всадника есть? — Мартино массирует виски кончиками пальцев. Ему бы покурить, затянуться хорошенько, впустить дым в лёгкие. Рука уже тянется за пачкой, но замирает, когда Гатто прыгает на колени, чуть цепляясь за брюки когтями, встаёт на задние лапы, тыкаясь сухим носом в колючую щёку своего хозяина. Кот служит лучшим успокоением. — Есть, но не слишком надёжный. — Ты веришь ему? — дон проводит ладонью по кошачьей шерсти. Смотрит, как Гатто закручивается в комок на его коленях. — Gatto, amico mio, hai mai pensato che mio figlio sarebbe diventato pazzo? — Нет, — Люцифер игнорирует последние слова. — Но, в случае чего, мы будем готовы. — К чему готовы? К наручникам и клетке? — с досадой ухмыляется он. — Ладно, расскажи мне всё. Только у меня два условия, — поднимает руку. — Похоронишь меня с почестями, камень пошикарнее, чтобы всё как положено, — он загибает один палец. — И когда у тебя появятся дети, ты обязательно им скажешь, что я их люблю. Только хорошее про меня им рассказывай, понял? — ещё один палец прижимается к ладони. — Ах, и ещё, самое главное. Ты сам, пожалуйста, не сдохни.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
— Я надеюсь, — Сэми хмурится, брови устремляются к переносице, но он тут же расслабляет лицо, будто рассчитывая скрыть свою взволнованность, — надеюсь, что всё будет хорошо. — Будет, — торопливо киваю я, нервно теребя браслет на руке. — Нужно верить в лучшее. Да, нужно верить. Завтра Сэми пересадят лёгкие, хотя с его анамнезом это очень опасно. Все знают, что с большой вероятностью подобные операции заканчиваются плохо. Заболевание у него врождённое — муковисцидоз, его ещё часто называют кистозным фиброзом, — это неизлечимо, но если заменить поврежденные лёгкие на новые, то можно продлить себе жизнь на очень много лет. Точнее, это было бы возможно, не будь у Сэми обнаружена инфекция, которая крайне опасна и так же неизлечима. При таком диагнозе в операции зачастую отказывают, потому что выживаемость после подобных вмешательств слишком мала — врачам проще поддерживать его состояние насколько это возможно, чем положить на стол, пересадить лёгкие и тем самым обрубить жизнь. Но и случаи с благоприятным исходом бывают. Хоть и редко, но бывают. Мы надеемся на этот самый исход. Переживания есть — очень стойкие, — я не перестаю думать о нём, вся моя голова словно исписана его именем изнутри. Все остальные мысли отошли на второй план — сейчас меня мало беспокоит собственное будущее, Мими со своей слежкой, Мальбонте, который по прилету в Нью-Йорк сразу уехал к Чуме и Люциферу, а меня отправил к Сэми. В данный момент всё неважно, я заперта в собственной черепной коробке и озабочена лишь судьбой своего друга. Ловец снов поблёскивает в лучах заходящего солнца. Дома я не ношу украшение, что мы с Сэми приобрели в Италии, потому что Маля это бесит — он сказал, что браслет — полная безвкусица, — но на встречу с другом я не могла его не надеть. На запястье Сэми точно такой же. Не знаю, насколько я хороший друг, но за него жизнь бы отдала, только б ему выпал шанс улыбаться. А ещё порой размышляю над тем, что у Сэми никогда не было девушки, он не интересовался ими — видимо, думал, что вряд ли кто-то захочет строить будущее со смертельно больным человеком. Его новая квартира светлая, как он сам, — через панорамные окна виден облитый оранжевой краской заката город. Гостиная бежевая, кремовая, здесь есть подвесные плетеные кресла молочно-белого цвета и мягкий диван со множеством подушек. Льётся тихая, ненавязчивая музыка. А ещё зелень в керамических горшках — без цветов, от их запаха у Сэми может развиться кашель, но зато с сочными и плотными листьями. Они наполнены жизнью, как и он наполняется ею в этой квартире. Она подходит ему намного больше, чем то жилище в гетто, где он провёл детство и юношество, и моё сердце стучит от радости за него. За то, что теперь он существует в уюте и комфорте; за то, что я смогла сделать для него хоть что-то. У меня нет возможности быть с ним постоянно, как это было раньше, — у меня только деньги и редкие переговоры, в которые я пытаюсь вложить всю любовь, послать её по телефонным сетям, передать от сердца к сердцу. Ади в последнее время часто прилетает к нему, они сдружились, но я не ревную, не обижаюсь, даже наоборот — если Сэми счастлив рядом с этим рыжим и озорным парнем, то мне становится теплее. Ади скрывает многое — Сэми не представляет, чем тот занимается, не знает ничего о семьях; наверное, эта ложь во благо, если подобное можно оправдать. Чёрт, пусть Ади что угодно делает, лишь бы с Сэми он оставался хорошим человеком и верным другом, лишь бы не предавал и не относился к нему, как к прокажённому. Сэми не любит, когда его жалеют — он за всю жизнь уже столько этой самой жалости видел, что такие реакции начали угнетать и в который раз напоминать, что он не такой, как все. Ему просто хочется быть нормальным. Ему хочется быть здоровым. Живым. — Хочу поступить в «Парсонс», — Сэми закидывает ноги в ярко-синих носках на диван. — Там процесс обучения курируют самые выдающиеся дизайнеры, художники, архитекторы и фотографы со всего мира. — Ну нифига себе, — Ади, ухмыляясь, усаживается в кресло. — Звучит серьёзно. — Да ладно, — отмахивается Сэми. — Фотограф — не такая уж серьёзная профессия. Вот у тебя строительная фирма, да не одна, это куда круче. Ох, Сэми, знал бы ты, как они всего добиваются. Таким добрякам, как ты, ко всему, что они имеют, придётся идти тернистым путём. Хотя даже при большом упорстве вряд ли получится стать каким-то мегабогатым и крутым бизнесменом, ведь где много денег и власти, там жестокость и кровь, там каждый борется за своё место, пытается отгрызть самый жирный кусок. Сэми — ангел, он милый и наивный парень, не способный навредить кому-либо. Он всем поможет, своё последнее ближнему отдаст, если решит, что тому нужнее. И я люблю его таким. — В школе я не учился почти, — Сэми принимает из моих рук разноцветное бумажное ведёрко с ароматным карамельным попкорном. — Точнее, учился, вроде, но постоянно болел, так что это не считается. Но колледж просто не могу упустить. Весело это всё, наверное. Может, вступлю в студенческое братство, — он пожимает тощими плечами, покрытыми тканью белой футболки, и забрасывает попкорн в рот. Сэми строит планы на будущее. Возможно, чтобы отвлечь себя от плохих мыслей, но неважно, потому что видно, как эти размышления придают ему позитива. — Зачем вообще нужна эта школа? — хмыкает Ади и тоже берёт ведёрко со столика, низко стоящего между диваном и двумя подвесными креслами. — Я был на домашнем обучении и ни о чём не жалею. Значит, Ади тоже в семье с детства. Точнее, его родители также являлись её членами, а потом присоединился он сам. Когда ты мафиози, то так или иначе твой ребёнок может услышать лишнего или увидеть, а потом — в силу возраста — сболтнуть кому-нибудь в школе, поэтому они их туда зачастую не отправляют, отдавая выбор в пользу домашнего обучения. Интересно, а его родители живы? Скорее нет, чем да, так как Ади в семье не последний человек, в иерархии уж точно, а его отца или мать я в доме у Мартино никогда не видела. — Если всё будет в норме, то первым же делом примусь собирать документы, — Сэми улыбается, но будто выдавливая из себя радость. — И тогда ждите фото с тусовок. — Ты, главное, вверх ногами не пей, а то я, знаешь, как-то опрокинул бочонок с пивом на студенческой вечеринке, — Ади хрустит попкорном. — А вот я и рискну, — Сэми тоже бросает на язык сладкую кукурузу. — Но это не главное. Сейчас первая цель — дожить до Рождества. — Ты не только до ближайшего доживёшь, но и до следующего, — я тихонько двигаюсь к нему и обеими руками обнимаю за плечи. — И того, что будет после. Да у тебя ещё знаешь, сколько их будет? — твёрдо заявляю я. — Ты сам устанешь от этого Рождества! Сэми усмехается. Естественно, он не уверен, что увидит праздник, который состоится чуть больше, чем через месяц. Никто из нас, если быть честными, в этом не уверен. Мы же не всевидящие, не умеем предсказывать будущее, даже если бы такая возможность у меня была, то я бы опасалась туда заглянуть. Наступает пауза. Ужасная пауза. Я представляю, что со мной будет, если уже завтра Сэми не станет. Либо после операции, во время периода реабилитации новые лёгкие попросту откажут. Не приживутся рядом с его инфекцией, не выдержит организм. Меня уже не будет рядом, но я в любом случае узнаю об этом из его соцсетей. И с ума сойду. Мир рухнет, а я так и буду сидеть в его развалинах. Знаю, я слишком привязываюсь к людям — я люблю людей, люблю близость душ и общение. Наверное, это не такое уж полезное качество. Даже опасное. Люцифер убил своего друга, каково ему было при этом? Винил ли он себя? Я абсолютно точно уверена, что не смогла бы так поступить — мне не место в их мире жестокости и крови, где за правила и порядки семьи они готовы отречься от близких. В какой-то момент мои глаза начинает щипать от слёз, так что приходится часто-часто моргать, а потом Ади не выдерживает и резко поднимается с кресла. — А кто нам мешает устроить Рождество прямо сейчас? Он смотрит на наши удивлённые лица, стоя посреди небольшой гостиной. Ади похож на гангстера из фильмов, честное слово: чёрные брюки, белая рубашка, подтяжки — только шляпы не хватает да оружия в руке. Ставит ведёрко со стуком, роняя на стол несколько воздушных зёрен. — Un momento, . — важно поднимает указательный палец. — Скоро вернусь. Я улыбаюсь тому, как он вышагивает к выходу. Забавно видеть его таким — ни за что бы не подумала, что он связан с чем-то незаконным; даже представить не могу, что он способен на зло. Способен, конечно — у всех из его среды нечистые руки и такая же грязная совесть, но при виде него не возникает негативных мыслей. Когда я встретила Люцифера, то у того на лице было написано, что он легко размозжит кому-нибудь башку. Кошелёк тоже не показался мне милым дедом. Но Ади — нет. Ни за что бы не поверила, если бы не знала. — Помнишь, как ты на мой день рождения украсил сарай китайскими фонариками? — я глажу Сэми по спине и ладонью чувствую вибрации хрипов при каждом его вдохе. — Привёл меня, а там эти красные шары под потолком и коробка с подарком. — Помню как сейчас, — отзывается он, обнимая в ответ. — Я их неделю делал, все пальцы исколол. Это стоило того. — Это был самый лучший день рождения, Сэми, — я вжимаюсь лицом в сгиб его шеи и едва не плачу. От счастья ли, от тоски — непонятно. Я всё помню. Желания на летящие звёзды, бумажные журавлики, цветные стёкла, что мы развешивали на окнах. В моей жизни было не так много радостных моментов, но большая из них связана с ним. Сэми никогда не отталкивал меня, веселил, подбадривал, вместе мы мечтали о будущем, где мы — как брат и сестра — идём рядом всю жизнь, будто невидимые цепи, незримые прочные канаты нас связывают. Не считаю себя хорошим человеком — если бы в мире было разделение на ангелов и демонов, то я бы, скорее, отнесла себя к тёмной стороне. Иногда думаю, что такая, как я, его недостойна, но не бывает абсолютной тьмы, и, клянусь, что весь свет, который у меня есть, готова отдать ему. Просто так. Безвозмездно. Потому что он есть. И мне до боли в груди хочется обнимать его вечно, прижиматься, слушать стук сердца — звук, который является самым лучшим на земле. Вблизи с ним мир становится сахарной ватой, мягкими перьями, эйфория накрывает меня с головой — сижу и улыбаюсь, пока он что-то говорит, отвлекая нас обоих. А я боюсь сказать что-либо, страшусь разрушить атмосферу, разрезать воздух; я так счастлива рядом с ним, что не могу произнести ни одного окрашенного грустью слова.You've Got a Friend in Me — Randy Newman
— …твой хороший друг. — М? — выныриваю из своих мыслей. — Я твой хороший друг, — его голос нарастает и сливается с песней, доносящейся из динамиков стереосистемы. Там поёт Рэнди Ньюман, аккомпанируя себе на клавишном инструменте. — А если трудно — я помогу, любые горы для тебя сверну-у-ть могу, разделим вместе радость и беду, ведь я твой хороший друг. Он давится смехом, стремительно поднимается и утягивает меня за собой в центр комнаты. Алые лучи греют наши лица. Одна его прохладная рука ложится чуть выше моей талии: прямо на тонкую ткань рубашки, вторая скрепляется с моей ладонью. Я пробегаюсь пальцами по его плечу. Сэми делает шаг, становится ведущим в танце. Это и танцем-то сложно назвать — мы просто ступаем так, как велят наши сердца, интуитивно, но всё так здорово, так чертовски хорошо, что я на миг прикрываю глаза, растворяясь в его голосе. — Я твой хороший друг, — громче поёт он, прокручивая меня. — Наверное, много есть и других вокруг, кто меня смелей, лучше и умней. Но вряд ли кто тебя бы смог полюбить сильней, ведь я с тобой, друг… — Сэми разворачивает меня и придерживает, позволяя выгнуться назад. — Пускай летят года, — подпеваю я, вновь распрямляясь, — мы будем дружить всегда… — … И я доволен своей судьбой… — … ведь я всегда с тобой. — Ведь я всегда с тобой, — повторяем мы одновременно. В пространстве квартиры наши голоса кажутся странными — не попадающими ни в одну ноту, глупыми и бестолковыми, — но, чёрт, я думаю, что это лучшее время в моей жизни: вот так танцевать вдвоём и петь песню, отныне ставшую нашей. Обнимаю его, когда музыка сменяется следующей композицией, провожу ладонью по волосам, нас обоих слегка трясёт. Я навсегда запомню этот момент, его волшебство, его веру в нас. Когда буду далеко от него, то это не помешает чувствовать Сэми рядом — он будет со мной, не оставит ни на одном из этапов пути, а в конце меня будет ждать истинная награда. Я готова ко всему, пусть мне даже будет уготована ещё тысяча испытаний — я выдержу их. Потому что он верит в это. Всегда. — Вы, конечно, милашки, но у меня тут кое-что есть, — мы синхронно поворачиваем головы на голос Ади, стоящего в дверном проёме. В руках пластиковые пакеты, картонные цветные коробки, которые он еле удерживает. Ади ставит их посреди гостиной, следом входят двое крепких мужчин, вносящих в квартиру большую, обмотанную тонкой джутовой верёвкой ель. Сэми ошеломлённо вскрикивает: «Ты где её взял?», на что Ади загадочно отмалчивается, улыбаясь. Я стараюсь не думать о том, что он её угрозами вышиб или каким-то ещё криминальным способом, потому что дальше мы впадаем в волшебное мгновение — то, ради чего стоит жить. Мы дружно разматываем дерево, выставляем посреди комнаты — Ади ставит, конечно же, у него сил побольше, чем у нас двоих с Сэми вместе взятых, — и хвойный запах заполняет лёгкие. Вскрываются шелестящие коробки со сверкающими игрушками, мы надеваем мягкие красно-белые колпаки, рождественские свитеры с оленями и снежинками, каждый из нас увлечённо цепляет украшения. Сэми вешает себе разноцветные длинные гирлянды на шею, ловит в них меня; обнимает так, будто это позволит нам остаться в мгновении навечно. Ади манит пальцем, вручает ангела с белоснежными крыльями — я даже заорать не успеваю, как он хватает одним махом, призывая усесться на его шею. Он держит меня за колени, я ставлю ангела на верхушку ели — закрепляю, чтобы не свалился никуда, не упал, не накренился. А Сэми уже тащит из кухни грушевый пирог, приготовленный его матерью накануне. Повсюду мёд и корица. И она меня даже не бесит, не толкает противный ком к горлу. Это не та корица, которая преследует меня на протяжении нескольких месяцев — горькая, оседающая на языке терпким пеплом боли и мучений, — а мягкая, обволакивающая, нежная. Пряничный домик стоит в окружении свечей, ароматы хвои и цитрусов щекочут ноздри, и от смешения запахов в моей груди зажигаются бенгальские огни. После слов Сэми «Дам тебе кое-что на удачу», Ади вытягивает руку — на ладонь приземляется бумажный журавлик, сидит на коже, раскачиваясь, затем исчезает в кармане, да так и остаётся там. Мне хорошо с ними — это почти идеальное Рождество. Почти, потому что нужно ещё Люцифера рядом; он, скорее всего, выделялся бы из нашей компании: его не заставишь нацепить свитер с оленями, но главное — близость. Да и есть у нас четверых нечто общее — мы все заслуживаем счастья. — Я несу эгг-ног, — у Сэми металлический поднос с тремя яркими кружками. Он ставит его на стол рядом с грушевым пирогом и пряничным домиком, подает каждому тёплый, как он сам, напиток. — С Рождеством! — возносит кружку Ади, и мы вторим ему. Стукаемся стеклом, отпиваем, обнимаем друг друга, целуемся в щёки. Едим пирог, поём в голос, Сэми крутит оригами из салфеток — от журавлей до корабликов, — затем Ади, спохватившись, с возгласом подпрыгивает: — Что же за Рождество без подарков?! Он вносит в гостиную коробки, оставленные в коридоре, — небольшие, обёрнутые бумагой и синими лентами. Весёлые и раскрасневшиеся мы снимаем упаковки. Я получаю кучу сладостей, длинные ярко-красные носки, которые тут же натягиваю на ступни, заправляя под резинку узкие джинсы. Это мелочь, но слишком приятная — я смеюсь и обнимаю Ади, вертя карамельную трость в руке. Радости Сэми нет предела: ему достаётся новый фотоаппарат. Современный, дорогой, идеальный. Гирлянды мигают цветными огнями. Мы фотографируемся. Много. Порой кривляемся на камеру. Запечатляем мгновения в памяти. Мы с Сэми хлопаем в ладоши и радуемся как дети. Довольный Ади сидит на высокой тумбе — ноги скрещены, чёлка, выступающая из-под колпака, чуть растрёпана, в его руке веточка омелы. Ангел с верхушки ели смотрит на нас и улыбается.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
В уголке его губ дымится зажжённая сигарета. Ночь тёмная, пасмурная, немного ветреная, предвещающая скорое похолодание, и когда Сэми тихонько выходит на балкон, то Ади уже не то что готов затушить мелькающий перед лицом огонёк — хоть фильтр проглотить и быстрыми судорожными взмахами отогнать никотиновый дым куда подальше. Но Сэми лишь прерывает движение его руки коротким «оставь» и замирает рядом. Сейчас он не распадается на атомы, не рассыпается в пыль от собственной худобы, он просто счастлив — купается в любви, не думает о предстоящей операции. Ади до сих пор вертит омелу, что не успел повесить над входом, в руке. У него ямочка на одной щеке при улыбке и тёпло-оранжевые точки веснушек. У Сэми тени под глазами, излишняя бледность и искренняя улыбка. Знает он — догадывается, — что ярковолосый приятель, ставший для него за последнее время слишком близким, занимается чем-то нехорошим. Оттого и вечный игнор звонков со словами при последующем разговоре: «Я сам выйду на связь. Не звони. Не пиши». Оттого и все эти деньги — вряд ли мужчина его возраста смог бы добиться высот при давно умерших родителях. Оттого и перестрелки в Италии. — Где Вики? — Уснула, — отзывается Сэми. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить за этот вечер, — он опирается одной ладонью о холодный каменный бортик. Интересно, каково это — целовать чьи-то руки? — Простого «спасибо» будет достаточно, — Ади всё-таки тушит сигарету в пустой стеклянной пепельнице. Почему Сэми вообще думает о его руках? — Может, я лучше останусь твоим должником? Потому что сейчас — в этот самый момент — Сэми стоит так близко, что задевает ребром ладони его горячие пальцы, в которых зажата рождественская ветвь. — Любишь быть у кого-то в долгу? — усмехается Ади. — Вот именно, не люблю. И это, наверное, одно из того, что поможет мне задержаться здесь ещё. Ади молча поворачивает голову. Смотрит на него, будто там, в серебристых глазах, громкое искрящееся шоу, заменяющее ему фейерверки в небе. И Сэми отвечает — лёгкой улыбкой на сухих губах, взглядом, таящим в себе не только доверие. Нет, это не тот тёплый взгляд, кутающий в заботу, который обычно обращен на Вики, это — что-то другое. И Ади абсолютно точно распознаёт его, вылавливает среди тысяч других, запечатлевает в памяти. Он глядел на него точно так же в Италии: в ресторане, который они посетили буквально вчера. Ади задумывается — разве могут быть видны звёзды на сером-сером небе? И сразу же понимает: рядом с ним — могут. Сэми прикрывает глаза. Весь мир теперь для него — внутри него самого. Он раскладывает себя по частям: вот унылое гетто, пыль, грязь и горящие мусорные баки, исписанные граффити; вот Вики — вечно недовольная, чумазая девчонка, что в очередной раз получила оплеуху от местных детей; вот кучи капельниц с препаратами, гнёзда проводов, горсть таблеток на завтрак, вторая — на обед; вот больницы, врачи, плачущие родители. Он находит боль и тоску, дружбу и заботу, но не находит любви, и думает: каково это — быть с кем-то? А потом Ади, шумно выдохнув, делает то, за что дон бы его пристрелил на месте: берёт Сэми за предплечье, разворачивает к себе и накрывает его губы своими. Темнота раскачивается, кружится, вертится. Сэми теряется от неожиданности и нежности жеста, когда рука Ади ложится на его напряженную спину, обжигает меж позвонков; он отвечает на поцелуй неумело, подстраивается под движение губ со вкусом ядовитого никотина. «Это что, твою мать, такое?! — в голове Ади всплывают слова отца. — Никогда, слышишь?! Никогда и никому не говори об этом! Найди себе женщину, чёрт тебя дери!» Ади углубляет поцелуй. Пальцы Сэми останавливаются на его солнечном сплетении. Он — его персональное солнечное сплетение. Уязвимое место. Сэми, наверное, это всё должно не понравиться. Как-то в детстве, когда родители водили его в церковь, святой отец говорил, что женщины должны целовать мужчин, а мужчины — женщин. Или они будут гореть в аду. Если сгорать в аду точно так же, как гореть под губами целующего его мужчины, то Сэми согласен. Ади медленно отстраняется, крепче сжимая веточку омелы в руке. Фразы, которые он пытается сказать, так и не приобретают буквенную форму, поэтому он молча и порывисто поднимает руку и проводит ею по щеке Сэми — там, куда упала первая снежинка, поблёскивая гранями и тут же тая. — Ну ладно, — быстро и смущённо проведя кончиком языка по нижней губе, Сэми пытается разрядить обстановку: — Ладно. Чего ты сопли развёл? — он легко толкает его в живот. — Нас там… эээ… фильм ещё ждёт. И… — он опускает взгляд ниже, — … свитер — улёт! Бумажный журавлик в его кармане приносит удачу…⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Сегодня ей снилась верба. Вики её в жизни не видела, но знает, как выглядит дерево: небольших размеров, плотные красноватые веточки, совершенно лишённые листьев, на которых распускаются жемчужно-белые мягкие почки — Сэми рассказывал о нём. Говорил, что оно является символом весны в некоторых странах. А она отвечала, что весна — это он. Верба в её сне сгорела от упавшей звезды. Взрыв газа рассёк нежную плоть дерева, обуглил, превратил в пепел. Это знак? В весне она упорно видит Сэми — он нежен, прекрасен, и рядом с ним всё расцветает. Весна во сне пахла приторной смертью, а из полыхающих древесных зазубрин текла густая кровь. Её передёргивает. Не нужно строить ассоциации и видеть во всём знаки. Пошли вторые сутки после операции. Весь вчерашний день Ади и Вики просидели как на иголках — не разговаривали, почти не ели. Врач позвонил сразу, сказал, что всё прошло хорошо, и несколько дней после операции Сэми нуждается в вентиляции лёгких, но никаких прогнозов не дал. Теперь всё зависит ни от медицины, ни от них, потому остаётся лишь надеяться на чудо и ждать-ждать-ждать. За последние дни Вики Маля почти не видела — лишь этой ночью он приехал в отель на несколько часов. Сна не было у обоих. Она лежала на постели, свернувшись калачиком, слушала музыку в плеере, а он выкурил за это время целую пачку тех, на которые Анна его подсадила так же, как на себя. Очевидно, ввязался во что-то очень опасное, и Люцифер вместе с ним. Вики страшно. Люцифер сказал: оттого, что она подписала документы, которые всучил ей Мальбонте, в случае, если его посадят в тюрьму, то и её следом отправят под суд, а потом за решётку. Теперь она даже не знает, что хуже — когда тебя ищет одержимый муж или полиция. — Чёрт, да езжай уже! — Ади резко бьёт ладонью по рулю, словно это может сдвинуть полосу стоящих в пробке автомобилей. — Это Нью-Йорк, — сидя в пассажирском кресле, Вики опускает голову, облачённую в серый капюшон толстовки, утыкается взглядом в пакет с бумажным стаканом и треугольным сэндвичем. Она не ела больше суток, но, несмотря на запах свежей еды и горячего кофе, во рту не скапливается слюна, а желудок не урчит умоляюще. Думает, всё-таки нужно запихать это в себя, иначе есть шанс свалиться в обморок еще на пороге клиники. Не желая больше ждать вестей, они решили отправиться туда сами, и пусть будут сидеть возле палаты, пусть пока не увидят Сэми, но всё же окажутся ближе. Может, это даст ему больше сил бороться. Вскрыв прозрачный пластик, она кусает сэндвич с курицей и салатом, выедает середину, а корочки отправляет обратно в одноразовый контейнер. — Ты хоть музыку включ… — вибрация телефона гудит в кармане, отдаётся в костях. Камеру, кстати, она заклеила стикером, чтобы не думать лишний раз, что какая-то психичка за ней подглядывает. Ади косится в её сторону в нетерпении, ожидая звонок от Сэми или его матери — округляет глаза, бледнеет так, что даже веснушки становятся тусклыми, но сразу же понимает по равнодушному лицу, что ошибся, и вновь переводит взгляд на дорогу. — Где ты? — знакомый голос вонзает иглы. От Мальбонте никаких приветствий. — Еду к Сэми в больницу, — отвечает, отворачиваясь к окну и разглядывая мигающую красным неоном вывеску паба под названием «Че Гевара». — Отправь адрес, заберу тебя оттуда, — говорит Маль, но она почти не слышит, потому где-то рядом с ним звучит голос Люцифера. Обычная фраза, что-то вроде «всё, езжай», сказанная, скорее всего, водителю, но даже она заглушает голос мужа из динамика. — Ты слышишь? Пора лететь домой. — А, да, — выдыхает она. Автомобиль не движется. Эрнесто Че Гевара смотрит на неё неодобрительно. — Сейчас отправлю. Маль сбрасывает звонок. Вики высылает сообщение с месторасположением клиники, что тут же помечается двумя галочками, и блокирует мобильный щелчком боковой кнопки. В висках пульсирует кровь. За окнами гудят машины, но этот звук не раздражает Вики, а даже слегка успокаивает. Ади включает радио подрагивающими пальцами, нервно листает каналы, пытаясь найти подходящий, да только нет его — никакая музыка, никакие голоса сейчас не придутся ему по душе. Он проклинает всё на свете: погоду, пробки, внезапный снегопад, сломавшуюся зажигалку, разряженный телефон, нагло севшую на капот его тачки чёрную птицу, но настырно стирает все дурные знаки и предупреждения. Не может Сэми взять и умереть. Он ведь ему должен. Когда поток машин сдвигается с места, два сердца в авто начинают звучат учащённо. Ещё несколько поворотов, две улицы — и они на месте. Вики пытается верить в хорошее, вылавливать взглядом цветные афиши, искать улыбающихся людей, принимать бензиновые капли за радугу. Она снимает капюшон, ветер ерошит волосы через приоткрытое окно, шумит городской транспорт; волнение у Вики в груди нарастает, эмоции рвутся наружу — хоть прижимай их бетонной плитой, запирай в сундук и завешивай стальными цепями. Машина плавно останавливается на широкой парковке. Вики вылетает с переднего сиденья не подумав, стремительно, хватает ртом порцию холодного влажного воздуха и мелких стеклянно-острых снежинок, но резко останавливается под натиском огромного серого здания клиники, боясь сделать шаг — словно ей сказали стоп-слово, показали красный цвет, приказали застыть. В её руках пакет с фруктами и маленькими подарками для Сэми; она не понимает, зачем всё это купила, не знает, когда он очнётся. Очнётся ли. И ноги еле передвигаются, когда Ади берет её под руку; пакет, зажатый онемевшими пальцами, становится слишком тяжелым — она несёт его, словно камень, словно крест на голгофу. Удары сердца заглушают шаги. Они молча поднимаются по крыльцу, преодолевая будто бесконечные ступени, флаг со знаком престижной клиники от порывов стонущего ветра с громким шелестом бьётся о стену. Внутри помещения тепло, довольно тихо и даже уютно: не так, как во многих клиниках, где отовсюду слышатся разговоры — телефонные, врачебные или небольшие междусобойчики пациентов. Здесь не пахнет металлом и смертью, посреди холла стоит фонтан со скульптурой в виде посоха, обвитого змеёй, снизу надпись на латыни. Вики бездумно смотрит на воду, пока Ади проходит к глянцевой стойке, к женщине среднего возраста в белом халате, где идеально ровно закреплён бейдж с гравировкой имени. Уточняет что-то, убеждает, просит, нервно сжимая пальцами карман пальто. И когда женщина в белом качает головой, быстро тараторя необходимую информацию, то Ади благодарит её почти десяток раз. — На втором этаже, — он держит Вики за локоть, ведя к лестнице. — Нам туда нельзя вообще-то, но я договорился, так что заглянем быстро. У Вики на глаза наворачиваются слёзы, нехорошее предчувствие кружит демоном над головой, колотит тяжёлым молотом изнутри; гул наполняет тело, в очередной раз напоминая о том, что в мире есть вещи, совершенно ей не неподвластные. Она не может решать, кому жить, а кто достоин умереть, и от осознания по спине пробегается волна мороза, оставляя на коже кусочки льда, врастающего в позвоночник. Сейчас ей требуются все внутренние запасы, чтобы не свихнуться от неизвестности. Это кажется пугающим. Шестое чувство. Рвущиеся цепи, что на вид будто из самого прочного металла, но проржавели в одном из колец. Интуиция, толчок в грудь, сквозняк в мнимых пулевых ранениях. Будто её нашпиговали свинцом и превратили в пыль. Перед глазами плывёт, и, когда один из врачей задевает её плечом, пакет выпадает из рук, усеивая больничный пол фруктами и сладостями. — Что такое?.. — шевелит губами она, не слыша собственного голоса. Коридор оживает, доносятся хлопки дверей, запуск работы приборов. Ади ускоряет шаг, почти бежит, несётся, чувствуя, будто стены клиники комкаются, а пол покрывается крупными трещинами. Вики срывается следом, почти не разбирая дороги, словно ослеплённая вспышкой фотоаппарата, игнорируя гневный вопль санитара о стерильности, цепляется Ади за рукав, пытается отдышаться. В палате возня, чёткие и громогласные команды врача, писк приборов. Внутрь их, конечно же, не пускают, и Ади бы за это — под контролем страха и ужаса — им морды набил, но сдерживает себя, сжимая зубы до скрежета. Сейчас, прижавшись к стене, Вики готова молиться до спазма в горле, орать: «пожалуйстапожалуйстапожалуйста», падать на колени, припадать лбом к полу, ползать в ногах у любого, кто способен помочь. Но никто не всесилен. Она хочет остановить время, разбить все часы в мире к чертям собачьим, не от ярости вовсе — от бессилия. Вся вера, которая раньше казалась нерушимой, стирается с её внутреннего холста, и она знает, чувствует: поломанные, остановившиеся, зависшие часы — это только начало. За окном ветер воет и ревёт, настойчиво швыряет мелкие серебряные снежинки. Первый снегопад так рано — это, наверное, радостное событие. Но не для Вики — для неё это не снег даже, а пепел. И мир вокруг болезненно расширяется, начинает гореть, пахнет пылающими крыльями, обугленной весной; она закрывает и открывает глаза в надежде, что всё происходящее — сон. Но сон был лишь один — с горящим деревом. Вещий. Плохое видение перед плохим событием. Пепел перед огнём. Ади всё ещё верит, но недостаточно — либо у него самообладание покрепче, либо не чувствует он того же, что и она, и лишь благодаря этому держится дольше, чем Вики, которая почти сдалась. Он никогда не видел, как люди умирают, хватаясь за мгновение; он всегда только рушил, убивал — автоматически, часто неконтролируемо, безжалостно убивал и никогда не смотрел в глаза тем, кто поднимает руку, ища в нём не жестокость, а милосердие или спасение. Напротив Вики прямоугольное зеркало во весь рост, вывешенное по настоянию главного врача, который твердил, что пациент должен видеть, как он поправляется, как белеет кожа вокруг швов, как тело набирает массу, как щёки приобретают румянец. Но Вики наблюдает обратную картину. Её глаза больше не синие, а тусклые, погасшие, куда там космические глубины — так, талый снег в грязном парке, корочка льда, треснувшая и надколотая, а под ней бездна боли. Всё внутри неё медленно умирает, а последние крики-стоны-всхлипы отдаются в ушах. Умирает точно так же, как её друг за больничной дверью. Рядом с ним холод расцветал, прерывался, заканчивался, потому что Вики — угольки, на которые Сэми постоянно дул, не давая погаснуть. А теперь заканчивается он сам, сдаётся, усталость берёт своё — тяжелый случай, почти без шансов, ослабленный инфекцией организм, — и, когда дверь реанимации открывается, Вики успевает выхватить только чужие руки в латексе, покрывающие его безжизненное лицо белой хлопковой простыней. Она съезжает спиной по стене. Скукоживается. Последним вздохом выбрасывает эмоции на поверхность, словно на берег мёртвых рыб. Крепко прижимает обе руки ко рту и заходится таким диким криком, что, кажется, ещё чуть-чуть, и голова разорвётся от давления, разметав ошмётки кровавых мозгов по отделению. Она воет зверем, вцепляясь в скользкую кладку пола, ногти с противным хрустом ломаются, предвещая ей перебинтованные Элизой пальцы. У Ади во рту расстилается привкус меди, когда он опускается рядом. Обнимает её, пытается прижать к себе, остановить истерику, удержать разрывающееся от агонии тело. — Тише, — шепчет он, соль её слез не успевает сохнуть на коже и одежде, — тише, — повторяет теперь сам себе. Ему просто больно. Боль застыла в одной точке, прямо как её надрывный вой. Ади не плачет — для слёз нужны силы и пики эмоций, а у него пустота и густой ядовитый туман. Он лелеет боль и скорбь внутри себя, укутывает в чёрные простыни, стараясь не обжечься. Бумажная птица выпадает из кармана. Он и сам сейчас, как это журавлик — скомканный, помятый, — и когда из содрогающегося от истерики воздуха появляются врачи, один держит Вики за руки прямо на полу, второй — вкалывает что-то в вену, то сухожилия расплетаются, узлы развязываются, распускаются нервные клетки. Но ей больше не нужно. Ей уже больше ничего не нужно.