***
— Топливо заканчивается, — Ости сбрасывает скорость, плавно останавливает машину на обочине. Они сидят в тотальной тишине посреди промозглого предрассветного мрака, улавливая лишь замогильный рёв ветра за стёклами авто. Ости опасливо поглядывает на Чуму краем зрения. Она уже не смеётся так нервно и громко, что дрожат кости, в ней нет ни тени искривлённого безумия — лишь что-то простое, человеческое, то, что не подделать: усталость, которая ложится морщинкой между бровей, опущенные уголки губ, потухшие глаза без бликов окружающего мира. Она выглядит разбитой и постаревшей, словно последняя пара часов вытянула из неё всю душу. Между ними, так близко сидящими, рождается огромная чёрная дыра с обугленными, дотлевающими краями. — И за что ты ненавидишь меня? — Чума прикрывает глаза, упираясь затылком в подголовник. — Это не так, — Ости отворачивается к окну. Горячее дыхание оставляет белый мутный слой на стекле. — Я тебя не ненавижу! О, этот тон, способный сносить стены, разрушать города, разбирать любые преграды; слова, сказанные этим голосом, стирали её сердце в порошок: «это просто секс», «давай всё забудем», «у этих отношений нет продолжения». — Ну, конечно, — едкий смешок режет её губы. — И давно ты знала об этом? Момент, когда время замедляется, и каждая секунда тянется вечностью. Ости может сказать: «День-два. Меня поставили перед фактом», и Чума через силу простит её, потому что знает ведь, что при строгом патриархальном укладе их семьи Ости не спешат уведомлять о каких-либо планах. А потом она просто растерялась, не успела обдумать, не смогла решиться и вообще сглупила. Да, это можно пережить, это не так больно, как если бы она сказала… — Несколько месяцев. Чума медленно закрывает глаза, наклоняется, зарываясь пальцами в пепельные волосы, упирая локти в колени. Её плечи подрагивают, а корпус наклонён вперёд, словно она пытается укрыться от внешнего мира. — Успокойся, ты бы не умерла, — Ости обнимает себя за предплечья, будто ей внезапно стало холодно. — Я всыпала тебе в шампанское нейтрализатор. — Спасибо, мне от этого не легче, — Чума распахивает глаза, сжимая зубы, лицо искажается, будто в разбитом зеркале; резко разворачивается к ней и хватает за платье, притягивая к себе, встряхивает, словно это Ости виновата во всём, что произошло. — Мои люди мертвы. Моя жизнь разрушена, ты понимаешь, чёрт возьми, или нет?! — Прекрати, — она обхватывает её запястья, пытаясь снять с себя цепкие пальцы. — Я не могла поступить иначе. Как ты себе это представляешь? Я должна была предупредить тебя и предать семью? Чума качает головой и отшатывается. Ости перекидывает волосы с одного плеча на другое, нервно сплетает их в косу — криво, совершенно неровно, — но ей сейчас будто жизненно необходимо себя чем-то занять. Она пялится в лобовое окно пустым взглядом. Чума засматривается на оголённую шею, считая удары вены по коже и молча слушает очередные «прости». Ости больше не кажется ей близкой и нежной, теперь в ней только угроза, и Чума всё никак не может решить — бывшая или настоящая, но в любом случае думает: больше она ни на какие чувства не поведётся. Наверное. — Он отравил вино? — Нет, бокалы, — Ости машет головой. — Если отпить, то яд с ободка попадёт в организм, достаточно совсем маленькой дозы, чтобы умереть. И основание, — разворачивается, взмахивая рукой. — Дотронулся пальцами, потом распространил по лицу — яд попадёт на слизистые, в глаза, в нос, на губы. От этого вряд ли умрёшь, но эффект будет, а под действием адреналина в крови он усиливается, и… — Зачем? — перебивает Чума. Ости пожимает плечами. — Я не знаю. Меня особо не посвящают в такие дела. Я всего лишь женщина в семье. Чума отворачивается к окну, слыша в её тоне откровенную ложь. Ости не видит, но знает: горькая усмешка искривляет её губы. Чуме не верится, что она позволила себе рассчитывать на что-то. Не верится, что она вообще когда-то обратила на Ости своё внимание — вероятно, был тяжёлый день, или просто сыграл азарт. У неё ведь было в крови флиртовать с красивыми дамами без всяких обязательств и привязанностей. Тогда было. А потом появилась Ости и всё сломала. Зачем-то. — Прости… — Да брось, — Чума больше не смотрит на неё. Голос дрожит, связки вдруг отказываются подчиняться. — Это всё пустое. Надо было послать тебя сразу же. — Надо было, — она кладёт руки на руль и упирается лбом в ладони. — Но, если бы ты ушла, я бы всё равно тебя отыскала. — Не нужно вот этой романтичной хероты, Ости. Это смешно. Всё вокруг серо и мёртво, заморожено до предела — нет ничего, кроме холодного неба с линялыми лучами тусклого рассвета и грязного асфальта. И чёрная дыра, сквозящая между ними, насытившись, летит разрушать миры дальше.***
На Сицилии очень жарко. День за днём все ждут дождя, и день за днём здесь палит нещадное солнце. Даже сейчас, ранним утром, его лучи накалили окно, у которого я стою, бездумно наблюдая за двором, а вода в бассейне наверняка уже нагрелась до температуры супа. Высаженная лаванда засохла, газон погибает, земля трескается, обнажая свои суставы и кости — камни и корни, прежде скрытые под поверхностью. Йор в свободной цветной рубашке и шляпе начинает полив поникших виноградников, что-то печально говоря себе под нос. Здесь все печальные, все до единого. И стоит скорбная тишина — нет разговоров, криков, смеха, шутливых перебранок. Мы прилетели вчера утром, и новость о том, что дон мёртв, потрясла всю семью. Люцифера я больше не видела — вообще не выходила из комнаты, — меня не звали ни на обед, ни на ужин, даже не знаю были ли они, собирались ли все за столом, как в тот раз, когда я приезжала. Мисселина приносила еду, помогала обработать все раны, что я получила за ту долгую ночь, но велела пока не показываться никому на глаза и лишний раз не напоминать о своём присутствии в доме. Потому что это небезопасно. На меня злобно смотрят, мне не доверяют. Глядя на всех этих людей, чувствую себя бесконечно лишней. Находящейся не на своём месте, ненужным, бессмысленным отростком, пустой тратой чужого времени. Внутренний голос словно кричит: «Ты здесь враг, посмотри, что изображено на твоей руке». Когда иду в душ, то не закрываюсь — зато запираю окно и входную дверь; не включаю воду слишком сильно, чтобы всегда слышать, что происходит в комнате; и моюсь быстро, с открытыми глазами, потому что боюсь не заметить кого-то, кто может за мной прийти. Я всё ещё пытаюсь понять, где моё место в этой жизни, где всё-таки моя роль — боже, как драматично, как отвратительно это звучит. Рядом с ним, конечно же. И нигде больше. Мими хорошо рассчитывает вероятности и строит матрицы, но, когда её умения дают сбой, ошибки оказываются фатальными. Ошибка номер один: поехать к той вышке, потому что в вертолёт посадили и её тоже. Ошибка номер два: забрать документы из сейфа брата. Больше они не у неё. Мими увели сразу же, как только мы прилетели. Мисселина просто сказала, что с ней всё в порядке, но на вопросы, что будет дальше, отвечала косвенно, избегала этой темы. Она и сама не знает, никто ничего не знает: все ждут, когда очнётся их новый дон. Если Люцифер не придёт в себя, то первое, что они сделают — убьют нас обеих. Если бы над моей головой транслировались мысли, сейчас там висел бы большой вопросительный знак: я совершенно не представляю, что делать дальше. Вздрагиваю, когда Бонус трётся о мою ногу. Прозрачная светлая шторка на окне едва колышется, в комнате тихо работает кондиционер, покрывая тело приятной прохладой. Я сажусь на пол, грузно прижимаюсь спиной к шероховатой стене и беру кошку на руки, усаживая себе на колени. Глажу между закрывающимися глазами, пальцами обвожу полосы на серой шерсти, но вдруг дверная ручка опускается, и в спальню входит Мисселина с подносом еды. Она смотрит на меня с жалостью — наверное, мои глаза красные, болезненные, припухшие, — но мне плевать. Стучит белыми устойчивыми каблуками в сторону стола и оставляет завтрак на его поверхности. На ней голубой сарафан с широкими плоскими пуговицами, доходящий до середины икр, волосы, как обычно, собраны в строгий высокий пучок, скреплённый невидимыми шпильками. Она всё ещё выглядит так, будто пережила катастрофу: дрожащая и тонкая, неровно порванная по краям, словно бумага. — Как Люцифер? — не могу не спросить об этом в очередной раз. Этот вопрос висит в воздухе, преследует и ходит за мной по пятам уже чёртовы вторые сутки. — С ним всё будет хорошо, — она разворачивается, выдавливая из себя подобие улыбки, кивает на поднос: — Поешь. Там фриттата с сыром и брускетта с вялеными томатами и оливками. — Хочу увидеть его. — Ты не можешь диктовать тут правила, Вики, — она заводит руки за спину, смотря на меня, словно учительница, готовая отчитать за неуспеваемость. — Ты столько времени в браке, но до сих пор не поняла этого? — Не поняла чего? — хмыкаю я. — Что нужно быть амёбой, не имеющей собственного мнения и желаний? Прости, я не могу настолько деградировать. Мисселина растягивает губы шире, качая головой. Опускает плечи, будто ей стоять тяжело. Ей трудно и больно сейчас, я знаю, но не выдаю жалости. Нет ничего хуже, чем снисходительность в голосе, все эти повороты-репризы, долгие паузы в конце предложения и сочувствующий взгляд. — Ты непокорная и упрямая, — она вздыхает, оборачивается, а затем садится на край маленького дивана, убрав в сторону молочную бархатную подушку. — Лишь в фильмах бывает, что мужчина-мафиози, как их любят называть, влюбляется и выполняет все прихоти своей женщины, подпускает её к делам, она решает какие-либо вопросы, — складывает руки на коленях, чуть наклоняя голову. — На самом деле брак среди таких, как мы, никогда не будет равноправной сделкой. Отец раньше говорил: «Печален тот дом, где курица кукарекает, а петух помалкивает». Если ты вступила в отношения с подобным мужчиной, тем более с доном, то никогда не должна спрашивать, где он был, что делал, о чём думает. Участь жены — довольствоваться тем, что супруг сочтёт нужным ей сообщить. Она никогда не должна проявлять настойчивость и злиться. Сфера её жизни — дом и дети, больше ничего. А обязанность мужчины — обеспечить и обезопасить семью. Их так воспитали, понимаешь? И Люцифера тоже. Он будет уважать тебя, будет заботиться, но главной или равной ты никогда не станешь. И это не плохо, просто так принято, — Мисселина ведёт плечом. — Тебе лучше дождаться, пока он очнётся. Твоё присутствие здесь и так вызывает у всех много вопросов и непониманий, так что сиди и жди, когда дон уладит эту ситуацию. И не выходи никуда, пока слухи о том, что ты тут, не поползли по городу. Здесь, видишь ли, никто не будет разбираться, они знают, из какой ты семьи, и в курсе, кто убил Мартино. — Он ведь в доме, я не собираюсь никуда выходить, просто хочу побыть рядом. Или кто-то опасается, что могу навредить ему? — Бонус ластится к руке, но я отдёргиваю её, проводя ладонью по лицу. — Бред какой. Нет, я понимаю, что мне не доверяют, но я… Чёрт, если бы я хотела его смерти, то бросила бы в том саду. И Мими… она что, ангел-хранитель? Или мать Тереза? Она похожа на человека, у которого есть силы кому-то помогать? Однако она сделала это. Конечно, здесь все смотрят на меня как на злодея, пришедшего убивать главного героя какого-то триллера. Можно переключить на плаксивую мелодраму с хэппи-эндом? Ну пожалуйста. У меня нет сил ругаться, что-то требовать и доказывать — я просто всплёскиваю руками. Браслет, купленный вместе с Сэми будто в далёком прошлом, тихо звенит подвеской в виде ловца снов. Мисселина поднимается с места — знает ведь, что мне больно, но не знает, как может помочь; ей бы уйти отсюда, хлопнуть дверью и оставить меня в полной тишине, но что-то останавливает её, будто вселенная решила, что всё происходит именно так, как нужно. — Идём. Она не ждёт ответа, направляется к двери и открывает, пока я перекладываю зевающую кошку на постель. Мне требуется несколько секунд, чтобы побежать следом, на ходу поправляя собравшиеся гармошкой шорты. Дом большой, светлый, со множеством коридоров и комнат, здесь три этажа и веранда, на которой Ади сидел вчера вечером по приезде с каким-то неизвестным мужчиной с густыми кудрявыми волосами. Я видела их в окно. Из Вегаса Ади вернулся позже всех: он не полетел с нами сразу, а на свой страх и риск остался, чтобы забрать некоторые тела, что медики вывезли из казино, и прояснить обстановку. Гатто, привезённый сюда несколько недель назад, не находит себе места, мечется из угла в угол, царапает стены, постоянно хрипло мяукает. Кот ищет своего хозяина. Ищет и не находит. Он тяжело взбирается на подоконник в коридоре, противно скребёт когтями по стеклу, тыкаясь в него сухим носом. А потом спрыгивает и мчится к лестнице, ведущей вниз, пробегая между мной и Мисселиной по увешанному картинами коридору. В доме пахнет сухой древесиной, жасмином и цветущими лимонными деревьями, что растут под навесом за приоткрытым окном. Я стискиваю низ футболки онемевшими пальцами, когда Мисселина вдруг останавливается и указывает рукой на дверь из светлого дерева. Не медля, опускаю ручку, делаю шаг в комнату и замираю. Время становится эластичным и относительным, оно течёт и стоит на месте. Шторы полуприкрыты, половина спальни залита ярким подпекающим солнечным светом, что плавно смещается по полу, подбираясь к постели, на которой лежит Люцифер. Я иду ближе, крадусь, будто боясь быть застуканной за воровством. И останавливаюсь. Он кажется спящим, непринуждённым — только кожа бледнее, чем обычно, губы суше, и простынь чуть сползла, обнажив плотную белую повязку, бинтами обёрнутую вокруг его живота. У меня же, как напоминание о произошедшем, синяки и царапины по всему телу, но они, конечно, ничто, по сравнению с одним ранением, вырубившим его почти на двое суток. Один. Один шаг к стоящей у стены кровати. Мне хочется, чтобы он открыл глаза и посмотрел на меня, а ведь когда-то я не знала, куда деться от взгляда его ледяных и одновременно обжигающих глаз. Два. Два коротких вдоха мне нужно, чтобы медленно опуститься рядом с ним на постель, боясь потревожить или навредить. Я кладу одну ладонь под щёку, разглядывая его застывший профиль. Три. Три пальца скользят в дюйме от его кожи, подушечками ощущая тепло. Веду по груди, убеждаясь, что его сердце ровно бьётся; по руке, лежащей вдоль тела, касаюсь ладони. Наверное, мы оба ещё живы только благодаря таким случаям — когда кажется, что звёзды против нас, стоит просто взяться за руки и создать свои. Четыре. Четыре сдвига минутной стрелки по росчеркам делений на настенных часах позади. Солнце греет мои ноги, ласково проходится по ссадинам и пластырям. Я осторожно двигаюсь ближе и утыкаюсь носом в его плечо. Люцифер пахнет сном — тёплым и спокойным; таким, когда тело к телу, когда спишь сутками и ни о чём не думаешь. Пять. Пять раз вздымается его грудь, прежде чем я прикрываю глаза и раскладываю его имя на языке, словно собираю рассыпанные по земле осколки. Если Люцифера, конечно, можно из чего-то собрать. Из хладнокровия, смешанного с перцем. Из сексуальности, разбавленной крутым кипятком. Из застывших под снегом эмоций, проникающих на поверхность. Я выстраиваю в голове ассоциативный ряд, трусь щекой о его плечо, лавируя на грани бессознательного, сжимая его пальцы. Я не могу им надышаться, хочется прильнуть ближе, коснуться губами шеи, поцеловать впадинку за ухом. А после уснуть — вместе. Его мягкий вздох превращает утро в реальность, вытягивает из дремоты, и солнце больше не кажется таким приятным и тёплым. Теперь оно сжигает дотла, напоминая о том, что на самом деле — мы оба знаем — ночь ещё не закончилась. Подскочив на постели, хлопаю заспанными глазами, всматриваясь в его лицо: Люцифер плавно скользит зрачками по пространству, поднимается на локтях, затем, сжав бледные губы, падает обратно. Он будто слегка дезориентирован, но слова в предложения складывает весьма успешно: — Сколько я так лежу? — Вторые сутки, — отвечаю, ловя недовольство в его глазах. — Расскажи всё, что знаешь. И я рассказываю. Начинаю с момента, когда Мими остановила машину, и заканчиваю сегодняшним утром. Лицо Люцифера абсолютно ничего не выражает, он просто слушает, фильтруя сухие факты, выуживая для себя самое важное. — У кого бумаги? — это первый вопрос, который его интересует. — Из машины их забрал мужчина, — я пытаюсь вспомнить его внешность. — Такой ухоженный, с длинными светлыми волосами, которым, наверное, все женщины завидуют. У него ещё на щеке пластырь был. Он задерживает дыхание и встаёт снова, подушка плавно распрямляется, уничтожая вдавленный след от его головы. Свесив ноги с постели, поднимается и идёт в ванную, тяжело открыв дверь. Слышится шум льющейся воды, я лежу какое-то время, а потом резко подскакиваю и спешу следом. — Тебе нужно лежать, — встав позади, ловлю его взгляд через зеркало, когда он поднимает голову. — У тебя дыра в животе. Ты едва не умер. — Смерть придётся отложить, — он набирает воды в ладонь, умывает лицо, второй рукой вцепившись в гладкий край раковины. — Выйди, Вики. Я не спорю. Разворачиваюсь и выхожу, прикрывая за собой дверь. Естественно, не ждала, что Люцифер, как только откроет глаза, сразу кинется ко мне со словами о любви, и всё будет так слезливо, так радужно и романтично, прямо как в подростковом фильме. Иногда он сильно перегибает палку — не нарочно, наверное, просто так само по себе выходит, что он демонстрирует жестокую и недосягаемую сторону. Его поведение уже привычно. Я успокаиваю себя тем, что у нас ещё будет много-много времени на все эти моменты, когда он позволит себе быть тёплым, влюблённым, только моим. Без всех этих проблем и скелетов, выпадающих из шкафов. Настанет миг, когда мы будем просто наслаждаться друг другом, когда растают льды, семья отойдёт на второй план, и он вылезет из образа эмоционального калеки. Нужно просто немного подождать. Уладить всё и жить дальше. Сижу на краю постели, подтянув колени к груди, когда Люцифер выходит из ванной. Он бродит по комнате, хрипло дыша, достаёт рубашку, пытается надеть её, и я, видя, как он откровенно не справляется, поднимаюсь и вызываюсь помочь. Поправляю чёрную ткань на плечах, молча, не смотря на его лицо, застёгиваю мелкие пуговицы; и замираю, когда его рука ложится на поясницу, привлекая ближе. В груди глохнет от чувств, а после заводится снова и трогается — трогает, цепляется ветками, скользит по бронхам, метастазами поселяется в сердце. Он поднимает мой подбородок пальцами, целует в уголок рта — кое-как, скользнув губами, еле держа равновесие, но целует. И мне становится легче. Перед ним я всегда слаба и уязвима, не боясь, что он может воспользоваться этим или как-либо навредить. — Прости, — Люцифер отводит мои волосы назад, рассматривая лицо. — Ты умница. Я горжусь тобой. Просто дай мне немного времени, ладно? Тебя больше никто не тронет. И обратно ты не вернёшься, — он снова касается губами моих. Безопасность — самое обманчивое чувство на земле, но мне так нравится стоять и обнимать его, не думая о том, что может случиться в любую минуту; и я просто расслабляюсь в его руках, позволяя себе чувствовать собственную уязвимость. — Послушай, Вики, — продолжает он, — сегодня я уеду, ты останешься. И если я не вернусь… В доме есть подвал, если вдруг здесь будет полиция, ты сразу же спустишься туда. Вдоль левой стены расположена дверь, ты войдёшь в неё, быстро пересечёшь тоннель и выберешься во двор дома, расположенного дальше по улице. Ади покажет тебе, как можно уйти и что делать. Я отстраняюсь, нахмурившись. — Нас могут посадить в тюрьму? — Такая вероятность всегда есть. Сейчас тем более, — Люцифер снимает брюки с вешалки, садится в кресло аккуратно, чтобы не потревожить рану и не повредить швы, медленно надевает их. — Мне нужно решить несколько вопросов. Оставайся здесь. Придерживаясь за подлокотник, он поднимается с места, застёгивает штаны, фиксирует ремень, шагает в гардероб, чтобы обуться, а потом молча открывает входную дверь и скрывается в коридоре. Когда выхожу следом, Люцифера уже нет в зоне видимости — я топчусь на месте несколько секунд, а потом направляюсь в сторону комнаты, которую мне предоставили в этом доме. Гатто царапает мягкий ворс ковра в коридоре, но, увидев меня или услышав шаги, замирает, жалобно мяукая. У него блестящие глаза и тусклая шерсть. Он выглядит потерянным, словно готовящимся к чему-то неизбежному. — Ты остался один, дружок, — сажусь на корточки рядом с ним. — Так бывает. Все кого-то теряют. Гатто пятится назад, когда я заношу руку, чтобы погладить, а потом разворачивается и бежит вдоль стены подозрительно неровно, будто ему в принципе тяжело переставлять лапы. Я слежу за ним до самой лестницы, смотрю, как он спускается вниз и выскальзывает в гостиную. Так и стою ещё около минуты, а потом решаю всё же пойти в спальню и ждать, не высовываться, пока моё пребывание здесь не станет хоть немного безопасным.***
В комнате только длинный лакированный стол из тёмного дерева со стоящими посередине широкими пепельницами, блестящими гранями стекла. По периметру расположены стулья с высокими спинками, за которыми сидят главы сицилийских кланов, сумевшие избежать участи некоторых членов семьи при расправе в казино. Соннелон нервничает, его ладони влажные, пульс превышает норму. Он ругался на жару, на собак во дворе, рявкал на перепуганную супругу, хотя на самом деле не может найти себе место, потому что не знает, где его дочь. Чума увела её, может, нагло похитила в целях шантажа, а возможно, уже и вовсе убила. Велиар откашливается, поправляя ворот своей рубашки. На его идеальном лице, гладкости которого позавидовала бы любая женщина, красуется телесного цвета пластырь, скрывающий свежую царапину — единственное, что досталось ему при стрельбе в казино. Велиар ловкий, изворотливый и предусмотрительный, бывший босс пророчил ему должность консильери, но так и не успел сам назначить его. А теперь и не успеет. Они вообще довольно легко отделались, обошлись малыми потерями, если не брать в расчёт одно важное событие: смерть дона. Босс умер. Грядут перемены. Ади сжимает дымящуюся сигарету, глубоко затягивается, выпуская белёсое облако в сторону. Курить, используя левую руку, неудобно, а правая едва двигается из-за пули, угодившей в плечо. Ади стискивает фильтр губами, рискуя уронить пепел на белую рубашку, и смотрит газету, с шелестом перелистывая страницу — его интересуют только спортивные новости и палермская уголовная хроника. Журавль в его кармане окровавлен, но всё ещё с ним. Он ненавидит это место: за всё время своего пребывания в семье он бывал тут не так часто, как Люцифер, но уже успел каждой клеточкой ощутить на себе ни с чем не сравнимый, витающий в воздухе запах опасности. Если все собираются здесь — значит, дела идут неважно. Но по крайней мере тут лучше, чем в тюрьме, в которой некоторые члены организации провели ночь. Ади знает: в тесных досудебных каморках нет ничего, кроме жёсткой деревянной лавки. Там даже в туалет выводят по расписанию, а ещё, кажется, кормят один раз в день. Он не помнит — не хочет вспоминать, — и тот единственный раз, когда он угодил на пару лет в тюрьму, Ади предпочитает забыть. Фредо барабанит массивными пальцами по столу, встряхивает головой, поправляя копну чёрных волос. Он отдаёт предпочтение ярким цветам в одежде — красным рубашкам, синим брюкам, — классика, как он сам говорит, совсем ему не подходит. Привык переть напролом и не стесняется в выборе средств, обладая взрывным темпераментом. В свои сорок лет он так и не женился, постоянно менял женщин, был замечен то с одной, то с другой. Сегодняшнюю ночь он планирует провести у проститутки. Дон входит в помещение, и время вокруг потихоньку сгущается, каждая минута становится тяжёлой, осязаемой — её можно вырвать из воздуха и выкинуть в окно, на раскалённый асфальт. Только вот окон в комнате нет, а двери закрыты наглухо. — Похороны моего отца состоятся завтра, пусть соберут всех, нужно достойно проводить его в последний путь, — Люцифер садится на стул во главе стола, кладёт руки в перчатках на его поверхность. — Также нужно позаботиться о тех семьях, чьи главы погибли. Они были нам братьями, и их родные не должны ни в чём нуждаться, оказаться без средств или поддержки. — Никто не осмелится проявить к ним неуважение, босс, — Велиар явно способен сосредоточить все усилия на том, чтобы люди, с которыми ему приходится существовать бок о бок, не артачились: хранили верность и оставались для посторонних глухими, немыми и слепыми. В фигуральном смысле, разумеется. Если дон сделает его своим консильери, это будет для него честью. — Склад на Сардинии взяли карабинеры , — Ади откладывает прессу в сторону. — Луку вчера отпустили, он рассказал, сколько шуму там было, всех остальных наших тоже освобождают. Я могу поехать туда и проконтролировать. Люцифер кивает. Значит, Голод держит слово о безопасности Далии. По крайней мере пока что. — Нет, останешься здесь, — Люцифер сглатывает горечь во рту, поселившуюся там после приёма многочисленных лекарств. — Проследишь, чтобы сюда и мышь не проскочила без моего ведома. Маска потрясающего ледяного спокойствия на лице сегодня скрывает все эмоции — любой режиссёр взял бы его на главную роль даже без прослушиваний. «Скорбеть по родным лучше позже», — это Люцифер решил утром, когда, попытавшись встать после почти двух суток пребывания в некоем подобии комы, поймал на себе взгляд Вики, а потом увидел с десяток пропущенных от Голода на телефоне. Он всё ещё может держать себя в руках, потому что есть ради кого держать; но если Вики кто-либо навредит, то крыша у него прогнётся и поедет в другую сторону. Она стала другой — потерявшейся, надтреснутой. Он собирает осколки, прижимает к себе — и лишь ещё больше ранится, осознавая, что настолько разбитое стекло уже не собрать снова. — Мы теперь связаны с копами, которых на дух не переносим, — вдруг начинает Фредо. — Я до сих пор не понимаю, как дон пошёл на это, — пожимает крепкими плечами, обтянутыми яркой рубашкой. Да, он действительно не понимает. — Он был мне близким человеком, как-то в детстве я вернулся со школы радостный, в этот день мне вручили значок с надписью «староста класса». Мартино тогда приезжал сюда, на Сицилию, мы с отцом пришли к нему в дом, и я гордо сообщил боссу об этом. На что он посадил меня к себе на колени и спросил, что делает староста класса. Я ответил: «Когда учитель выходит из кабинета, я становлюсь главным, смотрю за порядком и пишу имя нарушителей на доске». Мартино сказал: «Так ты доносчик? Стукач? Завтра же пойдёшь в школу, отдашь этот дурацкий значок и скажешь, что ты не можешь быть старостой класса». Люцифер выслушивает его, не перебивая, дожидается, пока тот замолкнет. От буйства красок на рубашке у него начинает рябить в глазах. — Иногда приходится расставлять приоритеты ради вашей же безопасности, — Люцифер не удивляется, он ожидал подобного приёма. — Я так решил, и ты не можешь вмешиваться в решения тех, чьё слово весомее твоего. Ты должен принимать их без лишних вопросов и выполнять то, что я посчитаю нужным. Либо уясни это, либо покинь семью. Предложение уйти из семьи не приходится Фредо по вкусу, учитывая, что покидают её только мёртвыми. Осознание, что не стоит продолжать эту тему, приходит почти сразу, но мозг отказывается думать логично — словно кто-то закрыл все страхи в огромный железный ящик и запечатал их на замок. Только вот ящик дал трещину, и пока Фредо думает о том, что новый дон заведёт их тюрьму или в могилу, в эту трещину проникает что-то жгучее и неприятное. Соннелон дожидается, пока все утихнут, и, наконец, задаёт вопрос, который тревожит его сейчас больше всего: — Что с моей дочерью, босс? Люцифер переводит на него взгляд. — Чума не убьёт её, а Ости всё сделает так, как нужно, — он со вздохом откидывается на спинку. — Не переживай, скоро она будет рядом с тобой. Он хочет добавить, что у Всадницы там, похоже, любовь, но решает оставить это при себе. Когда-то такое пугающее и неизвестное слово прокручивается в голове на удивление легко и просто: лю-бовь. Без синонимов и красивых фраз, без пафоса и лишних междометий. Такое простое и странное слово. — А что дальше? Ходят слухи, что… — он откашливается, сжимает губы, но затем продолжает: — Дон оставит жену. — На нашей свадьбе ты был не слишком радостным. Разве ты не хочешь этого? — Люцифер чуть поднимает бровь. — Женщины — это вовсе не то, что нужно сейчас обсуждать. Зайдёшь позже, поговорим наедине. — Нет, это как раз то, — вмешивается Фредо, — две чужие бабы в нашем городе. — Бабы? — Люцифер чуть поднимает бровь. — Вики из нашей семьи. Она дочь бывшего консильери и имеет право быть здесь. — Она дала клятву другим. — Да, и они угрожают её жизни. Винчесто многое сделал для нас, а мы должны обеспечить его дочери будущее. Она спасла мне жизнь, разве это не доказательство верности? — ещё одно слово, и он заставит Фредо замолчать. — Я уже сказал тебе о решениях, Фредо, и не собираюсь повторять. Страх — наивысшая форма уважения. Проблемы, связанные с людьми, порой требуется решать предельно жёстко. Урок должен быть усвоен не только провинившимися, но и всеми остальными, чтобы не вздумали повторять ошибки. Как говорил Мартино: «Наказывая одного, преподай урок сотне». Потому, когда Фредо открывает рот, не сдерживая своё возмущение, Люцифер достаёт пистолет из-за пояса, а в следующую секунду, после заглушённого выстрела, его голова с грохотом падает на стол. Никто не произносит ни слова. Кровь из ровного отверстия на лбу кривой струйкой течёт по деревянной поверхности, пропитывает страницы газеты. Ади спокойно тянется к сигарете, прикусывает кнопку в фильтре зубами и поджигает кончик. — Лилу до сих пор в Вегасе, — он выдыхает дым, больше не смотря на окровавленное лицо Фредо. — Может быть, даже ещё жива. — Отправь кого-нибудь, — Люцифер поднимается с места, придерживаясь за стол, чувствуя, как шов на животе резко натягивается при малейшем напряжении. — Пусть предложат. Его сестра в обмен на Лилу.***
У Лилу когда-то был дневник — весь в стразах и наклейках, с нарисованными на полях цветами, принцессами в ярких платьях, с наклеенными счастливыми билетами. Там она представляла свою свадьбу: нарядная, в лентах и рюшах, кружеве с головы до ног, с принцем-женихом и короной на голове; мечтала, чтобы свадьба была как в книгах и мультфильмах. … и чтобы платье — длинное, белое, — и чтобы дрожащие руки сжимали букет… Она пытается пошевелить пальцами, но не может. Запястья скованы холодными металлическими наручниками над головой. От них идёт цепь, прикреплённая к балке под потолком. В помещении темно и сыро, оно похоже на подвал, где кроме крыс обычно никто не обитает. Её ноги кончиками пальцев едва касаются грязного липкого пола. Белый чокер с полупрозрачными крыльями бабочки на шее заляпан кровью, что текла из её разбитой губы. Белые волосы спутаны; Лилу худая, даже слишком — кости так и торчат из-под разорванного платья, острые коленки покрыты засохшей грязью, — и Астарот проматывает в голове все их совместные вечера, когда Лилу болтала без умолку, а по окончании ужина её тарелка так и оставалась полной. А если не оставалась, то та запиралась в туалете, потом выходила оттуда с покрасневшим лицом и слезящимися глазами. Мальбонте до сих пор не убил её — наверное, она кажется ему слишком безопасной или тупой, а может, он не видит в ней прямой угрозы и знает, что способен стереть её в порошок в любой момент по щелчку пальцев. — Расскажи мне всё, что знаешь, красавица, — Маль стоит в тени, чуть дальше Астарота, в его руке сияет сталь пистолета. Узнав, что два капо умудрились упустить его жену и сестру, он чуть ли не с операционного стола спрыгнул, едва доктор вынул пулю из его груди. — Да пошёл ты, — тихо отвечает Лилу, и едва засохшая багровая корочка на её губах трескается. — Думаешь, я никогда не убивал женщин? — Мальбонте подходит ближе, сжимает её щеки, поднимая лицо. — Ты так верна, даже несмотря на то, что сделал Мартино? — удивляется, но быстро понимает. — А-а, ты не знаешь, что это он убил твоих родных? Забавно, — он усмехается, убирает руку с её подбородка, позволяя голове бессильно повиснуть. Лилу тихо всхлипывает, осознавая смысл его слов. Ей было больно раньше, но сейчас этот факт становится почти неважным. — А вот я выяснил это. Думаю, они все были в курсе, просто решили не ставить тебя в известность, — он отходит на несколько шагов. Голова всё ещё немного кружится, доктор нашёл в его крови какую-то дрянь, которая продолжает действовать на организм. — Так и будешь молчать? Не слыша ответа, он возносит руку и стреляет ей в колено. Лилу кричит, почти задаётся визгом, чувствуя, как хлынула горячая кровь по её щиколотке, но быстро смолкает, от боли сжимая глаза. — Лилу, прекрати, — Астарот делает шаг к ней, но тут же осекается. У него есть причины внести Лилу в чёрный список своей памяти и вообще больше о ней не думать. Во-первых, она совершенно не в его вкусе. Он всех этих розовых милых девочек в цветастых нарядах и с розами в волосах на дух не переносит. А Лилу именно такая — воплощение Барби из глянцевой коробки, — чёрт бы её побрал. Он просто хотел переспать с ней разок, а не вот это всё. Во-вторых, его достали её отвратительные длиннющие сообщения, кучи видео, занимающие на его мобильном всё свободное место. Восклицательные знаки, смайлики в геометрической прогрессии, уйма ненужной болтовни, отправленной через всевозможные мессенджеры или обычные смс. Да кто ими сейчас пользуется? Астарот туда вообще не заходит, но, подвинув рассылку с рекламой часов, там плотно поселилась Лилу. И он ведь отвечает: «ты доехала?». И, сжав зубы, зачем-то добавляет: «как дела?». В-третьих, этот вечный лепет при встречах, от которого Астарота выворачивает наизнанку, потому что он заставляет его нести какую-то милую ерунду в ответ. — Катись к чёрту вместе со своим боссом, — она неожиданно тяжело поднимает голову и смотрит на Астарота. Цепи на запястьях звенят, когда она дёргается. — И не забудь сказать ему, как ты нажрался и вывалил мне информацию про все ваши делишки. Обязательно расскажи, какой ты болтливый сукин сын! Мальбонте едва заметно усмехается. Конечно, это он поведал о той машине с наркотой, а потом у него была масса хлопот из-за убийства копов. Маль и контроль — вещи несовместимые. У него вообще сейчас проблем выше головы — его люди либо убиты, либо в тюрьме; документы со всеми именами и схемами отмывания денег пропали из сейфа, — и побочные эффекты отравления способны сожрать все мысли и инстинкты, но злость — эту законсервированную в собственной гнили злость — не сожрёт никто. — Убей её, — вдруг отрезает он. Астарот мешкается. Смотрит то на дона, то на Лилу, висящую под потолком, замёрзшую в подвальном холоде. — Убей её! — повторяет Маль. Он закатывает глаза, глядя, как Астарот не может решиться, потом сам стреляет ей несколько раз в живот и в грудь, отчего она вздрагивает, раскрывая рот. И всё ещё хрипит, когда Маль убивает и Астарота одним выстрелом в висок. Тот падает, даже не успев закрыть глаза, бинт на руке Мальбонте вновь пропитывается кровью из-за незаживающей раны. Под повязкой жжёт, грудь разламывается надвое при каждом вдохе. Ему всегда так больно, что вся внутренняя скорбь, всё бесконечное внутреннее отчаяние и глубокая талая вина мешаются в острый ком и колют сердце изнутри противными ледяными иголками. Он закрывает глаза, чтобы не видеть мир, массирует пальцами висок, превозмогая головную боль, и так хочется — впервые за много лет — всё закончить. Лишь бы больше не делать вдох грудью, в которой сломаны ребра. Он отдал бы свою память, лишь бы больше не видеть под веками горящую взорванную машину или россыпь кровавых веснушек на лице Эдды. Чтобы не чувствовать под пальцами иллюзию тёплой кожи, под которой уже никогда не ударится о стенки сосудов пульс; и холод этих мыслей вгрызается в мозг ледяной волчьей пастью. «Это фантомная боль», — убеждает себя. Её не существует. Он её не знает, отрицает само существование, само слово, саму суть четырёхбуквенной язвы на кончике языка. А вот с четырьмя буквами имён его многое связывает. Эдда. Анна. Вики. И с последней не всё кончено. Хоть какое-то звено ещё остаётся на месте — девчонка жива, нужно только узнать, где она.