разбуди меня, когда будет май, будет небо, жемчужные звезды висеть ковшом, и ты будешь меня круглосуточно обнимать. разбуди, когда все будет хорошо.
Вашингтон
Это, определённо, самый странный день в его жизни: ощущение неправильности происходящего душит с того самого момента, как Люцифер ступил на порог этого помещения в здании суда с голыми стенами и единственным столом посередине. У него всегда были проблемы с доверием, но больше нет возможности сомневаться или отступать. Он до сих пор помнит своё посвящение — кровь на руке, горящую икону, клятву, обязывающую беспрекословно подчиняться дону и никогда не иметь связь с властями. Теперь он сам дон и сам нарушил закон круговой поруки. Не может выразить ничего, потому что пуст, отпустил все эмоции и чувства, не позволил страху поселиться за грудной клеткой; Люцифер сейчас не здесь, не в тихом квадрате стен — он заперт внутри себя и просчитывает варианты, которых нет. Весь в чёрном — брюки, водолазка, перчатки, — потерявший много крови, изрядно побледневший, готовый рискнуть всем, в том числе и собой. — Хреново выглядишь, — Голод цепляет со стола пачку ментоловых сигарет, с шелестом снимает прозрачную плёнку. — Я ведь не на свидание пришёл, — Люцифер чуть подталкивает кейс, что скользит по столу, останавливаясь рядом с Голодом. — Здесь всё, что тебе нужно. Уголки губ Голода на миг приподнимаются; он серьёзен, но не взволнован. Зажав незажжённую сигарету во рту, длинными пальцами открывает металлические замки, поднимает увесистую крышку кейса, вынимает папки, скреплённые стопки бумаг, бегло изучает их. Списки и схемы, чеки из итальянских и американских банков, векселя с передаточными надписями — длинными, как книжный том, — документы о скупке земельных участков, имущества на сотни разных имён, позволяющие чудесным образом превратить главу наркокартеля в предпринимателя в сфере недвижимости. Деньги, до которых удаётся добраться преступникам, проходят сложный маршрут, прежде чем оказываются у конечного пункта назначения — кармана главы семьи. И чем более хитросплетённым получается путь перетекания валюты, тем лучше. Добытые незаконным путём средства выводятся в легальную финансовую систему, чтобы ни у кого впоследствии не возникало вопросов и желания провести проверку странных операций. — А это?.. — Голод кивает на чёрный кейс, на дне которого расположен закрытый девайс. — Ноутбук сестры Мальбонте, — Люцифер кладёт руку на стол, постукивает указательным пальцем по поверхности. — Думаю, и там можно найти много интересного. Голод кивает. Его судейская мантия расстёгнута на груди, под тёмной тканью виднеется белый хлопок рубашки, туго затянутой в вороте красным узлом галстука. Перекладывает бумаги обратно и, защёлкнув замки дипломата, тянется к зажигалке. Монотонно заверяет, что всё будет так, как они планировали; замечает между строк, что у Чумы и Мальбонте наверняка будут самые лучшие адвокаты, попытаются смягчить срок и заставить идти на уступки, но это ничего не меняет — они проиграют, потому что приговор заранее вынесен. А Люцифер вообще сложный случай, требующий особого подхода: несколько дел, несколько сроков на одну жизнь, громкие обвинения. Но договор есть договор, и Голод не собирается его нарушать. — Не зря говорят, что для того, чтобы написать цифру, которая даёт представление об общем капитале мафии, требуется четырнадцать нулей, — огонёк заливает его лицо оранжевым светом и тут же тухнет. — Америка многое вам дала, многому научила. У тебя уже почти нет этого жуткого акцента. Будем считать, что ты вернул долг стране. — Не стране, — Люцифер коротко усмехается. — Будем считать это выгодной сделкой. Если ты, конечно, не решишь нарушить договорённости. — Я понимаю твои опасения, но можешь не беспокоиться на этот счёт, тебе и твоей семье ничего не грозит, — он затягивается, выпускает струю дыма. — Но предел у всего есть, — улыбается уже более расслабленно. — Я благодарен тебе, но сейчас следует уехать. То, что вы сделали в казино — плохо. Очень плохо. Тебе лучше не появляться, оставайся на родине хотя бы несколько лет. А лучше больше. Нельзя делать деньги с оружием в руках. И не наглейте. Помни, что вы зарабатываете здесь только потому, что правительство позволяет. — И ты не забывай, что находишься сейчас здесь, только потому что я молчал, — следует ответ. — Ещё мне важно, чтобы жена Мальбонте не присутствовала на заседании даже свидетелем. Чтобы в списках допущенных до суда её имени не фигурировало. — О ней речи не было, — говорит после долгой затяжки. — Но у тебя ведь есть подобная возможность. Реши эту проблему, или я решу её по-своему, — Голод знает, что он имеет в виду. Люцифер медленно скользит глазами по периметру комнаты, переводит взгляд на Голода. — Ты же понимаешь, я могу сделать так, что ты отсюда не выйдешь. — Брось это, — Голод чуть склоняет голову. — Ты ведь почти честный бизнесмен, а не какой-то убийца — Верно, и ты. Вовсе не убийца. Саманта улыбается. Винная помада подчёркивает аристократичную бледность лица и впалые щеки, металлические стрелки на глазах в тон поясу на платье; острые лодочки и пепельные волосы, лежащие волной у лица, на руке сверкает кольцо с бриллиантом, грани которого могут разрезать кожу, словно бритвой. И алая ткань её платья струится по бедру, стекает кровавым водопадом. Она держит всю организацию в своих маленьких кулачках, и сейчас — после договора о мире с другими семьями, которого она не очень-то и хотела, просто Джек с Мартино вдруг чересчур спелись — в её огромном доме гремит светский вечер. Но она должна решить несколько вопросов с Энзо, который ноет похлеще девки — даже Чуме, выкуривающей на диване рядом с Голодом сигарету, смешно. — То есть ты хочешь сказать, что не проконтролировал тот грёбаный грузовик с товаром, потому что твоя жена завела себе хахаля? — Саманта закидывает ногу на ногу, отчего её бедро оголяется в распахнутом вырезе блестящего вечернего платья. — Да, госпожа, — Энзо своим голосом сотрясает стены кабинета, ёрзает в кресле, словно не способен усидеть на месте. — Я из-за этой паскуды совсем голову потерял. Красивая же, как богиня, — он всплёскивает руками, подпрыгивая и опускаясь вновь. — Я для неё всё, всё делаю. Хотела сниматься в кино? Пожалуйста, я ей устроил, уже звезда Голливуда. А эта тварь трахается с продюсером, представляете, донна? Она даже гримёру дала! Грязная проститутка, ей-богу, на шабаше ей место! — Я надеюсь, ты уже убил её? — Саманта поднимает брови. — Нет, у нас же дети, две прекрасные дочки, к тому же я люблю эту суку! Она что-то сломала во мне, — Энзо говорит громко, почти истерично. — Она что-то перекрутила тут, — гулко бьёт себя кулаком по груди. — Я даже ударить её не могу, жаль эту ведьму, а она лишь смеётся надо мной. Что же мне делать, донна? — Ну, не удивительно, что она смеётся, — Саманта пренебрежительно взмахивает рукой с длинными красными ногтями, — ты жалкий слюнтяй. Огромный боров, брюхо отъел, небось даже члена уже не видишь, и плачешься как девчонка. Ты пришёл ко мне в важный день, чтобы я решила твои семейные драмы, потому что сам не можешь поставить на место какую-то потаскуху? «Ах, что же делать, донна, что мне делать?», — Саманта пародирует его голос с таким лицом, что Чума прыскает от смеха, утыкаясь брату в плечо. Голод же остаётся серьёзен. — Это отвлекает тебя от дел, недоумок! — она подскакивает с кресла, переваливается через стол и грубо сгребает Энзо за волосы на затылке своими тонкими, но сильными пальцами. — Хорошо. Ты был мне верен, и я решу этот вопрос раз и навсегда, — Саманта смотрит в его округлённые маленькие глаза несколько долгих секунд, за которые Энзо успевает перепугаться, а потом разжимает руку. — Давай, приведи её ко мне. — Ох, донна, я надеюсь… — Не стану я её убивать, не бойся. Энзо быстро поправляет причёску, одёргивает пиджак и шагает к выходу из кабинета. Чума тихо хихикает, но быстро замолкает, стоит матери отправить в её сторону один тяжёлый и очень красноречивый взгляд. Голод Саманту, мягко говоря, недолюбливает и вообще не считает своей матерью, как и она никого из сыновей не воспринимает роднёй. Ей нужна была дочь — настоящая наследница, — но предыдущие три беременности судьба словно насмехалась над Самантой. Смерть — первый неудачный экземпляр. Она ненавидела его с самого рождения только за то, что он появился на свет, но, несмотря на всю жестокость в воспитании, Смерть свою мать обожает. Он ей восхищается, боготворит. Даже после того, как мать в порыве неконтролируемой ярости приложила его лицом к утюгу так, что ядовитыми цветами вырастали пузыри на щеке, а кожа тянулась вслед за раскалённой поверхностью, Смерть не перестал её любить и благоговейно вздыхать при любом её появлении. Голод всегда был замкнутым: таким, будто ему ни до чего нет дела, хотя Саманта знала, что это не так. Голод внимательный, у него хорошая память, он может цепляться за информацию, переваривать её, анализировать. Если Саманта — кости семьи, то Голод — её глаза и уши. Саманта воспользовалась этим: отстранила сына от дел и отправила учиться на юридический. Иметь под боком врачей и полицейских, которые будут работать в интересах семьи, кажется Саманте полезным преимуществом, поэтому по всевозможным документам она ему не мать даже, ведь его ни в коем случае не должны заподозрить в связи с чем-то незаконным. Война вообще появился от случайной связи Саманты с темнокожим мужчиной, она тогда была на странность доброй и весёлой — новый знакомый охмурил её, как девчонку, а после секса пропал навсегда. Навсегда, потому что его всё же нашли её люди и растворили в ванне с кислотой, а кости выбросили в канализацию. Война очень высок, наделён бычьей силой, но не блещет умственными способностями, как и его папаша. Чума — её любимый ребёнок. Потому что дочь. Потому что чертовски похожа на Саманту. Потому что Чума ходит за ней хвостиком, постоянно кивает и поддакивает, и взгляд у неё цепкий, пронзительный. Саманта поднимает голову, когда дверь кабинета вновь открывается, принося с собой отдалённый шум голосов. Энзо мнётся у порога, рядом с ним ничего не понимающая девушка в длинном элегантном платье поверх идеально сложенного тела. — Красивая, — Саманта поднимается с кресла, стучит каблуками к ящику на невысокой деревянной тумбе у прикрытого плотной шторой окна. — В этом и проблема. Ты неправильно пользуешься своей красотой, дорогуша. — Простите, мисс… — О, помолчи, — перебивает Саманта. Стоя спиной к вошедшим, она открывает небольшой кожаный чемодан. Там — на бордовом бархате, в ячейках — расположены коллекционные боевые ножи. Она оборачивается, хмыкает — уж Саманта как никто другой знает, на что способна женская красота. Подходит быстро, не думая, не боясь, хватает девушку за пшеничные волосы на затылке, не позволяет отстраниться. А затем резко возносит нож, зажатый в ладони и под всеобщий ахающий вдох проводит остриём по лицу. Девушка неистово кричит, бьётся, ощущая струйки крови на коже, но донну это не останавливает, конечно же — она кромсает её нежное личико, полосует от гладкого лба до точёного подбородка, словно режет ветчину на завтрак. Энзо бросается к жене, как только Саманта отходит, шепчет ей что-то, успокаивает, поднимает глаза, но донна не ловит его взгляда, а вытирает кровь с кинжала белым платком, швыряет испачканную ткань в мусорку и спокойно покидает кабинет, направляясь в сторону зала, где проходит торжество. Цок-цок. Звон каблуков лаковых лодочек пронзает тишину коридора, забирается в ответвления и рассыпается о невидимые барьеры. Цок-цок. Её боится — действительно боится — каждый из живущих в этом доме, просто потому что она это она. Цок-цок. Бессердечная ледяная сука. Сущая стерва. Настоящая змея. Но никогда — о нет, на это они не отваживаются, — никогда не эгоистка. К ней иногда цепляются с вопросом: «Вы думаете о боге, когда наказываете кого-то?» — «Нет, щеночек, я думаю о том, как бы правильно сделать так, чтобы этот кусок дерьма, что зовёт себя президентом, закрывал глаза на все наши действия, чтобы вы и ваши семьи получали хорошие деньги, и чтобы вас при этом не посадили». Её дом поражает своим великолепием, здесь собраны все существующие клише мира — от огромного зала с роскошными люстрами, отделанного мраморными плитами, до прилизанных официантов во фраках, подающих напитки. Весь зал чистого искусства и авангарда: подсвеченная белоснежная лестница, изломанные линии потолка, металлические светильники-шары, искусственные водопады и огромный фонтан посередине: вокруг своей оси вращается сияющая планета, освещённая тысячей лампочек-звёзд. Несколько десятков человек, распивающих шампанское, создают приятный шум — такой же торжественный, как и само помещение. — Они лицемеры, — слышится за плечом голос Чумы. — Мы теперь будем притворяться, что дружим с ними? Саманта чуть поворачивает голову. — Иди, дочка, повозись лучше с сынками донов, заведи полезные связи, изучи их, наладь мирные отношения. Когда-то они станут править, и тебе не помешало бы заручится их поддержкой. Их папаши — упёртые бараны — отстали от жизни, время их скоро пройдёт, а они и не заметят. Тогда ты убедишь их сыночков, что за наркотиками будущее, вынудишь сотрудничать, а если не согласятся, то прольёшь кровь. — Эти мужланы будут мстить до последнего вздоха, — шепчет Чума. — Только на первых порах, — она останавливается посреди зала. — Придёт время, и ты заключишь сделку с одним из них, тогда второй сам сдастся, — Саманта чуть подталкивает её. — Давай, ты справишься, а если нет, то я закатаю тебя в бетон. Чума не перечит, никогда не перечит — знает, что мать не шутит, даже если выражение её лица говорит об обратном, — разворачивается и теряется в толпе. Саманта цепляет фужер. — Чёртовы ублюдки, — шипит и улыбается каждому издалека. Она наблюдает, как Ева стукается бокалами с Мартино, улыбаясь, смотря на него с такой благодарностью и любовью, что Саманта, не сдержавшись, кривит губы. Ева — этакий выставочный образец: меховая накидка, длинное платье в пол, высокая причёска, бриллиантовые украшения. Винчесто, стоя неподалёку, кивает Геральду, когда тот о чём-то оживлённо спрашивает. Консильери не очень расположен к беседе после недавней смерти семьи его родного брата. Анну он помнит ещё с самого её детства, кто же знал, что с девочкой с чёрными длинными косами и огромными синими глазами случится подобное. Джек Гуэрра с женой направляются к Мартино. Анабель вцепляется в руку мужа, опускает голову, словно воплощение кротости и покорности, здоровается с Евой прикосновением щёк. — Мы пьём за дружбу семей, — Саманта, стремительно приблизившись к компании, вытягивает руку, поднимает бокал с шампанским выше своей головы. — Мартино, уже даже почти забыла, как твои люди, переодетые в полицейскую форму, пришли к моим, развернули их к стене, якобы для обыска, и расстреляли, — Саманта делает глоток, кончиком языка проходится по губе. — Как хорошо, что я не успела тогда приехать к ним. Иначе сейчас бы здесь не стояла. — Ты теряешь былую хватку, раньше тебя нельзя было застигнуть врасплох, — Мартино смотрит на неё с лёгкой понимающей усмешкой, а Саманта думает, что готова несколько пуль всадить в его сицилийскую шкуру. — Оставим прошлое. Мы договорились. Больше нам не за что воевать. — И это отлично, — добавляет Джек. — К чему нам кровопролития, мы ведь деловые люди, а за смерть приходится слишком дорого платить. Саманта молча кивает, выгнув бровь. Эти двое мужчин порядком раздражают, но идти против них одной не очень разумно, а способ рассорить их она пока не нашла. Подаёт знак музыкантам, и зал наполняется музыкой. Некоторые уходят танцевать, другие посещают соседний зал с большим праздничным столом, вокруг которого бегают официанты, разливая напитки и убирая использованные салфетки, едва те успевают коснуться скатерти. Люцифер пялится в пустоту, смотрит, как колеблется вино в бокале, изредка отвлекаясь на жужжание Лилу под ухом. — Это шампанское — кислятина редкостная. А как тебе? Она произносит его имя, но оно звучит как «Люцифер-не-против-провести-ночь-вместе?», тем временем перед ним ставят тарелку. На столе самая разнообразная еда от первоклассных итальянских поваров. В какой-то момент выносят кусок телятины. И какой! Огромный! Будто его отрезали от бронтозавра. Однако Смерть заверяет, что мясо прямиком с фермы, расположенной на Сардинии. Сама по себе еда не может стать событием, которое останется в памяти. Можно есть изысканнейшие блюда, но если компания не устраивает, то покажется, будто во рту зола. И Люцифер опрокидывает фужер, выпивая до дна. Он замечает Мальбонте, остановившегося у входа. Тот блестит тёмными глазами, вперивается ими в Люцифера, осматривает его, изучает, и кажется, словно скрежет сжатых зубов слышен сквозь расстояние. Люцифер поднимает бровь, усмехаясь. Белки красные то ли от напряжения, то ли Мальбонте совсем не спит, желваки ходят ходуном, но в какой-то момент он резко расслабляется, поднимает бокал, стукается с воздухом и уходит. Люцифер не замечает, как вечер близится к концу, как Мартино прощается со всеми, пожимая руки членам других семей. А Лилу всё вертится около него — её ноги и язык заплетаются от выпитого на голодный желудок алкоголя. Она почти ничего не ест и сбросила уже добрых тридцать фунтов, чтобы влезть в одежду размера XS. И уличная Нью-Йоркская прохлада её не отрезвляет, когда они выходят из дома, направляясь к парковке. Народу много, все устраиваются по машинам. Люцифер приехал отдельно, самостоятельно усевшись за руль, поэтому позволил себе лишь один бокал вина. Когда люди рассеиваются, попрощавшись с местной донной и ещё раз выпив по фужеру с громкими словами о мире, то Лилу виснет на его руке, комкая рубашку, цепляясь пальцами за ткань перчатки. — Почему ты такой грубиян? — с трудом выговаривает она. — Ты здесь только для того, чтобы дон не видел, насколько ты пьяна. Ему бы это не понравилось, — он открывает переднюю дверь. — Сядь в машину, Лилу, нужно ехать. — Я не хочу ехать домой, — ик. — Хочу побыть с тобой где-нибудь. Чёрт возьми, да обрати ты на меня внимание, хватит быть заносчивым засранцем. Люцифер выдыхает, понимая, что последует очередной вынос мозгов. Он всего раз позволил ей себе отсосать — у неё отличный, старательный рот, — завалившись в полупьяном состоянии в её комнату, состоящую из блёсток, рюшей и розовых чехольчиков; и то, только потому, что хотелось выпустить пар, разрядиться при помощи секса. Его отпустило, как только он кончил ей в горло, дьявол в голове затих, насытившись, оставив после себя лёгкое похмелье. — Мне пора, — сказал он тогда, — Лили. — Я столько лет в вашем доме живу, и ты не выучил моё имя? Я Лилу! — поправила, обиженно надув губы. — Без разницы, — честно ответил Люцифер. Он споткнулся о плюшевого мишку, схватился за стол, затем посмотрел на материал перчатки, покрытый блестящим порошком. — Что это, блядь, за херня? — вырвалось у него. — Ты что, рассыпал мои тени?.. И всё. Но Лилу теперь никак не отлипнет. Люцифер с подкипающим раздражением смотрит на её покачивающуюся тонкую фигуру, удаляющуюся куда глаза глядят. На самом деле глаза Лилу почти не разбирают дороги, потому что опьянение и накатывающие от чувства обиды слёзы не позволяют это делать. Она идёт по парковке, обхватывает себя руками, ёжится от холода, всхлипывает. — Я не собираюсь с тобой нянчиться, — Люцифер разворачивает её так резко, что Лилу едва не падает. — Живо садись в машину, пока я не оставил тебя здесь. Она бессильно отталкивает его, но Люцифер хватает её за запястье и ведёт обратно, замечая, как у припаркованного в стороне чужого авто зажигаются фары. Сопротивления Лилу настолько слабые и жалкие, что ему беспрепятственно удаётся довести её и запихать на заднее сиденье. На парковке довольно темно. Люцифер щупает карман и не обнаруживает там мобильный. Уверен, что устройство было при нём, когда он выходил из дома. Оглядывается по сторонам, направляется обратно, доходит почти до ограждения и поворачивает голову на шум. Где-то слышится возня, раздаются голоса — спорящие, активно с чем-то не соглашающиеся, — и он, прислушавшись, поднимает брови, когда видит Голода и Саманту, стоящих у машины. В какой-то момент — Люцифер упускает это из вида — звучит выстрел, сглаженный глушителем, который можно счесть за глухой хлопок, но Люцифер слишком хорошо знает этот звук, чтобы перепутать его с чем-то. Он пытается подойти ближе, шагает вдоль ограждения, видит, как Голод сначала сгибается пополам, затем отталкивает Саманту так сильно, что та падает, ударяясь о металл машины. И больше не встаёт. Всадник замечает Люцифера сразу, отшатывается, пытается что-то сказать, пока Саманта с разбитым виском бьётся в тихом припадке. — Я… — Голод держится за пропитывающуюся кровью ткань на своём животе. — Надо позвать на помощь! Но по тому, как Люцифер смотрит на него, понимает, что помощь ей уже не понадобится. Слишком точный удар в хрупкую височную кость, повреждение артерии — Саманта умрёт за считанные минуты от кровоизлияния в мозг. Люцифер наклоняется, обхватывает рукой шею, удерживая донну на месте, перекрывает доступ к кислороду, вынуждая задохнуться раньше. — Я не хотел этого, — Голод делает шаг в сторону. — Мы ссоримся иногда, так бывает, часто не сходимся во мнениях. Но я не желал ей смерти. Голод единственный, кто по-настоящему способен ей перечить, но, даже несмотря на методы наказания — он опускает взгляд на свою окровавленную ладонь, — её кончины он действительно не желал. — Ты уж как-нибудь возьми себя в руки, потому что это нужно убрать, — Люцифер поднимается, смотрит на Голода. Ладонь всадника залита собственной кровью. Он переводит взгляд на Саманту. Назвать её матерью язык не поворачивается. За ней же сборище людей, готовых на всё, которые уж явно не обрадуются, когда узнают о её смерти. Голод скрещивает пальцы при каждом упоминании семьи. Да, он неплохо устроился в управлении суда; да, можно обратиться к властям и попросить защиты, но кому это надо, когда тебя уже убили? И сколько их там, не купленных Самантой людей в правоохранительных органах Нью-Йорка, четверо? Они не удержат мафию. Их просто не хватит. У Голода выбора нет — придётся выкручиваться самому. Саманта часто уезжает из дома абсолютно одна, никого при этом не предупреждая, и никому не известно, куда она направляется и где проводит время. Интересно, что Люцифер думает о нём сейчас?.. Сам Голод думает, что ему чертовски хочется китайской лапши навынос из какого-то безымянного магазина. Но сначала остановить кровь. — Я могу рассчитывать на твою помощь? — Бумаги о том, что ты чист как слеза младенца, будут готовы после всех судов, — Голод поднимается с места, протягивает ладонь Люциферу. — Я надеюсь, что ты привезёшь мне их лично, — тот крепко жмёт ему руку. — Пусть так, — уголок губ судьи приподнимается. — И будем в расчёте. Мы часть одной лицемерной системы, но мне больше нечего тебе дать, — он шагает к выходу, вынимая сигарету, насмешливо бросая на ходу: — Могу быть крёстным отцом твоим будущим детям. — Это лишнее, — усмехается дон. — Как знаешь, — Голод открывает дверь, поворачивает голову. — Кстати, как насчёт лапши?Нью-Йорк
У музы пышные формы — круглые упругие груди с заострёнными тёмными сосками, широкие бёдра, напоминающие изгиб гитары. Тонкая ткань, волной лежащая на теле, совсем ничего не прикрывает и едва держится на плече только за счёт того, что девушка не двигается вот уже два часа. У неё затекли конечности, ноет болью поясница, но на что не пойдёшь ради искусства. И ради денег, конечно. — Твою мать, сделай что-нибудь! — натурщица вздрагивает от голоса Чумы, что одной рукой держит мобильный, а другой сжимает кисть. — Почему они ещё не на свободе? Шевелись быстрее и решай эту проблему! — Я делаю всё возможное, Чума, — отвечает Голод. — Не вижу результата! Меня одолевает пресса. Мне нужны публичные извинения от властей, чтобы моё имя перестали печатать в заголовках огромными буквами рядом со словами «мафия», «наркотики» и их синонимами, — рявкает в трубку. — Стоит уехать на время? — Нет, — добавляет. — Можешь быть спокойна, я всё улажу. Тебе вернут то, что изъяли. И восстановят репутацию. Чума сжимает зубы и отключает вызов, ляпая по экрану измазанными краской пальцами. Всё валится из рук, линия на холсте выходит кривой — просто кляксой на полотне, — а натурщица, смиренно позирующая на стуле, сегодня кажется Чуме настоящей уродиной, совершенно не приносящей вдохновения. Чума знает: она терпеливее, чем может себе представить. У неё на самом деле железные нервы. Она может пережить предательства солдат и катастрофы, убийства и воровство. Она может пережить всё. Но не сейчас, когда мир вокруг разрушен, а ей приходится носиться с этими обломками туда-сюда, пытаясь его собрать. — Проваливай, — швыряет кисть на подставку под мольбертом. Натурщица со вздохом вытягивает руки, разминая конечности, пока всадница нетвёрдой походкой направляется к выходу. Мысли текут вяло, цепляются одна за другую — кажется, что всё в её груди превратилось в океан, и соль ледяной воды прозрачными кристаллами колется в горле. Неужели она уже выстелила себе дорогу в пропасть? Для неё всё скукоживается и трескается, будто она попала в жидкое стекло и теперь пытается выбраться, но лишь увязает ещё больше, и только тонкие нитки-трещины разбегаются от кончиков её пальцев к реальности. Хочется напиться, укутавшись сладким дымом сигарет, или вылететь с подоконника своей спальни на четвёртом этаже — два странных, совершенно несовместимых друг с другом желания. Прямо как она и Ости. — Господи, ты чёртова извращенка, — говорит, войдя в комнату. — Как можно пить эту мерзкую жижу. Ости, расположившись в кресле, тянет из трубочки смузи из огурца и шпината. Кофе без кофеина, молоко без лактозы, жизнь без сахара — про всё такое говорят, кажется, «sugar free». Никто никогда не скажет, что у неё внутри ураган и туманный серый дождь, ведь она выглядит сосредоточенной и спокойной. На ней светлые брюки и голубой топ на тонких бретельках, что так идеально сидит, будто Чума хранила вещи в своём гардеробе специально для Ости. И, пока она возмущённо пытается подобрать нужный ответ, Чума смеётся громко, машет руками, падает спиной на кровать — прямо туда, где поселился аромат Ости — и никак не может успокоиться. Потому что всё происходящее вокруг неё — просто смешно. И эта красивая, такая уверенная в себе девчонка — тоже смешная, только вот Чуме не смеяться хочется, а плакать, рыдать, глядя на неё, и раздирать на себе кожу ногтями; ведь в Ости есть что-то, что заставляет её нечеловечески дрожать и подкашиваться, кренясь, будто бы она делает её слабой. И так хочется обломать эти её острые углы, уничтожить броневые шипы, заглянуть в глубину глаз и узнать, что там внутри. Но Чума не может. Потому что Ости — запертая в её доме и с какими-то тайнами внутри себя — заставляет её сейчас просто существовать. Это странное осознание — понимание, что кто-то всё-таки может оказаться рядом с такой, как Чума — делает её лучше. Ости терпеливо ждёт, пока всадница успокоится в своём внутреннем монологе и наружном смехе, а потом ставит наполовину пустой бокал на столик и со всей серьёзностью произносит: — Отпусти меня домой. Чума поднимается на локтях. — Нет уж, — фыркает. — Дождёмся, пока мой брат уладит всё, а потом я решу, как можно тебя использовать. Ости вздыхает. Нет, не потому, что Чума отказывается её отпускать — она на сто процентов уверена, что всадница никак ей не навредит. Ведь не сможет. Просто Ости знает, что Голод не собирается её спасать, и боится увидеть её лицо, когда Чума всё же это поймёт. Она молча поворачивается к окну. Всё так изменилось: и место, и обстоятельства, и небо за стеклом — алое-алое, закатное. Когда отводит взгляд от будто налитых кровью облаков и золотых лучей, когда опускает глаза, видя движение людей в форме во дворе, то уже заведомо знает, что сейчас произойдёт — эти мысли тянутся прилипшей к подошве жвачкой. У неё внутри вдребезги разбивается что-то от чувства вины, рассыпается на серебристые осколки, плавится под красным солнцем и уходит под землю, оставляя за собой раскалённые дыры. Кажется, Чума сейчас спрашивает, нравится ли она ей, несмело благодарит за тёплые воспоминания. Рассказывает о планах на Рождество, делится мыслями о солёном океане и горячем песке, клятвенно обещает сводить её на побережье — в то место, о котором знает только она, — и это звучит так сказочно, таинственно, что Ости на пару минут забывает об окружающем их мире. Ости всё ещё сидит, пялясь в окно, не в силах пошевелиться, а потом, не раздумывая, поднимается с места, быстро приближается к постели и целует Чуму. Снова. И снова. И снова. Никаких искр между ними, никакого электричества, бабочек в животе. Только осознание, что этот поцелуй будет последним, а она продолжает её целовать, сминая красные губы, смешивая фуксию и бордо, рождая новый, чистый цвет. Снизу доносится шум, и Чума отталкивает её так резко, что Ости едва не падает. Она на секунду вмерзает в кровать, лезет на неё вместе с ногами, слыша голоса прислуги и топот подошв полицейских ботинок по лестнице. Ости старается не смотреть на неё в упор, пытается подавить покалывание в животе и резкий приступ тошноты из-за накатившего волнения. Всё вокруг обезличивается, комната становится серой массой, стирается из сознания, и Чума прикрывает глаза. Это самый паршивый день в её жизни. Хуже уже некуда. — Идём, — цедит сквозь сжатые зубы. Чума спрыгивает с постели, бежит по спальне так стремительно, широкими шагами, и узкая юбка на ней едва не трескается по швам. В комнатах всегда есть выход — потайной, так, на всякий случай. В жизни таких людей этот случай может произойти в любой момент. Чума в суматохе сдирает огромный, почти с человеческий рост портрет матери со стены, шарит мандражирующими пальцами по поверхности, открывает дверь и быстро хватает заряженный пистолет из ящика. Ости наблюдает за ней. В желудке формируется узел — тугой и мерзкий, скользкий, словно клубок червей. Мозг соображает: ударить, отобрать пистолет, остановить. Она смотрит вокруг себя, пытается найти что-то, что может ей помочь, и на глаза попадается кочерга, лежащая рядом с камином. Но прежде, чем она успевает кинуться к ней, Чума смыкает пальцы на её локте. — Давай, пошла, — толкает внутрь, приставив дуло к спине. Коридор узкий и тёмный — голые стены, шаткие перила, — сразу же переходящий в крутую лестницу, ведущую вниз. Они спускаются быстро, едва не ломая ноги на частых каменных ступеньках. Ости слышит её дыхание за спиной — оно ныряет ей за шиворот, — чувствует, как сталь пистолета давит на позвоночник, шмыгает носом: «Чёртова пыль тут повсюду». Чума вытягивает руку, молча толкает дверь, ведя Ости дальше. Где-то наверху звучат голоса, эхом разливаясь по тесному коридору. За дверью стоит автомобиль, почти утыкаясь передним бампером в ворота, ведущие, очевидно, в подземный тоннель, проехав по которому можно выбраться на поверхность уже за пределами особняка. Каблуки стучат по бетонному, не отделанному плиткой полу. Чума сажает Ости в водительское кресло, грозя прострелить голову, сама падает рядом и с помощью кнопки на пульте открывает железную дверь. Ости заводит двигатель, сжимается, пытаясь слиться с красной обивкой сиденья. Они едут по не освещённой, безасфальтной дороге несколько минут, за которые Ости успевает подумать о том, что нужно сознаться хотя бы сейчас. Сказать, мол, да, я знала, что так будет; да, ты выжила только потому, что должна ответить перед судом; да, тебе никто не поможет и ты проведёшь всю оставшуюся жизнь в тюрьме, и те, кто остался в семье после стрельбы в казино — тоже. — Быстрее, — Чума оборачивается. Багровый закатный свет обрушивается так резко, что Ости жмурится. Закрывает глаза — всего на секунду, — а потом чувствует, как пальцы Чумы вдруг смыкаются на её плече. Ости поворачивается к ней вполоборота, раскрывает рот, чтобы сказать что-то вроде «убивай, я никуда тебя не повезу, не стану помогать бежать от полиции», но осекается. Губы ноют сладкой болью, кости покрываются трещинами, зарастают вновь; дыра в сердце затягивается, сшиваясь тупой иглой. Ости смотрит на Чуму со всей нежностью и заботой, которая у неё есть, и кожа под её пальцами горит. Она медленно-медленно качает головой, направляя автомобиль по шоссе, сзади разрываются громкоговорители, мигают проблесковые маячки, и Чума вдруг понимает всё без слов, когда Ости плавно тормозит посреди дороги. — Поднять руки и выйти из машины! — басит голос, стоит Ости открыть водительскую дверь. Чума словно не слышит. Она смотрит на неё, не сводит стеклянный взгляд. Страх и сожаление. У Ости внутри лишь страх и сожаление о том, что она ничего не рассказала, не предупредила заранее, не помогла избежать участи. Уж лучше погибнуть героически, стать протагонистом мыльной оперы, чем выдерживать на себе этот разбитый взгляд. Это сломает её ночью ещё не раз, разорвёт на куски и не позволит уснуть. Теперь ей будет страшно смотреть на себя в зеркало по утрам. — Руки над головой! — вновь выкрикивает полицейский, переступая по дороге рядом с авто. Ветер переплетает волосы Ости, швыряет их в лицо, когда она встаёт во весь рост, подняв ладони. Пистолет падает из бессильных рук Чумы, пока один из полицейских вытягивает её из машины. Скручивает, вдавливает в холодный капот, разводит ноги дубинкой. Всадница пытается поднять голову, чтобы посмотреть на неё ещё хоть раз, но Ости опускает лицо, утыкаясь взглядом в серый асфальт, и лишь шепчет одними губами: — Прости…Лас-Вегас
— У нас никого, пусто! Двор дома семьи Гуэрра заполонили полицейские. У истлевшего дерева в полуночной темноте стоит Фенцио — суровой громадиной он возвышается над всеми, словно чёрный апостол. Рядом с ним агент отдела по борьбе с организованной преступностью Майк Дэвис — стоит с фонариком в зубах, собирая отчёты прямо под открытым небом. Дино поворачивает голову и думает, что зря его отца сравнивают с апостолом — он скорее пастырь, смотрящий за заблудшими овцами и направляющий их на истинный путь. Под овцами он имеет в виду таких тупых, как Майк. В этом году жаркое лето таскает в своём рюкзаке ворохи причудливой погоды: тёплый ветер, забирающийся под хлопок тёмно-синей сержантской формы, серые пылинки, оседающие на чёрном ремне, первые капли дождя, падающие на наплечную рацию и повисающие на спирали провода частичками серебра. — Власти начали действовать. Признали, наконец, что мафия существует, что эти подонки захватили Америку, — Фенцио останавливается рядом с Дино, на его груди вызывающе блестит полицейский жетон, отражает странно пустое небо: ещё несколько минут назад наполненное ночными облаками и луной, а сейчас вдруг оказавшееся таким далёким и потерявшим свою мрачную красоту. В воздухе до сих пор пахнет гарью. — Он уже не здесь. Сбежал. Понял, что подсунуть под нос копу конверт с деньгами уже не поможет, и покинул страну. — Горы трупов в казино было бы сложно скрыть, пресса только об этом и говорит, — Дино внимательно рассматривает пустующий дом, стоящий перед ними. Часть особняка сгорела, покрылась сажей, покосилась. — Раньше они были дисциплинированнее, и потому сильнее, — Фенцио делает шаг к дому, и осколки хрустят под подошвой обуви. — У них была так называемая комиссия, дружба семей, каждый занимал своё место, не привлекал внимание общественности. Я занимался этим столько лет… — он выдыхает, вспоминая все бесчисленные попытки добиться справедливости, что каждый раз пресекались давлением более влиятельных людей. — Я знал, что наступит день, когда они сами начнут уничтожать друг друга. Как-то один мой агент, работавший под прикрытием, проник в семью. На то, чтобы получить доверие и покровительство членов клана, ушло несколько лет, но мы добились этого. Его не подпускали близко, но всё же кое-что он сумел узнать, — они проходят через обугленную дверь, попадая в помещение, которое осталось от холла. — Прошлый глава местной семьи никогда не работал с наркотиками. Говорил, что с ними много хлопот, что это слишком опасно. Но есть проблема — деньги. Мафия никогда не отказывается от денег. И его сын не отказался. Это же целое состояние, которое не заработаешь на каких-то казино. Такая сделка определённо стала чёрной страницей в их истории. — И где сейчас этот человек? — Дино движется по гостиной, подходит к полуобгоревшей лестнице. — Они убили его. За невыполненный приказ дона, — Фенцио отвлекает ожившая рация. Он поправляет петличку и вставляет наушник в ухо, бросая короткое: — Осмотрись тут. В особняке три этажа, повсюду пустота и запах прогорклого дыма. Дино поднимается по лестнице, обходит несколько комнат, проверяет шкафы, даже заглядывает под кровать. Справа, видимо, хозяйская спальня, превратившаяся в чёрное нечто, дверь выбита, болтается на одной петле. Он уверенно идёт дальше по коридору, в зал с разобранным на куски столом и обломками стульев. Толкает другую дверь. Электричество здесь не работает, но окно и фонарик дают достаточно освещения для того, чтобы выцепить детали: незаправленная кровать, несколько компьютеров, провода и шнуры, повсюду разбросанные листы бумаги. Дино поднимает один из них «Место, где восходит солнце. Гора Койя — собственный уголок рая» и комкает в ладони, вглядываясь в незашторенное окно. Япония ассоциируется у него с одним человеком, имени которого он не знает, потому что подруга по переписке, вдруг внезапно пропавшая из сети, никогда не называла его. До сих пор раз в две недели — или реже — Дино приходит домой, стягивает ботинки, вешает куртку на крючок в форме оленьего рога и по мягкому ковру проходит на открытый балкон. Обычно он брал с собой чай и крекеры, включал ноутбук и переписывался до утра о вечном или о глупом, но последние месяцы новых сообщений нет, его отправленные так и остались непрочитанными, а под ним щерятся фонари, щёлкают шаги, шебуршат птицы. «Совпадение», — думает он, но затем оборачивается и замечает плакат на внутренней стороне двери. Единственное фото, которое было отправлено Дино таинственной знакомой — ноги в полосатых носках, закинутые на пуф. А на фоне виднелся плакат с котом, повисшим на дереве, и надписью «держись». Рука ныряет во внутренний карман куртки, нащупывает тёплый металл — значок сержанта, белое на золотом, высокое здание и герб, именная гравировка. Мелочь, ради которой он угрохал много лет жизни. Мелочь, которую может потерять за минуту, если кто-то поймёт, что он связан с мафией. Но Дино ведь не знал, не предполагал, а она как раз-таки наоборот: отлично осознавала, с кем имеет дело. У него вообще уже вполне налаженная личная жизнь, в которой нет места никому из криминального мира, и Дино выдыхает, благодаря судьбу за то, что дальше переписок у них ничего не зашло, однако медленно ходит по комнате, чтобы понять, кто именно был по ту сторону экрана… За 3 дня до… Велиар никогда не был мелким хулиганом, как, например, его дед Тони, который презирал своего отца за нежелание вырваться из нищеты, вышел на улицу в семнадцать лет и стал грабить людей вместе с одной уличной бандой. Однажды Тони нарвался на местного мафиози — хотел стащить у него кошелёк, набитый лирами, а тот избил его до полусмерти и бросил прямо на тротуаре. Тогда мальчишки из банды сказали ему, что всех гангстеров лучше знать в лицо и обходить стороной. Но дед Велиара был слишком смел или слишком безрассуден, он нашёл ни какого-то солдата, а самого дона — подбежал к нему на улице, когда тот выходил со своим сыном Мартино из ресторана и направлялся к автомобилю, перегородил дорогу и сказал, мол, я тоже хочу работать на вас. Синьор Моретти рассмеялся, покачал головой и спросил: «Зачем?», а тот ответил: «Хочу денег, власти и справедливости. Я буду полезен. Я коренной сицилиец, я умею стрелять, драться». Дон махнул на него рукой, бросив напоследок: «Пробивай себе дорогу мозгами, а не оружием. Головорезов у меня и так хватает». Тони видел все эти шикарные машины, яхты, красивых женщин — местные мафиози стали его кумирами, он стремился к такой же жизни. Прошло ещё семь лет, прежде чем Тони попал в семью, за это время у него появились нужные связи, он сумел запустить свою первую бизнес-схему: новый вид азартной игры под названием «Панч-Борд». Тони со своим партнёром изготавливали доски для игры, за год они заработали крупную сумму, потом припрятали доходы и объявили себя банкротами. Затем он организовывал ставки на собачьи бега, и именно тогда дон дал своё согласие на то, чтобы Тони присоединился к ним. Позже у него появился сын, который также оказался в семье. Дальше внук — Велиар. Велиар — хороший организатор, из своего офиса в западной части Палермо он управляет контрабандой оружия как самой успешной корпорацией, при этом за всё время работы ни разу не замарал руки. Велиар — коррупционер, дипломат, но не убийца. — Я не жалею его, босс, — он выходит из машины, припарковавшейся во дворе дома. — Я сумею договориться, уверяю. — Знаешь, добрым словом и пистолетом можно добиться куда больше, чем просто добрым словом, — отвечает Люцифер, выходя следом. — Если не пойдёт на сделку, отправь к нему Ади. У него разговор обычно короткий. На дворе ночь, светят только прожекторы у каменного крыльца и лампа над входной дверью. Люцифер останавливается у ступеней, оглядывает территорию, задерживает внимание у небольшого домика, стоящего чуть поодаль. В окне горит свет, вздрагивает занавеска, свидетельствуя о том, что Йор, проживающий сейчас там, до сих пор не спит. Они прощаются молча в холле дома, где пахнет яблоками, мёдом и свежим хлебом. Люцифер поднимается по лестнице, думая о том, сколько же он отсутствовал. Очевидно, больше, чем планировал, потому что они успели объехать почти все местные кланы, встретиться с политиками и бизнесменами, что находятся под их крылом. Мартино хоронили как императора. Вся церковь была в живых цветах, играли лучшие музыканты, по улице следовал кортеж из нескольких сотен машин. Местные кланы увлеклись в своём желании устроить дону помпезные похороны и отлили карету из чистого золота, запряжённую породистыми лошадьми, в которой и везли его гроб. В тот день собралось столько людей, прибывших из разных уголков Италии и Америки, что понадобилось много времени, чтобы каждый смог попрощаться с доном и его женой. Все вспоминали только хорошее, службу отслужил кардинал Палермо. — В болезни и полном здравии, в радости и горе мы все знали, что дон Моретти всегда оставался нашим верным другом, — такими словами закончил он свою речь. И когда Люцифер в последний раз увидел тело отца, над лицом которого гримёр так постарался, что тот лежал в гробу как будто бы до сих пор живой, вокруг повисла тишина — протяжная, с помехами и шипением, высасывающая воздух из окружающего мира. Словно кто-то пытался дозвониться, но не смог. Люциферу стало не по себе оттого, что вместо грусти и боли, кровавой кашицы в груди и раненого зверя, он ощутил то самое ничто под кожей, которого дон всегда добивался — пустоты на двух ногах, оболочки с костями и мышцами. Он абсолютно понимает: то, как отец обращался с ним — правильно; Люцифер не винит его ни в чём, наверное, даже любит как-то по-своему, но, если у него когда-нибудь будут дети, он постарается быть для них не только боссом. У гроба Евы Люцифер стоял долго. Проматывал в мыслях воспоминания. Она всегда была рядом — не могла усидеть на месте, не могла перестать искать способы вытащить его из ямы, состоящей из чувства вины за убийство брата, на дно которой он падал. И в детстве было страшно, что она уйдёт больше, чем на пару часов. У Евы были самые тёплые руки — он помнит их до сих пор; когда-то под упрёками Мартино о её неправильном воспитании она отдалилась, но в нужные моменты всегда оказывалась близко. И отсутствие зрительного контакта с ней теперь убивает. Люцифер стряхивает ворох мыслей, останавливается у двери и замирает. Отчего-то он уверен, что Вики не спит. Вики курит, сидя на полу у окна в одной ночнушке. Подносит сигарету к искусанным губам, жадно затягивается, выпускает дым, что лениво скользит по подоконнику. В наушниках громко звучит музыка — попсовая песня, играющая по кругу, должна заглушить мысли, но приносит лишь головную боль. Столько дней пронеслись как в тумане. Она пила таблетки — снотворное или успокоительное, — засыпала одна, мучилась тревожными мыслями, сворачивалась, прижимая подушку к животу, словно у неё открытая рана. Так утро за утром — тишина, нарастающая жара в пустой комнате, заставляющая выкручивать кондиционер на максимум, холодная с одной стороны постель. Она выходила из комнаты только пару раз под конец дня. Не потому, что хотела есть или пыталась найти в себе силы, нет. Ей просто нужно было выйти из берлоги, в которой всё пропахло отчаянным ожиданием, пройти по коридору, прошмыгнуть в тонкую щель дверей, уцепиться за руку Мисселины, спросить, всё ли с Люцифером в порядке и получить невнятный ответ «жди». И Вики ждёт. Запуганно, замотанно, задушенно ждёт. Страх сковывает тело, мешает внятно и чётко думать, взрывает голову на тысячи пазлов, но она ведь сильнее этого. Пока у неё не случается нервный срыв. После которого хочется биться о стены, протестовать, громко крича и заявляя о себе. Рисовать кровью на транспарантах, вешать их по всему городу. Оставлять горы трупов. Иногда она плачет от злости — рыдает взахлёб, позволяя слезам заливать одежду, — шмыгает носом, размазывает соль по лицу, греет ладони собственным теплом. Но только так, чтобы никто не увидел, чтобы никто не узнал о мгновениях слабости и о том, что она разбита и изувечена, вся состоит из обрывков боли. Тогда она сворачивается на диване клубком, давит в себе рыдания, и никакие внутренние голоса — хором кричащие: «Ты взрослая девочка, ты справишься и выживешь даже без него» — не останавливают поток слёз вперемешку с дикими, наполненными болью хрипами. Она боится. Боится, что он уйдёт и не вернётся. Вики отключает трек, тянет провод, кладёт плеер — ещё одно напоминание о Сэми — рядом и проверяет мобильный в надежде увидеть там хоть какую-то весть. Половина пятого утра. Ни одного сообщения. Ни единого звонка. Она не видит, не слышит, но чувствует, как хлопает дверь за спиной, и, наверное, не имеет права закатывать скандал, но до боли в горле хочет повысить голос. «Я волновалась за тебя, чёрт возьми. Думала, что ты умер. Неужели нельзя было позвонить и сказать, что с тобой всё нормально? У тебя бы руки отвалились? Я ведь так скучаю, я так сильно скучаю, что уже устала быть без тебя». — Ты должен был вернуться раньше, — говорит, не оборачиваясь, а сигарета в пальцах дрожит, и пепел падает на пол. — Да, — Люцифер стоит и смотрит на её спину, не делая шаг дальше, будто она выстроила между ними стену, — задержался. — На три дня? — Вики разворачивается резко и возмущённо. — Я себе места не находила. Люцифер выдыхает. Всё же делает несколько шагов и останавливается рядом. Тянется, чтобы забрать почти истлевшую сигарету из её пальцев, но Вики отшатывается. — Ты должна бросить курить. — О, теперь ты решил меня контролировать? — она усмехается, округляя глаза. Вики пытается вновь демонстративно затянуться, но Люцифер перехватывает её запястье, цепляет измятый пальцами фильтр, тушит огонёк в пепельнице и вздёргивает её с пола, прижимая к подоконнику. — Мне это не нравится, — он говорит это резко, в глазах бушует холод, завывает, заносит метелью дома и улицы. — Если ты ещё не поняла. — А мне не нравится, что ты уезжаешь, оставляешь меня одну, и я не знаю, жив ты или мёртв! Ты не можешь мне запретить переживать за тебя, — Вики дёргается, силясь отойти, но Люцифер не позволяет этого сделать. — Я с ума схожу в четырёх стенах. Я устала от всего, и от этих семей я тоже устала. Посмотри на меня внимательнее, приглядись хорошо, я ведь сплошная бездна без берегов. Сколько это будет продолжаться? Просто скажи, сколько времени нужно, чтобы ты стал моим? — она закрывает глаза, запускает пальцы в волосы, сжимает у корней. Кости превращаются в стекло, и она не понимает, почему Люцифер не слышит, как они разбиваются. — Мы не можем даже поговорить, ты постоянно уходишь с кем-то, я тебя не вижу. Знаю, это не так, но иногда у меня возникает чувство, что я променяла одну тюрьму на другую. Просто здесь меня не унижают, здесь мне не… Вики замолкает, проводит ладонями по лицу. — Что? — нарушает трёхсекундную паузу Люцифер. — Продолжай. — Забудь, — руки Вики утыкаются в его грудь, отталкивая. — Дай пройти, я хочу спать. — Договори, — Люцифер не сдвигается с места. — Что он с тобой делал? Не жалей меня, расскажи всё. — Он сбросил меня с лестницы, когда узнал, что я ему изменяю, — она начинает нервничать ещё больше, тяжело дышать, погружаясь в воспоминания. — Люцифер, отойди. — Как он узнал? Следил? — Понятия не имею. На секунду она опять вспоминает, зависает в моменте. И пахнет мазью от синяков, и в воздухе стоит терпкий запах коричных сигарет, и хочется закончиться, оборвать своё существование в этом мире; а утром — проснуться от дурного сна, выпустить из себя стаю мёртвых крылатых птиц, начать дышать полной грудью и научиться жить заново. — Ты ведь врёшь, — он впечатывает её обратно в подоконник, когда Вики делает очередную попытку отстраниться, хватает за запястье, с силой сжимая. — Что он сделал? О чём он говорил тогда в саду? — Вики выворачивает руку, стараясь избавиться от его пальцев. — Послушай, доверие стоит… Я не знаю, это, блядь, не самый ходовой товар в жизни, но твоё доверие для меня стоит очень много. Просто не лги мне, Вики. — Убери руки, — Вики сжимает зубы от боли, слова превращаются в жалобный высокий скулёж. — Да отпусти ты меня, чёрт возьми! — бьёт его ладонью по лицу так резко и звонко, что голова дёргается вбок. — Отпусти! Она произносит это громко, будто самой себе, словно подчёркивая всё то, что крутится на дне её сознания. Вики знает, что там, в его глубине плавают монстры, которых не хочется пробуждать. Он не изменится, не покорится, не оттает для неё. Не такой любви она хотела, не такой жизни в принципе. Люцифер порывисто берёт её лицо в руки, приподнимая, отводя волосы со лба. Понимает, что она и без него натерпелась, что он боится сделать ей больно, что нужно, наконец, сказать ей то, что он тоже умеет чувствовать: «Да, ты мне дороже всех на свете, а ещё посмотри на меня, я могу вот так — предать семью, предать себя, пожертвовать чьими-то жизнями, убить того, кто причинил тебе вред. Не хочу, чтобы ты думала, будто я чудовище, потому что боюсь тебя потерять, но я не остановлюсь, не стану удобным, со мной ты не сможешь познать спокойной и размеренной жизни, но только послушай меня, Вики, выслушай же меня. Вот, приложи ладонь к моему сердцу, оно бьётся для тебя, только для тебя, а раньше, мне казалось, не билось». Отпусти, и всё кончится. Перемелется. Прекратится. — Не могу. Ты можешь считать меня абьюзером, или как там сейчас модно говорить, — Люцифер касается её виска, подносит её руку к своим губам, слегка касаясь, а затем отступает назад. — Но я тебя не отпущу. Вики обхватывает себя руками, унимая дрожь во всём теле. Опускает голову, слыша, как закрывается дверь ванной, и стоит, не двигаясь. Тянется к пачке сигарет, вертит её, потом швыряет обратно на окно. Ночью постель прохладная, покрывающая тело мурашками. Вики забирается под тонкое одеяло, натягивает его белоснежный край на грудь и закрывает глаза. Эта ситуация такая мелочь, по сути; ведь сейчас она в большей безопасности, чем была раньше, но у неё уже просто нет сил. Хочется проснуться, когда всё будет хорошо. Если будет, конечно. Она даже не слышит, как Люцифер выходит из душа. Прекращает дышать, когда он ложится рядом. Он не тянет её ближе — придвигается сам, гладит ладонью живот, лёжа на боку, а потом с их губ срывается синхронное «прости», и звёзды за окном вновь зажигаются для мира. Он мягко целует её щеку, проводит носом по коже. Если спросить у Люцифера, как идут дела в семье, то он ответит: «Хреново, но мы справимся». Если спросить, жалеет ли он о чём-то, то он немедля ответит: «Нет». А вот если попытаться узнать, какая для него Вики, то он задумается. Вики для него — громкая. Она всё делает громко: говорит, смеётся, хлопает дверьми, ходит по комнате. Громко стонет в постели. Иногда она похожа на действующий вулкан, а Люциферу по душе горы заснеженные, чтобы вершины встречались с космосом и облака при соприкосновении с ледяными скалами превращались в пепел. Фонтан диких, безудержных эмоций, сплошной красный флаг для таких людей, как Люцифер. Просто вот такая она — и всё, ничего с этим не поделать, и никакие «тш-ш», «тише» на неё, конечно же, не действуют. Он наверняка знает, что они поссорятся ещё не раз. Потом помирятся и оба извинятся, в конце Люцифер обнимет её, скажет, что она лучшая из всех, кого он когда-либо встречал, и она полюбит его ещё — куда уже? — больше. Она дышит шумно, приоткрывая полные губы, когда он медленно, едва касаясь, целует её шею, перемещается к плечу. Спускает тонкую бретельку кончиком пальца, второй рукой проводит по бедру, пробирается под тонкую ткань сорочки, сжимает ягодицу. Вики для него — яркая. Как разлитая акварель по мятому листу, как вспышка молнии, слепящая глаза, как обласканная солнцем кромка солёного моря, как блики, отражающиеся на витражных стёклах. Как взрывная карамель, красящая язык. Она пахнет шёлковыми цветными подушками, закатами и рассветами, синевой небес, и глаза горят во тьме вселенским огнём, пока Люцифер спускает лёгкую ткань ещё ниже. Всё вокруг кружится в странной дымке, время отступает, отдавая им эти мгновения, не смея вмешиваться. Оно останавливается, когда он зарывается носом в её мягкие волосы и дышит. С ней его ахроматическая реальность становится цветной, утопает в миллиардах оттенков. Это первый раз, когда Люцифер не думает о том, что будет завтра — он просто отпускает это и падает вниз. В бездну, наполненную яркими красками. Потому что влюбиться — значит потерять равновесие. Вики для него — хрупкая. Тишина разбивается на минуты. Он нависает сверху, зрачками затягивая в желанную ловушку адской смеси похоти и нежности, губами считает родинки на её плечах, пальцами скользит по тонким рёбрам, ладонями чувствует острые косточки бёдер. Вики прикусывает губу, выгибается, становится окончательно расслабленной, податливой, искрящейся, и Люцифер думает, как он раньше жил без этого, потому что благодаря ей он чувствует себя целым и настоящим. Вики тонкая — с дрожащими ресницами, приоткрытыми влажными губами, длинными пальцами, размётанными по подушке волосами, лежащими плавными кольцами, — выглядит беспомощной, покорённой, завоёванной, и так страшно, что если сейчас моргнуть, то она рассыплется, исчезнет, растворится; но Люцифер медленно моргает, и расплывчатый, подсвеченный звёздным светом силуэт всё ещё рядом. Вики гладит его спину ладонями, вычерчивает пальцами знаки бесконечности на облитых чернилами плечах. Бесконечность делится на ноль, описывает полукруг, и рождает звук. Пока что чуть слышный, хрупкий, почти стеклянный — он срывается с губ Вики и гаснет, едва стоит Люциферу развести её ноги и коснуться намокшей ткани. Медленно-медленно он цепляет зубами резинку её трусиков и стягивает бельё, ведёт пальцами, ощущает влагу, касается внутренней стороны бёдер и вновь поднимается. Губы находят губы, прижимаются, рождают пустую радиоволну — только треск да помехи, белый шум, межпространственная тишина. Вики для него — ценная. Отстранившись, он так и шепчет: «Ты для меня самая ценная», и у Вики от этих слов сладко ноет в груди, а потом нагревается и кипит-кипит-кипит. Он больше ничего не говорит, потому что слова, сказанные шёпотом, самые громкие в мире. Понимает, осознает: вот ради этого момента, ради этой девушки, чьё сердце послужило для него маяком в темноте, в которой он жил, стоит ставить на кон всего себя. Ради того, чтобы целовать её губы, касаться везде, слушать дыхание. И он готов доказывать ей это всю жизнь, неважно, сколько им ещё отведено — пара дней, год или несколько десятилетий. Вики для него — желанная. Секс с ней всегда нечто большее, чем обычная механика тела. Ему нравится тянуть её за волосы, требуя большего, нравится прижимать её своим телом, обхватывать талию, чувствовать её желание. Но больше всего ему нравится не физическая близость, а эмоциональная, и зачастую Люцифер даже в одежде чувствует себя более обнажённым, чем без. Вики для него — особенная. Совершенно не такая, как другие. Снимающая шипы, растягивающаяся на простынях, тающая от нежности или тонущая в голодных прикосновениях; хохочущая, усмехающаяся, улыбающаяся или же подёрнутая поволокой печали, тоскующая по своему прошлому — тому прошлому, что ещё не вывернуто и не изуродовано, что не успело её сломать, а сделало шумной, яркой и резкой. Она для него всегда остаётся особенной. Вики, лёжа уже полностью обнажённой, опускает руки, обхватывает напряжённый член и направляет в себя, дышит часто от растущего внутри желания. Он входит плавно, заполняет, и каждое её прикосновение настоящим электричеством отзывается на коже, а в голове тут же раздаётся свой собственный голос: «Да у тебя совсем крыша поехала». — Я больше не пью таблетки, — тихо говорит она, прикрывая глаза. Наверное, Люциферу стоит сказать что-то вроде «я надену презерватив» или «тебе тяжело, знаю, что сейчас не время» и потянуться к шкафчику. Но ящик пуст. Это первая их близость за почти восемь месяцев. На прошлой неделе, когда он вырвал кусок времени и усадил её на подоконник, в порыве слишком грубо раздвинув ноги, Вики испуганно отстранилась, будто он насильник какой-то. Люцифер даже не думал о том, чтобы и сейчас предохраняться. Поэтому никаких средств защиты у него, конечно же, нет. Вики чуть напрягается — поняв это, разум вновь толкает её в прошлое, — но затем успокаивается, чувствуя себя в самом безопасном месте: его объятиях. Они трогают друг друга — гладят, сжимают влажные тела, — касаются так долго, что теряется грань между тактильными ласками и занятием любовью. И в это мгновение — глядя на то, как она громко стонет и извивается от нарастающих толчков, до дрожи правильных движений, чувствуя горячее дыхание из приоткрытых сладких губ, крепко держа будто фарфоровое тело в своих руках — Люцифер верит в то, что Вики останется с ним навсегда, позволит впитать себя под кожу окончательно. Он обхватывает рукой её подбородок, проводит по рту, стирая стон, и Вики цепляет губами его палец, посасывая, закатывая глаза, чувствуя, как он то заполняет её, то выходит полностью. Вики лепечет тысячи красивых и горячих слов: от искреннего «люблю» до пошлого «соскучилась по твоему члену», говорит что-то о жизни вместе, обещает всегда быть рядом, а Люцифер не слышит ничего, кроме ударов своего сердца. И переворачивает её. Вики подминает подушку под бёдра, поднимая ягодицы, ощущает его крепкие ладони на коже, ей снова хочется ему подчиняться. Простынь собирается пальцами. Из горла вырывается сытый стон, когда он держит её бёдра и насаживает на себя ритмично, резко. Ему в ней туго, горячо и мокро. Но она решает его добить — прогибается в спине, разводит ноги шире, сжимает мышцы внутри. Так, что он едва может проникнуть. Ещё сильнее. Чтобы до звёзд в глазах, до закатанных зрачков, до судорог. Нет. Он наклоняется, цепляет за волосы, поворачивает голову, жадно ловит её губы. — Не делай так, — настойчиво шепчет сквозь её тяжёлое дыхание. — Не хочу быстро. — Я бы не обиделась, — не видит приподнятые уголки рта, но слышит насмешливость в хриплом голосе. — Ты слишком голодный, — вскрикивает, когда он жёстко входит в неё. — Или успел перекусить, пока меня не было? — У меня особый рацион, — Люцифер заводит одну руку вниз, массирует клитор, улавливая очередной стон, — состоящий теперь из одного блюда, — он выпрямляется, надавливает ладонью на её спину, прижимая грудью к постели: — тебя. — А-а-х, — Вики давится стоном, пока он имеет её сзади. Почти кричит, потом думает о том, что кто-то может услышать, и сжимает губы. Но совсем ненадолго, потому что когда он опустошает её, оставляя внутри болезненное напряжение, когда спускается с кровати, подтягивает её за бёдра к краю и ртом припадает к самому мокрому и горячему месту, то от остроты ощущений Вики хочется вырвать себе зубами вены. Его ненасытный язык обводит вход, Вики выгибается чуть ли не до хруста в позвоночнике, позволяя ему спуститься ниже, вдоль складок, очертить клитор. Войти в неё пальцами, ритмично двигать. Она такая мокрая, что влага стекает по его руке, огибает кость на запястье. У Вики немеют ноги, дыхание становится поверхностным — чувствует его слишком остро, комкает под собой постель. Он свершается и завершается на кончиках её дрожащих пальцев. Доводит вибрирующее внизу живота напряжение до максимума и губами чувствует, как она мягко пульсирует плавно сокращающимися мышцами. Он хочет видеть её. Всю. Вики не успевает облизнуть пересохшие горячие губы, как он заваливает её спиной на постель и вновь насаживает на член, сжимая талию, ловит её рот. Ему нравится, как она для него пахнет. Жадностью касаний. Самыми грязными мыслями. Кровью на языке. Проклятиями, смятыми простынями, мышцами, сведёнными судорогой удовольствия. Им. Она меняет его сознание, выгибается навстречу освобождению. Срывает стоном голос, срывает с губ признания и не просит замолчать, когда он клянётся в вечном. Двигается быстро, сдавливая в ладони её грудь, наклоняется, желая поймать с губ тот-самый-вздох, гасит громкий стон своим ртом, заставляет дрожать и цепляться за плечи, царапать спину, стекать на простынь. Вики опадает в его руках, словно разлетаясь на мелкие частицы, чувствует тяжёлое биение чужого сердца, горькое дыхание у себя на шее, как он заканчивает в неё. Нет ничего правильнее рваных выдохов, вдохов и тёплого сквозняка, смешанного с лунным светом, окутывающих их тела. Он жадный и ненасытный, ему всегда мало, всегда будет чертовски, ничтожно мало; ему хочется ещё и ещё — светлой кожи, синих глаз с талым льдом внутри, тёплых рук, так трогательно и преданно касающихся его лица. Люцифер ложится рядом, обретает способность говорить только через несколько минут, и первое, что произносит осознанно, выражает то, что он чувствует, как никогда точно: — Черт, ты невероятная. Вики смеётся. Так по-доброму, что ей самой становится тепло. — Ты тоже ничего, — закидывает ногу на его талию. — Ай! — возмущается, когда он шлёпает её по ягодице. Вики хочется спросить: «Что теперь с нами будет?», но все мысли утекают как вода, и всё, на что ей хватает сил — это придвинуться ближе и поудобнее устроиться на его плече. Люцифер гладит её влажные волосы, любуется раскрасневшимся лицом. Что-то пугает его в этой девочке. Что-то не даёт расслабиться. Хрупкая и ломкая, ей сломали и неправильно срастили все кости. Он чувствует лёгкую силу, исходящую от неё — и очень ясно представляет, как та сворачивает кому-то шею с бесстрастным выражением лица. Вики внезапно улыбается ему — или своим мыслям, — и он думает, что такая улыбка, вымученно-искусственная, бывает только у тех, кто видел смерть. Неужели он сам улыбается так же? — Мы вернёмся в Америку? — Вики нарушает тишину. — Не в ближайшее время. Здесь довольно неплохо, ты привыкнешь. Это сейчас самое безопасное место. — На меня косо смотрят, — отвечает, а татуировка на её руке начинает противно ныть, напоминая о себе. Свести бы её. — Они немного опасаются. Всё нормально, в доме тебя никто не тронет. Не посмеет. — А за его пределами? — уточняет она. — Послушай, всем сейчас нужно время. Ты со мной, и это самое главное, а остальным придётся с этим смириться рано или поздно, — Люцифер целует её в лоб, затем поднимается с постели, проходит по комнате и цепляет со стола бутылку воды. — Стоит опасаться не их, а людей из другой семьи. — Да-да, знаю, — поднимается на локтях, рассматривая сзади его обнажённую фигуру. — А Мими? Она может остаться? — Нет, — отрезает он, сделав глоток. — Она может быть полезной. — Нет, Вики, она здесь не останется. — Он же убьёт её, — хмурится Вики. — Она спасла нас. — И что, я теперь обязан её приютить? Однажды я тоже её спас. Будем считать, что долг возвращён, — он не оборачивается, шагает к ванной и останавливается у двери. — Жизнь Мими меня сейчас волнует меньше всего, — заходит внутрь, не закрывая за собой дверь, и добавляет уже более мягко: — Идём в душ. Качнув головой, Вики поднимается с постели — влажные простыни всё ещё хранят тепло их тел — и направляется вслед за ним. В ванной комнате перегородка из прозрачных стеклянных кирпичиков, за которой уже шумит вода. Люцифер утягивает Вики под струи, и влага стекает с мокрых волос, попадает в рот, мешает говорить. Он проходится руками по её плечам, поворачивает к себе спиной и обнимает, сцепив руки на животе. Позвонки выпирают сквозь кожу, Люцифер наклоняется, касается губами, задевает щетиной. — Ты давно был на море? — вдруг спрашивает она. — Не помню, — Люцифер задумывается. — Наверное, с тобой. — Ты тогда даже воды не коснулся. К тому же год прошёл, — она поворачивает голову. — Ты ведь жил здесь после этого. Вики не понимает, как можно находиться рядом с морем и не говорить с ним, не приходить на берег к солёным волнам, не сбегать вниз по горячему песку сразу в воду, сбрасывая на ходу с себя одежду. Поэтому она быстро-быстро моется, покрывая себя белой пеной, поторапливает Люцифера, звонко ступает мокрыми ногами по кафелю, по пути вытирая тело и промакивая волосы полотенцем. И когда Люцифер выходит из душа, то Вики уже бегает по комнате, застёгивая короткий сарафан на широких лямках. Синий, конечно же. Он не спал, вроде бы, дня два, но не отказывает Вики в желании посетить пляж именно сейчас. Надевает футболку, шорты; усмехается, когда Вики шлепаёт его по заднице. И спустя десять минут они покидают спящий дом и направляются в сторону моря, шум которого слышен в предрассветной тишине. Звёзды становятся тусклыми, пара проходит за ворота, где аккуратными прямоугольными плантациями растут апельсиновые и оливковые деревья с тёмными глянцевыми листьями. В какой-то момент Вики отпускает его руку, стремится в сторону, тянется через пушистые кусты и резко разворачивается, с видом победительницы держа в руке налитый нектарин. Она не моет его — протирает подолом платья и вгрызается белыми зубами в мягкую плоть. Пальцами стирает сладкий сок, иногда останавливается, чтобы примкнуть к чужим — родным — губам. Вики рассказывает всё подряд — только темы, что не касаются последнего года её жизни. Небо похоже на некрепкий чай с цветочными облаками, тёплый ветер взметает её волосы, а первые солнечные лучи уже сверкают оранжевыми искрами на кончиках её ресниц. — Significhi tutto per me, — она держит Люцифера за руку, спускаясь по склону. — Только послушай, как красиво это звучит. Он невольно улыбается, притягивает к себе, обнимает со спины, целует нежный изгиб шеи. — Это ты красивая. Вики кусает губы, а затем поднимает голову, и от открывшегося вида перехватывает дыхание. Она видит волны, подсвеченную алым подвижную кромку на побережье, золото берега, и стремится вниз, перепрыгивая крупные камни, снимает босоножки, бросает их и бежит по тёплому песку. Здесь так спокойно и умиротворённо, что Вики не думает о черноте своей вселенной, о ядовитом прошлом: она слишком свободна для этого. Ветер путает волосы, лезет в глаза и рот, отступает, даёт насладиться мягким штилем. Сарафан падает к ногам. Она переступает его, оставшись в одних трусиках, распахивает руки и на полной скорости влетает в воду. Морская вода лижет щиколотки, затем колени, а потом волна сносит её с ног, и Вики падает на спину. Почти вся она — даже волосы — теперь пропитана солью. Вики переворачивается на живот и подставляет своё тело волнам: тёплая пена щекочет кожу, заставляя жмурится. Вода омывает её мысли, мелкими ранками щиплет по телу, выпрямляет её изогнутый внутренний стержень, и Вики просто отпускает прошлое, позволяя ему уплыть в море и разбиться о камни. Затонуть на дне. Люцифер обхватывает её, обнимая под водой, позволяя обхватить себя ногами. Если бы где-то мир заканчивался и останавливался, то Вики хотела бы, чтобы это произошло здесь и сейчас. У него мысли проще, чётче. В душе, конечно, чёртов раздрай, в голове информация, на сердце чувство вины, но Люцифер смотрит на рассвет — на промокшую Вики, чьи синие глаза ловят алые отблески разгорающегося неба, становясь почти терракотовыми, так доверчиво прижимающуюся к нему — и понимает, что он действительно не один. Их поцелуи солёные, как море, Вики льнёт к нему, тает под губами, обхватывает плечи, громко дышит, прижимается сильнее — кожа к коже, грудь к груди, — вычерчивает на его нёбе горячую линию своим языком и отстраняется. Она спокойна как никогда, её лицо всего в нескольких сантиметрах. Он смотрит на неё. Просто смотрит на неё. Секунду, две, три. Если бы он был чуть-чуть романтичнее, то сказал бы что-то вроде «я люблю тебя столько раз, сколько песчинок умещается на этом пляже», но у него нет никаких способов, сюрпризов и прочего, нет красивых слов, есть только одно: — Выйдешь за меня замуж? И над водой поднимается солнце.