Бесконечное лето

      В первые дни своей жизни Люцерис был совершенно крошечным. Если верить матушке, конечно. И Эймонд ей верил. Появившись на свет, Люцерис походил на маленького сморщенного воробья, искавшего тепла и ласки. Совершенно беспомощный, ничем не примечательный ребёнок.       В день его рождения Рейнира представила Люцериса королю, и тот пришёл в пламенный восторг: улыбался так широко и долго, как почти никогда раньше. Непонятно, правда, отчего он был так счастлив. Всего лишь ещё один внук, всего лишь очередной бастард. Было бы из-за чего закатывать такой огромный пир! Эймонд, конечно, пир не помнил тоже, но матушка рассказала ему о нём позже, в самых мельчайших подробностях.       Спустя пару лет своей жизни Люцерис всё ещё был обычным ребёнком. Это и странно. Он должен был походить на своих мать и отца: смахивать со лба серебристые волосы и смотреть на мир фиалковыми глазами. Однако на его маленькой голове вились волосы отнюдь не светлые, а глаза ярко пылали совсем не фиолетовым.       — Бастард как он есть, — шептала матушка, скорбно поджимая губы. Именно тогда Эймонд поинтересовался значением слова «бастард». Он мало что понял, но уяснил: быть бастардом — это плохо и недостойно.       На третьем году жизни Люцерис отлично проявлял свою избалованность: заламывал руки, если что-то шло не по его задумке, громко топал ногой, если его прихоти не бросались исполнять в ту же секунду.       Во время празднования четвёртых именин племянника у Эймонда заложило уши. Люцерис визжал и кричал, наслаждаясь представлением, устроенным в его честь. Король не скупился на заморских актеров и фокусников.       В свои пять лет Люцерис говорил много, часто и не по делу, вёл себя совсем не как принц, а как дворовый мальчишка, какой-нибудь недалекий сын пекаря.       Кстати, о пекарях. Племянник просто обожал выпечку. А когда отец вдруг пожелал, чтобы его дети и внуки обменивались приветственными поцелуями, Эймонд эту самую выпечку возненавидел. Щеки и губы племянника часто были припорошены сладкой пудрой, кожа неприятно липла к его коже, а сам он пах лимонами и тестом. Эймонд всерьёз задумывался о душевном здоровье отца, получая очередной мокрый поцелуй в щёку.       На шестом году жизни Люцерис вдруг решил, что имеет право давать команды чужим драконам. То Вермаксу прикажет, то Огню. В такие моменты Эймонд даже слегка (только слегка!) радовался, что у него ещë нет дракона: он бы точно не стал просто так терпеть и смотреть, как нахальный бастард повелевает его драконом.       А еще на шестом году жизни Люцерис лишил Эймонда глаза и под шумок спрятался на Драконьем камне вместе со своей семейкой.       И это даже хорошо — видеть проклятого бастарда у Эймонда не было ни сил, ни (уже теперь) возможности.       Время шло, год бежал за годом. Волосы Эймонда стремительно отрастали и выпрямлялись, Вхагар беспрекословно слушалась, тренировочный меч вибрировал в руке, посылая дрожь в мозолистые пальцы. Эймонд и не заметил, как осень догнала капризное лето, а в замок вернулся подросший Люцерис.       В свои четырнадцать подрос он минимально: всё ещё субтильный, всё ещё прилипший к маминой юбке. Абсолютно ничего выдающегося. Разве что глаза. Эймонд не без удовольствия заметил, как эти самые глаза (все ещё не таргариенского цвета) испуганно расширились, когда тело бедного Веймонда грохнулось на пол тронного зала.       В пятнадцать, окончательно вернувшись в столицу, Люцерис так и не извинился за глаз, хотя второй (пока что зрячий) глаз Эймонда чётко видел, что у племянника такая возможность была.       Не извинился он и на шестнадцатом году жизни и улетел гостить на Дрифтмарк и обучаться морскому делу.       Чему его там учили, Эймонд точно сказать не мог. По правде говоря, он вообще мало что мог сказать, когда увидел Люцериса вновь. Мальчишки не было всего пару лет, но вернулся он совсем другим.       Вместо тщедушной мелкой букашки перед Эймондом предстал самый настоящий таракан: жирненький, лоснящийся, такой, который противно трескается, если раздавить его каблуком сапога. Но раздавить Эймонд его бы не смог, даже если бы очень сильно пожелал: Люцерис и сам сейчас мог размозжить ему череп одной левой. Ручищи там были ого-го, а размах плеч так широк, что племянник с трудом смог войти в свою старую комнату.       — Ты пялишься, — шепнул однажды Эйгон, поймав Эймонда как-то раз за разглядыванием. И вовсе он не пялился! Просто изучал обстановку…       В свои восемнадцать, пусть и имея габариты платяного шкафа, Люцерис всё ещё оставался сущим ребёнком. Он неловко чесал жёсткую щетину на лице, молчаливо заседая на Малом совете. Наверняка ведь мечтал поскорее сбросить с лица эту маску якобы умной задумчивости и уйти, чтобы заняться своими грязными делами.       После девятнадцатых именин Люцериса, Эймонд заприметил грусть на лице Джейса. Не то чтобы Эймонд сделал это намеренно (к слову, за спиной Люцериса вообще мало что можно было заприметить), однако всё же заинтересовался: Джекейрис не так уж и часто открыто являл свои эмоции миру.       — Он переживает, что младший брат перерос его на целую голову, — поведал Эйгон, а потом смерил Эймонда с головы до пят грустным взглядом. — Могу его понять.       — Хмм, — только и сказал Эймонд, складывая руки на груди.       Мгновение спустя мимо них прошли племянники. Люк, как и всегда, широко улыбался, сверкая зубами, а рядом с ним ковылял Джейс, сгорбившийся как никогда сильно.       Братья проводили племянников задумчивыми взглядами.       — Долго будешь тянуть дракона за яйца? — фыркнул Эйгон. Эймонд вопросительно изломал бровь. — Смотришь на него как на кусок мяса.       Эймонд продолжал упорно молчать. Но Эйгон очень любил всё усложнять, поэтому, прочистив горло, он вдруг заверещал высоким голосом:       — О да, Люцерис, милый, пожалуйста, обхвати мой тощий зад своими ручищами и отшлёпай так, чтобы отпечатки твоих пальцев не сходили с моей задницы целую луну. Давай же, ну, вот так, да, дава-а-ай.       Святые Семеро! Эймонд запоздало, но всё же зажал рукой грязный рот брата, оглядываясь на удаляющихся племянников. Хоть бы не услышали…       Наглая рожа Эйгона так и продолжила ухмыляться, когда Эймонд отнял руки и поправил ворот своего дублета. Под ним было жарко. Стараясь звучать как можно более безразлично, он сказал:       — Отвратительно. Ты ужасно фальшивишь. Сходи, потренируйся вон там, в углу, потом покажешь.       Эйгон рассмеялся и получил подзатыльник.       На тугоухость племянники вроде бы не жаловались, но Эймонд надеялся, что эту театральную сценку они не услышали.       У поворота в сад Люцерис вдруг обернулся. И Эймонд готов был поклясться своим единственным глазом, что паршивец ему подмигнул.       Всё ещё на девятнадцатом году жизни Люцериса Эймонд смог-таки добиться от него извинений.       И не только их.       Люцерис оказался очень щедр на разного рода просьбы. И среди их многообразия, срываясь с языка надрывным шепотом, однажды прозвучало слово, очень похожее на «отшлëпай».       С того дня счёт прожитых лет Люцериса не вёлся: у Эймонда появилась новая точка отсчёта.       Их точка.