blood lust

Вечером другого дня снаружи было еще светло, когда Папа вымыл руки одеколоном, сунул их в черные перчатки из скрипящей от новизны кожи, накинул летний сюртук и вышел на задний двор. Сплошные тучи молочного цвета покрывали все небо; ветер быстро гнал их, свистя и взвизгивая. Изредка сеялся мелкий, скоро утихавший дождь. Потемневшие кроны обрамлявших тропу дерев гудели и шушукались в вышине, как будто замышляли что-то недоброе. Терцо знал этот путь на ощупь и на глаз, как знаешь живое тело, и шел по нему без запинки – чтобы вскоре забыть навсегда. Никто из министерских домочадцев не видал его таким кислым и в то же время таким самоуверенным и важным, как в тот день. Вся смутность и неугомонный гвалт впечатлений, волновавший ему нервы в минувшие сутки, затих, и над всем теперь господствовало лишь одно щемящее и очень определенное намерение. В ясном помешательстве, безумно-спокойный, он вынашивал свое колотившееся от хищного веселья сердце, как бы боясь его расплескать – и говорил сквозь зубы, и двигался машинально, взглядывал с какой-то мраморной холодностью. Копии он намеренно избегал, но постоянно держал его в памяти: бледное, застывшее, как в мутном спирту, лицо с чем-то диким в завороженном взоре, с чем-то ужасным и жестоким в его прелести. Ах ты, чертова душа в полтора гроша! И такому-то я собирался… Умереть в бою, от меча своего господина – будет выше и достойнее всей твоей ничтожной опереточной жизни. Вот мой подарок. – Думал он, и душа его вкушала сладость великодушных ощущений, а вместе с тем и нервическое, не шедшее к его стати «авось» – желание испытать свои силы, наказать изменника единолично, без покровительства Сестры и даже вопреки ее воле. Репрессии, расправы с иноверцами и бунтовщиками часто совершались в сатанинской Церкви, но Папе никогда не доводилось выбирать, кого казнить или миловать. Это было бы решительно и красиво. А на Суде Владыка скажет: ты был несчастен, ты увлекался, но ты был благородный человек и не растрачивал зазря дарованной тебе власти. Ложь была орудием Дьявола; притворство не по духу, а по принуждению, своекорыстное, бытовое, подлое – игрушкой мелкого беса, духа пошлости и середины. Против него-то и восставала вся древняя кровь Терцо, и древние страсти таились в ней. Горько было осознавать себя преданным – горько, а все ж не ново, и то одно еще не требовало от него таких радикальных мер. Сбросить пригретую на груди змею, назначить ее в дальний, захолустный приход? Об этом не приходилось и помышлять: Сестра Император возвысила робкого певчего до предпоследнего по важности сана в беспримерно, немыслимо краткий срок. Папе оставалось жить и знать, что есть вот Копия, который может его во всякое время сместить, и здороваться с ним за завтраком, и подставлять плечо для поцелуя, и смотреть в его глаза, и слышать его голос… Это было невыносимо. Это было что-то вроде предсмертной тоски, под влиянием которой он уж был готов идти до самых крайних пределов. И настоящею причиной всей затеи, настоящей «новизной» являлось, конечно, чувство, внушенное Папе Копией. Оно его мучило и бесило, и от него бы он тотчас же отказался с презрительным хохотом, с цинической бранью – кабы только мог. Терцо был не мальчик: не к лицу ему было изнывать, негодовать и томиться. Но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, и Папа испил эту чашу до дна. Походило на Антихристову Кровь – чёрное, как смоль, и страшно крепкое пойло. В горло не лезет, голова потом, как барабан, а все же без нее не обходится ни один порядочный ритуал. Как не обходится и без жертвы. Войдя в павильон, понтифик сразу понял, что Копия был там – так ощущаешь присутствие солнца, еще не глядя на него. Терцо был весь пропитан, проникнут ощущением предстоящей борьбы, и когда он бросил взгляд на стоявшего в уголку Кардинала, тот обернулся, как от толчка. Лицо его похудело, осунулось, еще более побледнело за ночь и почти сливалось с косовороткой и брюками в талию, тоже белыми, как саван. Папа не приветствовал его, не отвечал на неуверенную полуулыбку и блеснувший радостным узнаванием взгляд. Хотел казаться равнодушным, но, несмотря на все усилия, губы у него слегка подергивались. Копия посмотрел на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком презрительной решимости в каждой черте; Что-то сейчас будет – мелькнуло в его раздражительно ускользавших мыслях, разбегавшихся, как крысы с тонущего корабля. - Ehi, что это вы… Не изволили вчера приходить? Он еще попытался приступить к Папе с мягкостью в голосе, стойко встретив полоснувший его взгляд, но тот миновал Кардинала по касательной. - Не изволил. – Терцо отозвался с выражением какой-то лжеразвязной усмешки и потонул во мраке ниши. Раздался стук звякавших друг о друга эфесов, перебираемых нервной рукой, тихий звон вынутой из подставки рапиры. - Было время, – Терцо вновь показался перед ним и стал мерить площадку шагами. – Когда слуги не позволяли себе глядеть свысока на господ, когда папская власть заставляла трепетать непокорных. Он завел шпагу за спину, поигрывал пальцами на рукояти. Копия даже на нее не глядел, а только силился вставить меж его высокопарных слов хотя бы одно свое, крылатое, пылкое, все объясняющее. В минувший вечер он прождал понтифика до самого позднего часа, пока не иззяб на холодном гранитном полу, и слово было найдено, отобрано, очищено от всякой пошлости и лукавства - но теперь мучительно не шло на язык. Папа продолжал: - Это время прошло, к сожалению. Так, по крайней мере, думают многие. – На последнем слове театральный бас Терцо возвысился. – Однако, поверь, еще существуют законы, не позволяющие… Тут Кардинал не выдержал и принялся частить, мешаясь языком в сильном итальянском акценте: - Я вообще не думал заявляться туда, я сказался больным! Но Сестру не проведешь – она мне возьми и скажи: «Послушай, Ваше Высокопреомрачнейство» – она, вы знаете, любит говорить официально, когда хочет что-нибудь своё продавить, – «Тебя никакой такой черт и не спрашивает, хочешь ли ты идти или нет». Пришлось согласиться! Непроизвольно приладив свой голос к чопорной манере Император, Копия изобразил ее довольно точно; и хотя раньше это могло бы здорово повеселить, теперь же то, что показалось Папе несерьезностью, только еще больше его разозлило. - Конечно, а то бы ты света белого не взвидел в архиве… Или, ну – куда бы она тебя запропастила? Законы существуют, прошу обратить внимание. Если что Владыка по своей премудрости устроил, так нам с тобой переделывать не приходится. При сем Терцо тряхнул головой, как бы придавая своему назиданию вес; тщательно уложенные волосы, прикрывавшие лоб, показали на миг две оставленные Альфой раны. - Разумеется, не переделаем, но… - Кардинал осекся и, рассеянно хмурясь, протянул руку к его лицу. – Aspettate, что это у вас?.. Папа только отмахнулся от него, шлепнув черную перчатку, как надоедливое насекомое. Копия невольно отпрянул, вздернув брови с оскорбленным удивлением. Обида так и сжала ему горло, взгляд потяжелел и омрачился. Терцо, между тем, продолжал, заметно выбиваясь из принятой им проповеднической роли. Тайные недовольства, невысказанные подозрения так и зазвенели в его потрясающей сценической октаве: - Положим, твоя совесть молчала, она и теперь молчит. Но разве это доказательство невиновности? - Ах, господин, Дьявол знает, какую чепуху несете, да еще и настаиваете! – Копия всплеснул руками, морщась от досады. Вся эта сцена нарочито-торжественной выволочки, больше напоминавшая фарс, начинала не в шутку раздражать его уязвленное самолюбие. Кардинал чувствовал, что столкнулся с Папой на узкой дороге, что еще немного, и им будет не разойтись. Чувствовал – и не ошибался. - Что, не понравилось? Ну уж не взыщи! Да, молодое, славное дело: борьба, свобода, торжество… Дай Дьявол всякому! А там – натянуты струны, звени на весь мир… Он взвел клинок и сжал заколебавшееся острие, срывая безопасный наконечник. - …Или порвись! Копия сразу понял, что Папа не блефует, не шутит, не нагоняет страху очередным театральным приемом. Подняв шпагу над головой и направив ее острие прямо в соперника, Терцо двинулся вперед мягкой походкой, кровожадно сверкая глазами, словно мифический василиск, способный убивать взглядом. Неколебимой выдержки и такта понтифика хватило теперь только на то, чтобы не обратить дуэль в обыкновенную казнь. У Кардинала был какой-нибудь миг, в который он успел вооружиться и снять наконечник, прежде чем Папа начал атаковать. Одно быстрое движение – и смертоносный клинок просвистел в дюйме от аккуратно подстриженного виска Копии. Отклонившись, тот попробовал перейти в наступление, но удар вышел слишком неуклюжим: воздух под рапирой даже не зашелестел. Терцо отразил ее эфесом шпаги, повернув запястье столь быстрым движением, словно в нем скрывалась мощная пружина, и тут же сделал выпад в бедро. Кардинал едва успел отвести его, описав шпагой короткую дугу и моментально выводя ее в укол; острие проскользнуло у понтифика под мышкой, зацепив ткань сюртука, но даже ее не вспороло. Копия еще надеялся отрезвить соперника легкой царапиной, но всякая попытка атаковать только пуще раззадоривала Папу. Дьявольская усмешка приподняла углы его губ, он весь светился жестокостью и злорадством, отбивая Кардинала выпад за выпадом. Наступал он яростно, беспрестанно сокращая разрываемую Копией дистанцию, и заставлял его орудовать сильной частью клинка, ближе к рукоятке, что очень ограничивало все движения бойца. Казалось, шпага Терцо превратилась в живое существо, жаждущее крови. Кардинал забыл о нападении и только защищался, всеми силами пытаясь уследить за стремительными росчерками клинка. Его темные брови судорожно вздрагивали, губы сжимались в тонкую нитку. Уйдя в жесткую оборону, он рассчитывал теперь взять Папу измором: дождаться, когда хладнокровие изменит ему, а злоба возьмет верх и ударит в голову, вызывая ошибки. Но этому не суждено было сбыться. Шпага Терцо устремилась вниз, точно желая разрубить землю, и Копия подставил сильную часть клинка под рухнувшую смерть. Мечи, издав жалобный стон, слились в поцелуе и пустились вращаться, стараясь нащупать просвет. Быстрые и сверкающие, как молнии, столь же неуловимые для глаз, они плели в воздухе незримый узор с тончайшими увертками и уловками, демонстрировавшими и силу, и немалое мастерство обоих дуэлянтов. Во многих приемах Копии Папа невольно угадывал те, что собственноручно ставил ему когда-то, казалось, целую вечность тому назад. Кардинал фехтовал искусно, достаточно для того, чтобы выстоять против Терцо, а там, глядишь, и поразить его – не силой Императорского покровительства, но тем орудием, что понтифик сам добровольно ему и вручил. Папа побледнел при одной этой мысли. Вся его гордость поднялась на дыбы, и хищнический инстинкт подсказал ему выход: перед ним появился зазор, открывший лицо Копии на какую-нибудь долю мгновения. Набрав в легкие побольше воздуха, Терцо вытянул рапиру над его рукой, вскинул голову и резко вывел смертоносное, не встретившее преграды лезвие вверх. Послышался сдавленный вскрик сквозь сжатые зубы. Кардинал успел отшатнуться от прямого удара в глаз только каким-то чудом, и шпага полоснула его косо, самым кончиком. Неглубокий, слегка неровный порез перечеркнул его левую скулу и подействовал, как пощечина: слабая боль мощно подстегнула в нем все без того натянутые внутренние силы. В голове пронеслось: Первая кровь. И не последняя. Рана глупая, всего лишь царапина. Нечего надеяться, что она помешает продолжить. Попятившись пару шагов, Копия решительно тряхнул головой. Несколько алых бусин сорвались по щеке – он раздраженно утер их свободной рукой, не заботясь о том, что кровь размазалась по подбородку и губам. Ужас и безобразие всего положения ощущались Кардиналом как-то легко и словно со стороны; всё, о чем он думал, были выпады и удары Терцо, и то, каким будет его следующий шаг, и как он, Копия, от него уклонится. Он изготовился. Удар не шёл. Терцо замер, как вкопанный, с опущенной книзу шпагой. Кардинал недоуменно нахмурился, вскинул взгляд от клинка соперника – и оторопел. Папа уставился на него неотрывным, нечитаемым взором. Лицо его озарилось, лишившись леденящей маски озлобления, но не веселый был этот свет, – он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи. Белизна его щек подернулась лихорадочно-ярким румянцем, грудь вздымалась от поверхностного, частого дыхания. Терцо тяжело сглотнул: полные губы плотно сомкнулись, крупно дернулся кадык, и хотя пальцы Копии твердо сжимали рукоятку шпаги, он впервые ощутил себя по-настоящему безоружным. Папа смотрел на него не как на врага, не как на жалкого, презренного изменника. Он смотрел на него, как на еду. Прежде, чем Кардинал успел помыслить о путях к отступлению, Терцо рванулся вперед, взял рапиру за острие и, словно хлыстом, ударил ею по руке противника. Шпага Копии вылетела и со звоном покатилась по земле. Сердце в нем провалилось. Он уже приготовился прощаться с жизнью, – как вдруг Папа отшвырнул свою рапиру следом. Попав на камень, клинок высек пучок искр с противным скрежетом. Навалившись на Кардинала, Терцо сжал его руки в своих, как тисками, до побелевших костяшек, до вздувшихся на запястьях жил. Копия, казалось, перестал соображать от паники: она владела всем его перекошенным, оскаленным выражением, играла в его глазах, когда он дернулся всем телом, пытаясь вырваться, – не вышло. Кардинал еще упирался каблуками в землю и бился, как птица в силках, когда Папа живо оттеснил его к колонне, так легко, как будто он ничего не весил. Боль в затылке, боль в затекших от мертвой хватки кистях, холодное касание жесткой гранитной плиты и жар тела Терцо – всё слилось для Копии в один невнятный, оглушительный, парализующий бред, который вслед затем померк, растаял, растворился, вытесненный ощущением жадных, ненасытных губ. Папа не столько даже целовал его, сколько вылизывал с небывалым огнем и голодом, вбиваясь языком в полный соленого вкуса рот. Свежая кровь сочилась из потревоженной раны, стекала на сплетение их губ и дальше, со слюной, на подбородки и белые воротники. Терцо пировал: слепая, первобытная страсть оскалила в нем свои зубы, бешено забила хвостом. Издавна подавляемая жажда, – нутряное чувство, зудевшее в самых кишках, – наконец нашла то, чем могла себя утолить, и Папа позабыл все утонченные столовые манеры: чавкал, чмокал и смаковал каждую каплю. В мозгу свербело, как от спазмов истерии, как от приступов какой-то жестокой болезни. Он с силой подавался подбородком, загоняя толстый горячий язык чуть не в самую глотку Копии, и вместе с тем подавался всем телом, точно желая спаять их намертво. Поначалу Кардинал еще брыкался и больно пнул Терцо в голень один раз или два, – тот только глухо зарычал, притиснув его еще плотнее и не переставая, не переставая двигаться, кусать, притираться. Папа так увлекся, что не замечал ничего, не слышал тихо подступившего дождя. Он зашелестел над их головами. Капли дробно били в крышу павильона, от гранитных плит поднималась сырость, а сизый воздух потемнел, как будто на окрестность опустился туман. В ушах у Терцо натужно гудело, в глазах стояла ослепительная, зловеще-лучезарная пустота, дававшая ему забыть себя, лишавшая самого чувства действительности. Существовало одно острое, пульсирующее, безгранично тянущееся наслаждение; оно дразнило, ускользало – он его нагонял, как напавшая на след гончая. И нужен был еще один толчок, еще одна живительная капля Неблагости, чтобы нагнать… Еще, еще немного… Как вдруг воздух прорезал сладкий, томный, задыхающийся стон. Одновременно с этим Папа ощутил, как тело в его руках пронзила крупная дрожь. Копия дернул бедрами, – но не для того, чтобы вырваться; сдавленно всхлипнул, – но не от боли. Эта внезапная неизъяснимая перемена, эта гармоническая нота нежности среди какофонии грубых, машинальных движений наконец заставила Терцо очнуться. Он посмотрел перед собой: испуг еще стоял в слезящихся полуденных глазах, но все лицо Кардинала носило отпечаток только пережитого экстаза, последних его остывающих содроганий. Папа быстро глянул вниз, пораженный своею догадкой, и увидел на белых брюках влажное, темно расползшееся по ткани пятно – прямо там, где Терцо все еще прижимался к Копии пахом… Так они уставились друг на друга на какой-нибудь миг: оба вмазанные и растрепанные, запыхавшиеся от борьбы и страсти, с запачканными в крови лицами, руками и рубашками. Дикий, неудержимый восторг, какое-то горестное умиление и преступная радость охватили Терцо, так что он не тотчас смог собою овладеть. Он видел, что глубина души Кардинала, ее подлинный смысл, всегда прежде скрытый от него, мимолетно показался ему в этом одичавшем, опьяненном взоре. Словно незримая моральная преграда, вечно разделявшая их, пала, и мысль и чувство Папы наконец перенеслись в другое существо, в закулисье его самых темных, тайных и порочных чаяний. Он заглянул в эту бездну – И увидел собственное отражение. Но тут Копия скривился от мучительного стыда, стиснув зубы, и поднырнул под рукою Терцо прежде, чем тот успел хоть что-то сделать или вымолвить. Он сбежал, как бежал и в вечер, сведший их в павильоне с тем, чтоб больше никогда не разлучить. Звук его шагов потонул в грохоте полившего стеной дождя.