Deception

Бел. Бело. Белый. Точно снег. Но не совсем. Насовсем. Кругом нет края. У круга края нет. Одинаково. Одинаково бело. Свет ярче больничного. Больничный запах настораживает. Но это пахнет не так. Где «это»? Пол мешается с потолком. Или потолок с полом? Если они есть. Друг напротив друга сидит один человек. Два. Или не человека? Кто вспомнит их имена? И нужны ли они им? Они именам или имена им? Достоевский тихо заговаривает: — Я не думал. — Ты не думал, — подтверждает Дадзай. — Не думал, что проиграю. Я был уверен, что смогу тебя убить. — Убить меня не выиграть. — Убить тебя — часть дела. — Хорошая часть, — заключает Дадзай.       Они сидят на полу. Или на потолке — в зависимости от того, был ли это низ; или это был верх? — глядя друг на друга.       Спокойно. — Как думаешь, моё дело продолжат? — Зачем тебе? — План хороший был. — Как идея убить меня. — Это часть плана. — Поэтому она хорошая.       Тишина. — Я многое не завершил. — Было бы где. А кому — всегда найдётся. — Есть ли? — Что? — Где.       Дадзай выдыхает, сдаваясь.       Он не знает. Ни что это за место, ни живы ли они, ни существует ли ещё мир. — Реальность, сознание или чистилище, да? — Нам, разве что, ад. — Или лимб? — Достоевский отводит глаза в раздумьях. — А я, всё же, испытываю что-то нечто обиды. — Или злости? — поддерживает Дадзай. — Да-а… или злости. Я, всё же, так старался… — Уже без разницы. — Интересно, кто из нас выиграл, а кто проиграл. — Мы оба? — Если оба, значит проиграли. — Если всё ещё есть то, за что мы боролись.       Дадзай прислушивается: — Плавно здесь. — Плавно? — Как волны. Но не в шторм. — Как звон колокольчиков. — Которые на палубе? — Которые в траве. М… Не слышу её шелеста.       Дадзай закрывает глаза, мягко ведя руками по пространству: — Ш-ш-ш… Прислушайся.       У тишины есть голос. — Свет страшнее тьмы. Во тьме кто-то есть. Он точно прячется. Ты не одинок. Ты никогда не докажешь, что в темноте пусто. Свет оголяет. На свету пусто всегда. — Чувствуешь, как остывает? — Вселенная. Жизнь. — Остывают. — Тут… плавно, — соглашается Достоевский. — Плавно.       Дадзай ложится туда, откуда не падает, туда, куда, видимо, и можно упасть, вглядывается в окружающую белизну. Кругом одно. Бело. Бесконечно. Сплошь. Бело. Одинаково бело. Забавно. Дадзай заливается смехом. Закрывает лицо ладонью, смеётся долго. Смеётся, не успокаиваясь, смеётся не сдерживаясь. Смеётся.       Достоевский опирается подбородком на колено, руки сцепляет в замок. Он с интересом рассматривает Дадзая: бледное светящееся лицо, очертания рта, слишком явно выделяющиеся в оттенках белизны, дрожащие плечи. Нежно.       Чего ему смешно? Чего тут смешного? Сме… А… ну да. Достоевский тихо смеётся. Сдаются. Смиренны. Соглашаются. Не сопротивляясь, не пробуя даже. Упокоéнно. Достоевский кладёт голову рядом. Ложатся инь и ян. Взгляды оказываются друг к другу вверх тормашками.       Холодные пальцы слабо задевают друг друга, подушечки мягко соприкасаются. Ладони невесомо держат одна другую.       Может, если они уснут, это закончится? А может, продлится вечность. А может, вечным будет сон?       Главное — как в перезвоне колокольчиков теряется дыхание, а в кругах — углы.       Они мирно засыпают.