За упокой

Обретение силы всегда граничит с тошнотой. Сгущающейся в подреберье тревогой о том, что тебе дано большее, что твои возможности теперь ограничены куда более прозрачными границами. Что ты сам огранен более эфемерными, почти призрачными границами. Обретение силы всегда граничит с тошнотой, что скручивается внутри сгустками и пиявками жрет нутро до нарывов, до внутреннего кровотечения, заливающегося в легкие. Это страшно — получать силу. Обретать то, что всегда было недоступно, что сам себе не позволял, считая дрянью, ядом, желчью с паразитирующим эффектом. А теперь. Теперь Фушигуро — паразитирующий эффект. Тошнота в груди заставляет поморщиться, когда проклятье наконец оказывается изгнанным. Фушигуро отводит взгляд — от себя тошнит. Тошнит куда сильнее, чем когда-либо до этого. Вдруг кажется, что тошнота под рёбрами, она куда глубиннее, куда ярче, что разрастается она явно в геометрической прогрессии. Фушигуро разочарован. В себе, конечно же. Исключительно в себе. Пусть он днём ранее и прошипел Сукуне о том, что они не напарники и никогда ими не будут. Пусть он и открещивался от любого взаимодействия с Сукуной, кроме вынужденного. Но сейчас, когда одно из тех проклятий, которых Сукуна так жаждет изгнать, падает замертво. Сейчас, когда собственная грудь вздымается чаще, когда глаза сплошь залиты чернотой, когда призванные шикигами напоминают монстров из-под кровати. Сейчас. Фушигуро понимает: Его скелет, до этого обитающий в костлявом шкафу, наконец вытащился из-под гнета полок. И заполз под кровать. Фушигуро понимает: Он стал тем монстром из-под кровати. И. Они с Сукуной действительно напарники. Приходится сцепить зубы сильнее, приходится отвести взгляд ещё дальше, чтобы прямо на асфальт не стошнило. Приходится сглотнуть. Приходится… Наконец признать то, что игнорировал сутками, что игнорировал ночами, когда разрушительные мысли забредали в сознание попить чаю и побеседовать. Признать то, что Фушигуро действительно привыкает к компании Сукуны. Что компания Сукуны больше не звучит страшно, жутко или хоть как-либо ещё. Потому что звучит она привычкой. Данностью. Обязанностью. Последнего Фушигуро пугается больше всего — от последнего больше всего тошнит. Сейчас, наконец переводя взгляд на Сукуну, Фушигуро видит. Не смотрит, именно видит. Видит, как Сукуна победно оскаливается, дышит глубоко и немного рвано — эта битва помотала их обоих, — замечает, как при этом Сукуна смотрит — с пылающими бесами в глазах, с жерлом вулкана где-то там, среди сгустков крови в алых глазах. Фушигуро замечает и то, как Сукуна вдруг откидывает голову, устремляясь взглядом в небо — сегодня оно светит ярче обычного. Сегодня небо будто указывает путь. Всем заблудшим, потерявшимся, безродным, сбитым с пути обстоятельствами. Всем, кто хочет знать, у кого ноги готовы идти. А ступни Фушигуро со вчерашнего дня наконец-то целы. Виднеются лишь затянувшиеся фантомные раны от битого стекла, лишь острые крошки застрявшие меж кожи, что дают о себе знать при каждом новом шаге. Боль. Напоминание о том, что прошёл, куда ступал, какой выбор до этого делал. Но боль — прощание с иллюзиями. И теперь, смотря на Сукуну, погруженного взглядом в небо, Фушигуро наконец-то с иллюзиями расстаётся. И выглядит Сукуна при этом действительно уставшим — и это впервые на памяти Фушигуро. И это так странно, почти сюрреалистично, это кажется совсем отпетым бредом или галлюцинацией уставшего от битвы мозга. И. Уставший Сукуна, дышащий рвано, так глубоко, словно пытается вобрать весь окружающий их кислород, словно пытается легкие до отказа заполнить запахом крови и пота, который витает в воздухе, — такой Сукуна выглядит совершенно не мерзко. Не страшно. Не зло. Сукуна выглядит… Фушигуро не может озвучить фразу до конца, заглатывает ее окончание поглубже, чтобы не всплывала больше. Потому что, пусть Сукуна и давно перестал выглядеть в его глазах хоть сколько-нибудь пугающим, но эта мысль, это предположение о том, как Сукуна выглядит сейчас — оно пугает. Оно заставляет и самому взглядом в небо упереться — лишь бы на Сукуну не смотреть. Лишь бы не думать о том, как он, черт возьми, сейчас выглядит. Каким выглядит. Счастливым? Довольным? Каким, блядь, Фушигуро? Блядь. Фушигуро сцепляет зубы почти до состояния крошева, смотрит в чистое, лазурное небо, которое теперь окрашивается каким-то странным оттенком безмятежности, каким-то отголоском спокойствия, умиротворения. И облака вдруг кажутся совершенно иными: хрупкими, поломанными, надрывными — кажутся белыми лоскутами, тащащими свою тушу по небу. Сукуна видит их так же? Сукуна ощущает то же самое? Тишина, нависающая с тех пор, как проклятие было уничтожено, теперь не кажется чем-то неудобным или неприятным. Ни один из них не старается ее словами разрубить — кажется, оба понимают, что слова момент только испортят. Слова лишат мгновения его красоты и величия. Лишат возможности воздух вкусить и совсем немного им опьянеть. Когда Фушигуро вновь возвращает взгляд к Сукуне, то обнаруживает, что Сукуна тоже к нему повернут. Мгновение сцепления взглядами. Вдруг кажется, что сцепляется что-то глубиннее взглядов, глубиннее тех чертей, которые в темноте зрачков обитают. Сукуна дергает уголками губ — совсем непривычно, не оскалом, не этой своей раздражающей надменной улыбкой. Как-то иначе: совсем легко, почти незаметно. Почему собственные уголки тянутся ответно, Фушигуро не хочет знать. А Сукуна уже поворачивается, уже бросает привычно холодно и безразлично: — Пошли, нам нужно найти место, где мы сможем переночевать. Прикрывая глаза, Фушигуро только теперь чувствует, как мышцы приятно саднит усталостью. Они убили почти весь день на поиски этого проклятия. Ещё пару часов на битву с ним. Делая шаг, Фушигуро морщится — ноги ватные, непослушные, словно налитые свинцом. Каждое движение даётся огромным, почти титаническим трудом. Ему определенно нужен отдых. Ту тьму, которую Сукуна из него достал, все ещё не всегда получается контролировать — это стоит почти всей проклятой энергии. Безусловно, на словах безумно легко перестать наделять эту тьму внутри себя силой, безумно легко передать себе власть. На деле же — Фушигуро устаёт даже от пятнадцатиминутной битвы. А от двухчасовой… Нужно тренироваться — чаще, больше, сильнее. Только вот он понимает, что сейчас ему необходим отдых. Необходимо хотя бы присесть. А Сукуна вдруг оборачивается. Бросает изучающий взгляд, оглядывая его с ног до головы. Вдруг хмурится — Фушигуро никогда не видел его хмурым — Боже, либо его мозг отчаянно бредит, либо это действительно выглядит до ужаса забавно. — Дойди до того здания, — Сукуна кивает влево, указывая на многоэтажный дом. — Там остановимся. — Сюда сейчас все шаманы и проклятия слетятся, нас было более чем слышно, — холодно парирует Фушигуро, наконец поравнявшись с Сукуной. А Сукуна вдруг в лице меняется: поджимает губы и хмурит брови сильнее. Блядь. Фушигуро явно бредит. Сукуна — проклятие, король проклятий, — Фушигуро напоминает себе это снова и снова. Фушигуро напоминает себе это и сейчас, когда смотрит на явные признаки задумчивости, проскальзывающие на лице Сукуны. — Похуй, — безразлично бросает Сукуна, отворачиваясь. Действительно, блядь. «Похуй». Когда они добредают до одной из более-менее сохранившихся квартир, то первое, что делает Фушигуро — обрушивается на диван и зарывается лицом в ладони. Нужно обдумать происходящее. Нужно вообще понять, что происходит. Тошнота сильнее подступает к горлу, скручивая гортань воронкой — Фушигуро нарочито сильно сглатывает. Открывает глаза. Смотрит в коридор. Сукуна уже куда-то съебался. Собственно, ничего нового. Вне осуществления условий контракта и того спарринга они почти не взаимодействуют, и это настораживает. Не то чтобы Фушигуро так страстно хотел с Сукуной разговаривать, просто… Просто, будь у него возможность за Сукуной следить, было бы в разы спокойнее. Так можно было бы контролировать ситуацию, вывернуть ее в свою пользу, обозначив все уязвимые точки Сукуны. Можно было бы хотя бы своё поведение под ожидания Сукуны подстроить, для того, чтобы выиграть время, чтобы создать иллюзию послушно бегающей собачки, которая впоследствии перегрызёт хозяину глотку. Только вот сейчас у Фушигуро нет такой возможности. Да, он согласился на тот спарринг, который был прямым избиением. Только вот даже если именно он пролил кровь и в поединке формально выиграл, то победил в нем явно Сукуна. Потому что Сукуне удалось осуществить задуманное, удалось вытащить из него ту тьму, что на цепях внутри сидела. Так не должно было быть, он не должен был действовать на поводу у Сукуны, не должен был его командам следовать. Послушная псина. Ты, Фушигуро, сейчас не маскируешься под неё. Ты и есть. Бродячая. Безродная. Псина. По ушам ударяет отдаленный звук бьющейся воды, сопровождающийся каким-то внутримозговым шумом. Фушигуро прикрывает глаза. Хорошо, нет смысла винить себя в том, что случилось. Просто потому, что он действительно стал сильнее. Намного, намного сильнее. Даже если силу вытащил Сукуна. Даже если это ни у кого кроме Сукуны сделать не получалось — даже если и у самого Фушигуро. Даже если так. То это все равно сила — какая разница, по каким причинам она вырвалась наружу, по какому поводу вспыхнула и сожгла дотла все то иллюзорное, что на ее месте было. Теперь нужно думать, что делать дальше. Фушигуро не знает, кто остался в живых, какие у ребят дальнейшие планы, что вообще, блядь, происходит. А Сукуна… Явно не тот, от кого можно получить хотя бы один правдивый ответ. Когда стучащий звук воды усиливается, до ушей доносится громкое, резкое, на полтона мрачное: — Фушигуро. Глубоко вздохнув, Фушигуро безропотно поднимается с дивана — говорить с Сукуной через несколько бетонных стен он не намерен. Следуя за тем, откуда звук доносится, Фушигуро приходит к прикрытой двери ванной. Останавливается. Тяжело выдыхает. Открывает дверь. Картина перед ним открывается имена та, что он ожидал: лежащий в воде Сукуна, раскинувший руки на бортики и поднявший голову в сторону дверного проема. Не то чтобы Фушигуро ожидал чего-нибудь другого. Это же Сукуна. Покрасоваться прессом, причём, блядь, даже не своим, — часть его рутины. Устремляясь взглядом исключительно в лицо Сукуны, — это все-таки тело Юджи, поэтому Фушигуро не хочет скользить взглядом куда-либо. Пусть он и видел торс, но то, что ниже… Это будет почти предательством, — Фушигуро все таким же морозным, пронизывающим до самых костей голосом спрашивает: — Что такое? Сукуна довольно дергает уголками губ, мгновение молчит, не разрывая зрительного контакта, а после совершенно легкомысленно, с отчетливыми нотами провокации в голосе говорит: — Не хочешь ванну принять? Нам едва ли в скором времени выдастся подобная возможность. Ну да. Чего ещё можно было ожидать. И в какой-то степени Сукуна действительно прав: от них двоих настолько несёт потом и запекшейся кровью, что, будь они чуть послабее, их бы обязательно от этого запаха наизнанку вывернуло. В большинстве зданий нет ни воды, ни газа, ни продуктов. Нет ничего, что говорило бы о следах жизни. Фушигуро поднимает взгляд — бойлер. Ясно. Поэтому здесь и есть вода. И по меркам их теперешнего уклада жизни это действительно ценная находка. Вряд ли там осталось много воды, учитывая, насколько наполнена ванна сейчас. Видимо, Фушигуро молчит слишком долго, потому что Сукуна выплёвывает своим тошнотворным нахальным голосом, с примешивающейся в него интимной хрипотцой: — Если ты очень переживаешь, что в памяти Юджи останется вид твоего члена, то уверяю, он не вспомнит ни единой сцены за все эти недели. Тяжелый, грузный выдох — ничего другого от Сукуны Фушигуро и не ждал. — Если ты очень переживаешь из-за того, что его увижу я… Фразу Сукуна так и не заканчивает, прерывает себя, как только видит отправляющуюся на стиральную машинку кофту. Фушигуро слишком вымотан, чтобы думать о чем-либо. И если Сукуна так заинтересован его членом — ладно, пускай. Если зверя нельзя убить — его всегда можно приручить. А ошейник с шипами вовнутрь Сукуне однозначно будет к лицу. Скидывая с себя остальную одежду, Фушигуро утыкается взглядом Сукуне в лицо, замечая откровенно пожирающий взгляд, и бросает, улавливая в своём тоне приказные нотки: — Подвинься. Сукуна послушно двигается. Опускаясь на освободившееся место, Фушигуро на мгновение стискивает зубы от температуры воды — слишком горячо. Слишком для его ещё не заживших ран. Глубокий вдох — Фушигуро запускает ноги меж ног Сукуны, откидывается спиной на ванну. Размещая руки на бортики, едва касается пальцами пальцев Сукуны, медленно проводя по ногтю указательного. Тут же убирает руку чуть поодаль. Случайность. Но возвращая взгляд к лицу Сукуны, Фушигуро замечает это. Замечает, как Сукуна на мгновение ответно замирает на его глазах, как после скользит взглядом ниже, к открытой шее, к ключицам, останавливается где-то на груди, не спеша двигаться дальше, а после опускается совсем вниз, осматривая бедра, скрытые вод водой. Фушигуро замечает и то, как Сукуна резко, но тихо выдыхает и следом на мгновение поджимает губы. Замечает то, как с каждой секундой его взгляд все мрачнеет, становится все гуще — зрачок съедает радужку почти целиком. Фушигуро уверен, что видит всех чертей, что в темноте преисподних, в глаза заключённых, отплясывают. Собственная грудь отчего-то сжимается, перетягиваясь тугим жгутом, сердце замирает на мгновение, по ощущениям, даже опускается чуть ниже, скользя к остальным органам. Когда взгляд по дорожке из татуировок непроизвольно скользит с лица Сукуны на грудь, приходится откинуть голову на кафель. А дышится все равно тяжелее. И нависающая над ними тишина кажется совсем густой, вязкой, темной, сжирающей остатки кислорода. Тяжело дышать. Фушигуро чувствует, как от излишне высокой температуры воды начинает кружится голова, как все раны саднят ноющей, тягучей болью, как в груди что-то ноет ответно, и причин этой боли Фушигуро не знает. Возможно, не хочет знать. Возможно, боится знать. Прикрывая глаза, Фушигуро, ощущая тепло и давление чужой кожи, только теперь понимает, что они с Сукуной голенью и ступнями касаются бёдер друг друга. Приходится грузно вобрать воздух носом. Приходится напомнить себе, что это почти гребаное предательство, что то тело все ещё принадлежит Юджи, что нихера это не великая дружба, когда моешься с проклятием, которое с Юджи тело делит. Но вдруг. Блядь. Бля-я-ядь. Вдруг Сукуна ведёт пальцами ног вдоль кожи бедра, и Фушигуро от этого из-за неожиданности вздрагивает. Вдыхает сорвано и тут же поджимает губы, сильнее зажмуриваясь. Чувствует, как Сукуна продолжает поглаживание, как сильнее вжимается пальцами в кожу, как ведёт по ней все медленнее, но напористее, как поднимается выше, скребя по влажной коже ногтями. Ощущая, как ребра от этого все сильнее пережимаются тугим жгутом, не давая выдох сделать, как сердце стопорится на каждом ударе, пропускает пару, потом наверстывает, ударяясь о стенки ребер все чаще, Фушигуро как можно более безучастно и холодно бросает, почти приказывая: — Перестань. А Сукуна тут же движение пальцев ног останавливает. Тут же возвращает ногу в первичное положение. Стоп. Давно это Сукуна слушается? В его духе как раз после слов начать поглаживать куда откровеннее и напористее, и… Блядь. Плевать, что там «и». Это Фушигуро обдумает потом. Очень потом. Дважды блядь. Нужно переключиться, нужно забить информацией мозг так, чтобы вытеснить произошедшее, чтобы отложить его на прекрасную полочку «потом», а ещё лучше — на ебаную полочку «никогда». Сейчас куда важнее понять другое, и раз это почти единственная возможность коммуникации с Сукуной… — Что ты пытаешься из меня слепить? — спрашивает Фушигуро ровным, уверенным тоном, игнорируя то, как громко продолжает биться сердце, игнорируя и тяжелое дыхание, которое все ещё пытается выровняться. Хриплый смешок доносится до ушей — Фушигуро возвращает взгляд к источнику шума. Сукуна упирается губами в сложенный кулак, подпирая большим пальцем подбородок, смотрит ответно — голодно, нахально, почти насмешливо, наживую препарируя. Смотрит так, словно издевается, словно Фушигуро сказал самую отпетую глупость. Но. Смотрит так, будто в этой издевке есть что-то смягчившееся, что-то, что, нет, не разрушает всю насмешку — но обрамляет ее мягкой каемкой, стачивая уровень едкости. А следом Сукуна сводит брови и растягивает губы в какой-то совершенно неизвестной улыбке, такой незнакомой — короткой, почти незаметной, — в улыбке, от которой почему-то в собственной груди что-то обваливается, что-то рушится на сотни ошмётков. Выдержав паузу, Сукуна беззаботно бросает: — Ты сам себя лепишь, Фушигуро. Осознание заставляет поёжиться, в каком-то болезненном отчаянии потянуть брови к переносице и разжать губы, впуская воздух. Действительно. Сукуна не указывает, не приказывает, не заставляет. То, что с Фушигуро происходит — дело рук и выбора самого Фушигуро. Вдруг становится так пусто. Внутри. Снаружи. Вдруг становится так тошно. И вдруг. Сукуна встаёт, выходит из ванной, попутно обжигая иронией: — Зови, если нужна будет помощь вымыть голову.