За упокой

Блядь. Уткнувшись взглядом в потолок, Фушигуро тяжело вздыхает. Блядь. События прошлого вечера не дали ему поспать и трёх часов, поэтому к желанию выкинуть из памяти все детали того эпизода добавляется желание сдохнуть прямо в этой кровати. Это не должно было случаться. Не должно было хотя бы потому, что это все ещё тело Юджи. Не должно и потому, что это гребаный Сукуна, черт бы его побрал. Только вот Фушигуро не может отыскать в себе ни один отголосок сожаления. Сколько в этих мозговых туннелях не свети фонариком, искать там нечего. Не сожалеет Фушигуро о случившемся. Даже если чувствует вину перед Юджи. Даже если это гребаный Сукуна. Отлично. Убиться бы об стенку своей безмозглой башкой, размазав, как оказалось, крохи мозгов по обоям. Вообще заебись! Фушигуро подрочил королю, блядь, проклятий. Какого хера? Ну, на это как раз таки есть довольно определённый ответ. Это вообще единственный вопрос, на который Фушигуро хотя бы может себе ответить. И тот факт, что он о случившемся не сожалеет, что вообще-то раскладом остался более чем доволен… Это факт съедал мозги всю ночь. И сегодняшнее утро. Ему нужно выйти из комнаты. Нужно выйти умыться, начать существовать. Только вот как с Сукуной разговаривать после этого? Как на губы его не засматриваться? Как, блядь, смотреть на его большие ладони и не вспоминать, как крепко они сжимали бедра, как грубо двигались на члене? Как, блядь, разговаривать и не воспроизводить в голове приглушенные стоны, тяжелые выдохи, то хриплое «Фушигуро»? Как, блядь, вообще с Сукуной теперь сосуществовать? И можно же себе откровенно спиздеть, что это ничего не значит, что он попросту давно не дрочил, и вообще от всего накатившегося на него пиздеца нужна была эмоциональная разрядка. Можно. Только вот в иллюзиях жить Фушигуро отказывается, а закидывать все на полочку «потом»… Да нет уже места на этой гребаной полке. Слишком часто использовал — все обвалилось к херам. Разбирайся в этом ворохе, Фушигуро, смотри сколько тут всего интересного! Трижды блядь. Ему нужно понять, хотя бы найти объяснения тому, что случилось, найти объяснение прежде всего своим действиям. К Сукуне тянет — это то, что уже невозможно отрицать. Фушигуро слишком много себе пиздел, чтобы отрицать ещё и это. Сукуна — острый, хищный, словно наждаком все вокруг себя стачивает. Сукуна — темный, покрытый всеми оттенками мрака, заточенный острыми сгустками крови и тысячелетней историей. В легких Сукуны — жерло преисподних. В легких Сукуны — что-то, что заставляет Фушигуро дышать. Дышать, дышать, дышать. И теперь, когда Фушигуро провёл все эти дни с Сукуной один на один, когда ввязывался с ним в битвы, когда перекидывался ебланскими шутками, сарказмом, взаимными колкостями, когда тренировался, когда сидел на одной кухне, когда мылся в одной в ванне. Теперь Сукуна не кажется тем самым «великим королем проклятий», Фушигуро вообще его больше таким не воспринимает: отрёкся от образа, чтобы рассмотреть за ним истинное, то хрупкое, что Сукуна ему показывал. Тот хриплый смех. То беспокойство в голосе. Ту растерянность, вызванную одним гребаным «спасибо». Льющуюся из глаз тревогу, когда рассеченный бок увидел. Осторожные касания, спирающие с кожи бордовые разводы. Хриплый рычащий голос, в котором откровенного страха было намного, намного больше, чем злости. Страха за него, за Фушигуро. Теперь Сукуна кажется совершенно иным. Без вычурного и до краев вылизанного образа главного зла. Без приписанных совершенно не свойственных ему черт. Без той нахальности и эгоцентризма, которые присущи проклятиям. И. Сукуна тот, кто его понимает. Сильнее, чем Нобара или Юджи, потому что Фушигуро никогда наружу при них всю тьму из себя не вытаскивал. Ни перед кем наружу не вытаскивал. А значит, Сукуна знает о нем больше, чем кто-либо. Знает то, что сам Фушигуро предпочёл бы не знать. К тьме тянет. К обжигающей легкие тьме тянет ещё сильнее. Поэтому так хотелось под скользящими по всему телу руками Сукуны сгореть. Поэтому ему можно было показать то, что не показывал никому. Поэтому можно было себя отпустить: хрипеть, примешивать в голос нотки провокации или хрипоты, откровенно стонать, позволять себя касаться, позволять на себе метки оставлять, позволять себе жадно хватать все изгибы тела Сукуны и себе в памяти паяльником ощущения выжечь. Сукуна знает ту уродливую, изрубцованную, темную часть, которую Фушигуро так отчаянно во внутренностях прячет. Которую прятать теперь перестал. Поэтому это знание, оно окрашивается совершенно другими красками. С Сукуной можно показывать то, что так страшно боишься показать. Можно все уродливые струпья обнажить, мерзкое клеймо наружу вытащить, потому что Сукуна от тьмы не бежит — Сукуна в тьму ныряет, желая дна достать. Хорошо. Блядь. Ни хуя не хорошо. Нужно просто встать наконец с кровати, нужно просто выйти и вести себя так же, как обычно. Вряд ли то, что было вчера, повторится. Ну, в теории вообще-то вполне себе может, но не сегодня. Ещё раз подобный марафон болезненно опухших губ Фушигуро не выдержит. Выходя в коридор — первым делом заходит в ванную, тщательно прогоняя предательски лезущие в голову образы. Тщательно от этих образов открещиваясь. Не сейчас. Не сейчас, когда от этих воспоминаний внизу живота начинает что-то так страшно сжиматься. Да твою мать. Ну серьезно, хватит. Фушигуро зажмуривается — будто это поможет все образы прогнать, все ощущения кислотой ввести. Хочется просто вырезать эти сцены из головы. Хочется на сетчатке их выжечь. Заточить в подреберную клетку так надёжно, чтобы на века, чтобы доставать только иногда, охраняя как самый ценный экспонат в Гибли. Эти воспоминания останутся с Фушигуро, даже когда все закончится. Когда и он сам закончится. Останутся где-то на субатомном уровне. Тяжелый выдох — Фушигуро выходит в коридор. Заглядывает в комнату Сукуны: пусто. Так. Блядь. Куда делся этот еблан? Тревога начинает биться в ребра, Фушигуро судорожно проходит на кухню. И замирает. Цепенеет. Губы тянет странной, изломанной улыбкой, брови ползут вниз, высказывая все то, что нельзя объяснить словами. Серьезно? Сукуна сидит и жрет гребаный лоток мороженого? — Хочешь? — непринужденно спрашивает Сукуна, растягиваясь в той изломанной улыбке, свидетелем которой Фушигуро был всего пару раз. В той изрубцованной улыбке, которая ощущается как истинная. С которой что-то в собственной груди болезненно сжимается. — Не фанат спизженного мороженого, — хмыкает Фушигуро, обрушиваясь на соседний стул. — Это было единственное, что осталось в квартире напротив, — объясняет Сукуна, легкомысленно пожимая плечами. — И ты решил, что это отличный завтрак. Сукуна в ответ лишь утвердительно хмыкает, зачерпывая ложкой мороженое. И вдруг. Подносит ее ко рту Фушигуро, упираясь мороженым в губы. Слегка размазывая растаявшую часть по губам. А Фушигуро по каким-то неизведанным причинам безропотно открывает рот, медленно слизывает губами мороженое, не прерывая зрительного контакта. Они сцеплены взглядом. И по ощущениям чем-то еще. Чем-то, куда глубиннее сетчатки. Заглядывая в глаза Сукуне, Фушигуро может разглядеть отплясывающих по краям радужки чертей, может распознать тот взгляд, который всегда сопровождается лёгким довольным прищуром и короткой ухмылкой. Сердце пропускает удар, воздух в легких стопорится — Фушигуро на мгновение прикрывает глаза. Открывая их снова, слизывает остатки мороженого с губ, под пристальный интерес Сукуны, взгляд которого тут же скользит с глаз на губы. Под взгляд, в котором преисподние сжирают радужку. Фушигуро видит, как Сукуна следом коротко выдыхает и тут же отводит взгляд, зачерпывая мороженое уже себе. События вчерашнего вечера не забываются, напротив — фонят в каждом движении. Читаются в каждом взгляде и выдохе. Виднеются в сгущающихся темнотой глазах, в брошенных репликах, в которых скользит сарказм. Даже воздух на кухне словно помнит события вечера. И нависающая тишина — она тоже фонит той чернотой. Излучает всю палитру мрака, обволакивающего их целиком, накрывающего их с головой тёплым, согревающим полотном, с выжженными дырами, сквозь которые прослеживаются алые и сизые оттенки. И сидеть с Сукуной в тишине — это теперь не кажется чем-то нервным, смущающим или тревожным. Это кажется просто тишиной. Тишиной, что не нависает трехтонным грузом на плечи — лишь осторожно покрывает кожу. Когда Сукуна подносит ложку ко рту еще раз, Фушигуро вновь медленно и тягуче слизывает с нее мороженое губами. Вновь ловит этот сжирающий взгляд Сукуны. Довольный взгляд. Крайне удовлетворённый взгляд. Который тут же сгущается сильнее, загорается ярче. Сукуна подаётся вперед, зарывая пальцами в ворох непослушных волос, придерживает рукой затылок и тут же слизывает подтаявшие остатки с губ Фушигуро. И облокачивается обратно на стул, возвращаясь к лотку мороженого. Блядь. Легкие сжимаются так сильно, что нечем дышать, что приходится выпустить тяжелый выдох влажными губами и взгляд от Сукуны увести. — Ты спиздил мороженое даже с моих губ, — демонстративно цокнув, нарочито разочаровано и иронично говорит Фушигуро. Сукуна ухмыляется сильнее, бросает хрипло, чуть едко, но все ещё слишком мягко: — Я бы спиздил его со всего твоего тела. Что-то внутри падает, опаливая низ живота — приходится ещё раз тяжело выдохнуть, чтобы нарастающее ощущение согнать. Сукуна, блядь. А в голове все равно проносятся образы того, как бы это выглядело. Как бы это ощущалось. Какой бы взгляд был у Сукуны? Прерывал бы он зрительный контакт? Или смотрел бы в глаза и скользил губами ниже? Сцепив зубы, Фушигуро прикрывает глаза и глубоко вдыхает — он не выдержит ещё одного раза. Не сейчас. Сейчас его куда больше, чем ощущение губ Сукуны на своём теле, волнует другое. Фушигуро хочет знать другое. Потому что безусловно Сукуна может дать ему то, граничащее с пошлостью, грубостью и бережностью. Но может ли Сукуна дать и другое? Поэтому Фушигуро рискует. Даже если разрушит нависающую над ними атмосферу, даже если Сукуна рявкнет что-нибудь в ответ, даже если от этого ответа будет больно. Плевать. — Можешь рассказать о чем-нибудь… когда ты был в своём теле? Голос пусть и выходит спокойным, но в нем все же прослеживается какая-то неуверенность, сжатость, и Фушигуро отлично это понимает. Поэтому тут же сжимает челюсть, готовясь к тому, что Сукуна его с такими запросами пошлет. Потому что страсть — это то, что в Сукуне с излишком. Но обычные разговоры? Фушигуро не уверен, что это даже на толику присутствует. А Сукуна тут же поворачивается, хмурится сильнее, чем обычно, и в выражении его лица с каждым мгновением проступает все больше неопределённости, какой-то растерянности, похожей на ту, что проскальзывала, когда звучала благодарность. — Тебе интересно? — хрипло бросает Сукуна, мельтеша взглядом по острому бледному лицу, словно хочет разыскать ответ среди сколов челюсти и прямых бровей. А Фушигуро выдыхает следом, ощущая, как в подреберье разрастается тревога: — Да, интересно. В лице Сукуны тут же что-то меняется, по ощущениям даже смягчается, и взгляд его, кажется, становится светлее, чище, словно заливается каким-то оттенком радости, который тут же вымывает нерешительность. И это так Сукуне не свойственно: мягкость, радость, нерешительность. Судя по тому, как напрягается его челюсть, он и сам это понимает. И вдруг. Вдруг Сукуна начинает рассказывать. Сначала обрывками, как-то нелепо скомкано, словно никогда никому ничего не рассказывал — вероятно, так и есть. И от этой мысли в груди вновь что-то сжимается. Боже, сколько совершенно обычных вещей Сукуна никогда не делал? Скользя взглядом к амарантовым глазам, Фушигуро замечает на краях радужки спокойствие и от этого непроизвольно дергает уголками губ. И спустя время рассказ обретает все более явственные и чёткие черты, становится более структурированным, спокойным, наполняется шутками, которые Сукуна вкидывает, улыбаясь своей изломанной изрубцованной улыбкой. И Фушигуро задаёт вопросы, отвечает на шутки сарказмом или присущей им едкостью, которая давно перестала сочиться злобой. Это странно. Непривычно. Но слушая Сукуну, Фушигуро ощущает спокойствие. Интерес. Желание узнать лучше то, что в изнанке Сукуны запечатано. Желание однажды запечататься там самому. И последняя мысль — странная, ужасно пугающая, совершенно неуместная, — но Фушигуро не может ее отогнать. Не может пропустить, изгнать. Приходится принять. И продолжать Сукуну слушать. И они разговаривают так долго, что все мороженое оказывается съеденным, что за окном давно виднеется чернота приходящей ночи, укутывающей их полотном с мелькающими звёздами, что, кажется, отражаются в заинтересованных и мягких взглядах. Когда разговор наконец заканчивается — его приходится закончить, потому что нужно выйти на поиски последнего проклятия, — то они оба понимают, что сейчас куда ближе, чем в ванной. Куда ближе, чем когда были скреплены телами. Потому что сейчас сцеплены чем-то, заключённым в подреберье. Выискивая по необъятному пространству колонии то последнее проклятие, Фушигуро почему-то начинает ощущать тревогу. Нарастающий в клетке из ребер ужас, причин которого Фушигуро не знает. И машинально переводя взгляд на Сукуну, он действительно немного успокаивается: они отлично сработались, они вдвоём, вероятно, сильнее любого, находящегося в этой колонии. Все должно быть нормально. Фушигуро нечего бояться, но он все равно остаётся позади Сукуны, чтобы за обстановкой следить. А потом. А потом последнее проклятие находит их само. — Давно не виделись, Сукуна! Вижу, ты в таком же положении, что и я! — насмешливо бросает проклятие, восседая на крыше одного из зданий. Что-то рушится. Разбивается на осколки. Разбивается, кажется, вдребезги. Потому что, слыша голос и тут же поднимая глаза, Фушигуро видит слишком знакомый силуэт. — Мегуми? Не ожидала видеть вас вместе, — вопит проклятие, в голосе которого звучит обречённость и озадаченность. Фушигуро цепенеет. Тревога, что билась об ребра, оправдывается. Потому что на крыше сидит Цумики. Вернее, проклятие, что в ней заключено. — Это то самое проклятие? — с проскальзывающим в голосе ужасом произносит Фушигуро, ощущая, как глотку распарывает с сотню иголок. Сукуна цепенеет тоже. В списке участников колонии не было «Фушигуро Цумики». Там было имя этого проклятия. — Да, и я не могу ничего ей сделать, потому что ты думал о ней, когда мы заключали контракт. Фушигуро поворачивает голову, вцепляясь в глаза Сукуны. «Ты соучастник убийств всех моих старых знакомых» «Не трогать близких мне людей». Единственный, кто может убить проклятие — Фушигуро. Иначе один из них умрет, нарушив условия контракта. Что-то в груди падает. Фушигуро разбивается вдребезги.