Пленённые самоцветы

      

Момент перед смертью, когда эгоизм претерпевает полное крушение — и есть смерть.

      В воздухе стоял затхлый запах крови, что вызывал раздирающую тошноту. Мальчишки бьются до победы, мужчины — до смерти. Так было заведено в кругах, где каждый мнил себя королем Токио. Трое взрослых мужчин и пятеро молодых парней стояли на земле, где каждый миллиметр был пропитан кровью их товарищей.       Невысокий блондин смотрел исподлобья на главу Кровавого Рассвета, ожидая его ответа, хоть он и не требовался.       — Я никогда не буду пресмыкаться перед кучей недоростков, — выплюнул Такаяма, на что Майки никак не среагировал, лишь на миллиметр искривив губы.       — Будь повежливее со своим боссом, — Санзу вытянул катану и остановил ее в паре сантиметров от шеи Ясу, отчего тот заметно напрягся. Жилка на его шее вибрировала от быстрого сердцебиения, а вздувшаяся венка на лбу показывала, насколько он на самом деле напуган.       Прошло несколько мучительно долгих секунд, пока до Такаямы дошло — его время истекло. Он пока не мог ничего противопоставить силе Манджиро, он потерял большинство своих людей, верных друзей. У него не было идей, как заставить его преклониться. Он понял — он потерял всю свою силу еще до того, как вступил с ним в бой. Он проиграл еще в тот день, когда впервые решился сотрудничать со Свастикой-Канто.       Тогда, когда представил им свою семью; тогда, когда отправил свою дочь с ненавистным Хайтани домой; тогда, когда Акира стала заложницей собственного бизнеса, не в силах противостоять бесконечным идеям своего мужа и его друзей; тогда, когда он решил, что все в этой жизни принадлежит только ему.       Признание проигрыша хуже самого проигрыша.       Взгляд Такаямы метался от одного члена Свастики к другому. Он не понимал, что имел в виду Сано под названием «Бонтен», но и не хотел это понимать. Преклониться перед врагом — предать самого себя, свою веру. А Ясу предателем не был и таковых не щадил.       У Ясу не оставалось выбора — рука медленно потянулась в карман, туда, где лежало запасное оружие.       — Я никогда тебе не подчинюсь, — взволнованно подал голос Ясу, медленно подводя ствол пистолета к виску, — никогда, — по слогам произнес тот, спустив курок.       В секунду послышался выстрел. Такаяма был готов умереть во имя своей веры, но боли не почувствовал. Вместо этого он увидел решительное лицо парня, что стоял перед ним, опустив телескопку. В его глазах — облегчение, а на лице — снова нечитаемые эмоции.       Ран сразу понял, что задумал мужчина — нетрудно догадаться по глазам, что человек в крайнем отчаянии, и сейчас будет совершена попытка суицида.       «Как банально и слишком наигранно», — подумал Хайтани, — «такой спектакль разыграть, ради чего?»       Ран не любил показушных действий, за ними скрывались настоящие эмоции человека. Если человек не делает то, о чем думает — думает ли он вообще?       Как только Такаяма зажмурил глаза, Ран мгновенно подлетел к нему, выбивая резким ударом телескопки оружие. Он решил забрать у себя жизнь, но Хайтани снова вершил свой суд, не дав ему распорядиться своей же жизнью.       — Как безответственно и глупо с Вашей стороны, Господин Такаяма, — лениво протянул Ран, глядя сверху вниз на Ясу, — у Вас же жена, дочка такая прекрасная, а Вы так бездарно с ними прощаетесь, — и снова хищная улыбка, показывающая превосходство.       — Не смей говорить о ней, ублюдок, — Ясу сорвался на крик при упоминании дочери. Что-то больно задело самое сердце, заставив то нервно отстукивать ритм.       — Опрометчиво, — Хайтани ударил Такаяму по руке, отчего тот скрутился, — знаете, как Ваш будущий зять, мне так больно слышать подобное, — Ран схватился за сердце, изобразив страдания, настолько, насколько он вообще умел испытывать это чувство.       — Моя дочь никогда не будет с таким, как ты, — прошипел Ясу, глядя в глаза Хайтани.       — Это почему же? — Ран улыбался, давил не физически — морально — и от этого чувствовал себя еще более сильным.       — Она не настолько глупа, — стоял на своем Такаяма, грозно одаривая взглядом присутствующих.       Ран звучно рассмеялся, запрокинув голову — его однозначно веселило бессилие своего врага. Слышать, как с каждым словом его голос все больше срывался и становился неуверенным, слышать нотки страха от признания поражения и неизвестности будущего, ощущать практически слышимо стучащее бешеное сердце — услада для ушей такого, как Ран.       — Довольно, — прервал их Майки, — ты будешь работать на меня, если не хочешь наблюдать за трупами своей семьи, ясно? — Сано однозначно надоела перепалка Рана и Ясу, а потому он решил закончить это на точке, которая определит дальнейшие действия. Майки не любил разговаривать — всегда славился тем, что быстро действует, несмотря ни на что.       Спустя пару секунд, Такаяма пал на колени — признал свое поражение. Признал, что он не всесилен, преклонился перед дьяволом, ложно считавшим себя человеком. В безжизненно черных глазах Майки — беспросветная глубина бездны, которая засасывала не только неугодных ему людей, но и его самого. И сделать он ничего не мог — ничего, кроме повиновения своим же демонам.       Солнце вставало, ярче очерчивая следы ночного боя. Ветер не шумел — кричал, чтобы заглушить боль оставшихся здесь навеки людей.       Сев на байки, Риндо задал мучивший его вопрос:       — Что это было? Что за акция милосердия со спасением Такаямы? — Риндо действительно не понимал, что происходит. В своей голове во всех недопониманиях между ним и братом он винил только Охико. Что бы ни случилось, Риндо считал, что именно она затуманила его мозги, и теперь брат поплыл, не задумываясь о последствиях. Он так думал, но ничего не мог с этим сделать — он видел, что брат действительно светится, стоит ему вспомнить об Охико; привычная ленивая ухмылка превращается в какую-никакую, но улыбку, что свидетельствовало о том, что у Рана все-таки есть положительные эмоции, которые приносит не избиение всех неугодных. Он уже смирился с тем, что делит сердце брата с младшей Такаямой.       — Он нам еще понадобится, когда мы перейдем к Бонтену, — вкрадчиво начал Ран, — его навыки и опыт могут быть неплохим подспорьем в бизнесе.       — И ты ему доверяешь? — скептически поднял бровь Риндо, уставившись на брата.       — Я — нет, но я больше, чем уверен, что под угрозой безопасности семьи, он сделает все что угодно, — ухмыльнулся тот, отводя взгляд в сторону.       — Серьезно будешь угрожать ему расправой с Охико? — Риндо скривился в усмешке, сдвинув брови к переносице, пытаясь не засмеяться. То, что брат будет рисковать тем, что ему по душе — невиданный абсурд.       — Я умею расставлять приоритеты, — уклоняясь от вопроса, ответил Ран, слегка дернув плечами — он был напряжен.       Риндо ничего не сказал, лишь удовлетворенно хмыкнул, оценивая ответ брата. Заведя мотор, оба брата двинулись в сторону дома — ночь была тяжелая, поэтому хороший сон как минимум до полудня был необходим им обоим.       Подъехав к дому, Хайтани взглянул на окна квартиры, где жила Охико — свет не горит. Либо она дома и уже спала, либо так и не добралась. От таких мыслей его передернуло, словно небольшой удар тока прошелся по каждому сантиметру тела.       Заметив то, как увлечен брат рассматриванием знакомых окон, Риндо подошел к нему, тихонько шепнув:       — Если волнуешься, то напиши ей или позвони, — и пошел ко входу в подъезд.       Ран простоял несколько минут, решаясь написать Охико, набирал и стирал сообщение, не в состоянии подобрать правильную формулировку.       «Дома?» — набрал коротко Ран, быстро отправив текст, пока не передумал.       Ответа не поступило в течение десяти минут, в течение часа — тоже. Ран не мог уснуть, мысленно представляя, что могло случиться с хрупкой девушкой по дороге домой ночью, ведь их район не был безопасным, а она еще и была совсем одна.       Поборов непривычную для себя нервозность, Ран набрал ее номер — послышались гудки. После нескольких секунд Охико подняла трубку, сонно пробормотав:       — Алло, это кто? — видимо, просыпаясь, не посмотрела на экран телефона, чтобы понять, кто ей звонил.       Услышав ее голос, Ран понял, что Такаяма в безопасности, а потому наскоро сбросил трубку, чтобы ничего ей не говорить — нечего какой-то там девушке знать о его беспокойстве. Для него такое поведение было в новинку, поэтому он и сам не понимал время от времени, что творил его больной мозг и почему его тело так сильно его предавало, совершая немыслимые поступки.       Усталость, накатившая на Хайтани за последнюю неделю, не дала ему много времени на размышления, поэтому Ран быстро провалился в сон.       Квартирой выше так же творилось полное негодование. Как только Охико вернулась домой, она не могла уснуть — тревожные мысли за отца, Рана и Какуче окутывали ее с ног до головы, заменяя одеяло — только мысли эти не были уютными и теплыми, они были тяжелыми, кружащими голову и ускоренно гоняющими кровь по организму.       Время летело незаметно и в то же время не двигалось вообще — диссонанс событий протяжно проникал в ее голову, подобно токсичному веществу, разлагающему внутренности — болезненно и медленно.       Когда Охико получила сообщение от Рана, она побоялась на него ответить — молча пялилась в экран телефона, не в силах двинуть пальцами. Просидев около часа перед незаблокированным экраном, Охико уже печатала желанное «да», но тут телефон зазвонил. На экране высветилось имя «Ран Хайтани», от неожиданности Охико подскочила, уронив телефон под кровать.       Быстро подняв с пола телефон, она выровняла дыхание и, прокашлявшись, взяла трубку, убедительно сонно произнеся коротко «Алло». Звонок тут же был сброшен — Охико испугалась. Почему он позвонил ей и сразу же завершил вызов? Что-то произошло?       Охико не могла усидеть на месте, поэтому, не одеваясь, напялив тапочки, спустилась на улицу, заглядывая в окна соседям. На кухне Хайтани горел свет — значит хозяева дома. Успокоившись, Охико уловила тоненькую, просочившуюся в ее голову мысль — она волновалась за Рана. Больше, чем могла себе представить.       — Ками, да за что? — жалобно провыла Охико, возвращаясь к лифту.       Ей не нужны были мысли о Ране — она их сторонилась и отпихивала от себя, но тщетно. Те пробирались в самые потаенные уголки ее сознания и пускали там корни, не желая вылетать из головы.       Она не могла себе признаться в том, что ей нравилась та забота, какой одаривал ее Ран, те чувства, которые вызывал в ней этот парень — противоречивые и неправильные, как и сам он.       Она ощущала трепет, вспоминая его руки, обвивавшие ее талию тогда, на озере, отчего под ребрами слегка покалывало, а колени начинали трястись, но уже не от страха, а от того неопознанного чувства, что зарождалось и продолжало жить в ней каждый раз, когда она видела старшего Хайтани. Страхи улетучивались, оставляя после себя приятное послевкусие защищенности и спокойствия.       Мозг настойчиво отрицал любое трепетание в области сердца — он твердо стоял на том, что Ран — преступник, и жизнь — не сказка, где плохой парень резко становится пушистым покладистым котом, повстречав свою любовь.       Мозг твердил: «Все, что он делает — иллюзия. Он — игрок, а игроки азартны. Любой азарт приводит к одержимости, после чего победа необходима любой ценой.»       Но сердце отказывалось принимать эти мысли. Оно успокаивало душу, нежно шепча «Не бывает плохого без хорошего, даже таким поступкам найдется свое прощение.»       Охико разрывалась, не понимая, что она чувствует по отношению к Хайтани. Ей было тяжело признавать свою симпатию, хоть она и не отрицала очевидной красоты и харизмы Рана. Ее цепляли люди, которые действуют согласно своей собственной морали, ее цепляла его честность и вера в свои идеалы.       Он — убийца, а она — приверженец справедливости. Все, что происходило между ними — не более, чем дефект, сбой в матрице судьбы, которая усердно сводила их, преподнося все новые сложности, где они должны были оказаться вместе.       Его голос — томный и бархатный, нежно обволакивал, в то время, как его поступки — жестокие и аморальные — таили в себе зло из недр ада.       У любого зла есть свой источник, и сердце Такаямы пыталось дорыться до этого источника, узнать причину его существования. Огонь, что порождал в душе Хайтани хищника, был неугасаем, словно вулкан, лишь на моменты утихающий в порыве извержения.       И если этот огонь всецело поглощал саму Охико, ее тело было готово гореть вечно в котле этого безумства, упрямо требуя присутствия пожирающей силы Хайтани.       Ее манили чарующие слова Рана, но что больше — его действия, то, как он ее оберегал. То, как спасал ее из раза в раз; то, как был рядом, когда ей это было необходимо. То, как он смотрел на нее, не отводя взгляда аметистовых глаз; то, как он осторожно прикасался к ней, словно боясь обжечься об свое же пламя.       Охико не могла допустить повторения прошлых ошибок. Хайтани явно был популярен среди девушек, и сам был доволен этим вниманием. Она боялась того же, что произошло между ней и Тетсуро, когда она была счастливо влюблена в него, а он же растоптал все ее чувства, оставив ее душу пустой оболочкой.       Ран уверенно манипулировал людьми, Охико это видела, но ее душа и мысли упорно отказывались понимать то, что он мог так же поступать и с ней. Настойчивость ее убеждений рушилась о гранитную плиту под названием «влюбленность», и эта плита становилась могильной для гордости Такаямы.       Когда Ран держал ее на руках, она впервые так сильно ощутила это чувство защищенности, словно она была дома.       Дома, где стены не давят своей величиной, а очаг, согревающий душу крепко был удержан сильными изящными руками Хайтани.       Ран — охотник, Охико — добыча. Испуганный кролик, попавшийся в капкан злобного браконьера.       Или редкое ископаемое, попавшееся в руки ценителя, гнавшегося за своей мечтой?