***
… Полгода назад. Илья услышал, как возится ключ в замке. Наверное, мама вернулась, но почему нет знакомого «Я дома!»? Она что, забыла, как открывать? А если это не она? Он крадётся в тёмную прихожую, обмирая внутри и тихонечко напрягается, слушая темноту. Тянется слухом наружу, пытаясь понять — что вообще происходит. А что, если сейчас плюнуть, набрать «ноль-два», и тогда он будет в безопасности. Тихонечко ноет свежий синяк на плече, в прихожей хоть глаз выколи, а растерянность молча разрастается пустотой внутри. Но тут моральные мучения прикончил щелчок замка, с площадки снаружи засветило на коврик, и на пороге всё-таки — мама. Она как-то странно тяжело делает шаг внутрь и начинает сползать по стене, давясь протяжными всхлипами. Ильюшка втащил её внутрь, он хоть и малявка, а всё равно уже сильный и тормошит маму за рукав: — Мам… Ты чего, мам? Мааам, ну поднимайся, ну ты чего вообще? Он вообще планировал немного похныкать сегодня вечером в её тёплую кофту, даже приготовился, но ему становится страшно, и он продолжает дёргать её за пальто, не понимая ничего. Она хватает его за рукав и обнимает крепко, как будто сейчас их унесёт каким-то страшным ураганом, продолжает чем-то давиться и наконец тихонечко воет, переходя на плач: — Иллль, у… Валечка… наш… всё… Он понял сразу и заорал тоненько, словно падая внутри в какую-то страшную яму, темнее всех тёмных прихожих, страшнее всех неуверенных замков и ключей, мимо будущего, которое размётано в прах, там, где-то далеко, в высохшей от солнца стране тугим ухнувшим взрывом.***
Пулей пронёсся через переулок, где одноэтажные дома дремлют среди нестриженых палисадников, туда вниз, где по голым коленкам хлещет крапива и какая-то другая вреднючая жёсткая трава, перелетел через колоду и вот он — обрыв. Его обрыв. Тут расступаются ракиты, оставляя свободный пятачок над высоченным склоном. Далеко внизу видно ленту реки, ленивую, бело-зеркальную под полуденным солнцем, а в грудь тёплым ударом прилетает ветер. И становится спокойнее, ноги чуть-чуть болят, а пара лёгких порезов ноет — но это ерунда. Главное, теперь можно продышаться и потом тихонечко позвать. Он знает, что это тоже ерунда, никто не появится, и не вскарабкается по обрыву, а по небу никто не приходит. Только прилетают. Бывает, увидишь серебристую крошку высоко, а потом в небе долго растекается реактивная струя. Но ему становится легче и ничего не болит. А то до сих пор. Зашевелится внутри кто-то волосатый, царапающий, начинает лезть вверх до самого носа — и потом остаётся только удерживать в себе и не показывать никому, что у него там с лицом делается. Но всё же он подходит к самому краю и тихо говорит: — Брат, Валька. Я тут. Ваааааааааль! Это его, секретное. Такое обязательное действие перед задуманным.***
Тропинка сначала вела вдоль понижающегося обрыва, потом нырнула в кусты бузины и снова зазмеилась между деревьев. Если идти дальше, то скоро будут развалины и немного поодаль — обвалившийся погреб. Погреб — это неинтересно. А вот развалины… Они сложены из камня какого-то кремово-белого цвета, вокруг безлюдье, да и кому нужны эти задворки? Тем более что рядом кладбище, а ещё — дед Угуй. Дед был местной достопримечательностью. Жил он недалеко от развалин, отличался характером крайне склочным, а ещё не терпел гостей. И был скор на расправу. Высокий, тощий, с клюкой. Хотя клюку носил больше для устрашения, потому что в город за покупками выбирался часто. За копеечной пенсией являлся сам, пугая почтальона Нину, суеверно его почитавшую. Угуя встретить — удачи не будет, хотя Нинка вроде не страдала ни от дефицита кавалеров, ни от неурожая на своём клочке земли.