Верни меня домой

      Это здесь. Его место. Заканчиваясь, тропинка выводит к площадке. Вниз по трём сторонам видны крутые склоны, заросшие ольхой и клёнами, а место вымощено старыми, выщербленными плитами, нагретыми солнцем.       Сюда к развалинам не ходят, побаиваются. А Илья любит это место. За зелень, расчертившую трещины плит, за тишину, потому что город не слышен и ещё за то, что здесь можно побыть совсем одному. Потолок здания обвалился, колонны выпирают каменными рёбрами, и только слышно, как рядом с чашей у входа возится пернатая мелочь. Проём рядом с чашей потерял одну из дверей, а другая давно уже вросла в землю, не повернуть её. Если встать в проёме, виден небольшой зал, и в самом его конце что-то вроде эркера, полукружьем едва ли не нависающего над обрывом.       Ещё там что-то. Тёмный прямоугольник, закрытый дощатыми лесами. Само здание старое, а леса явно появились позднее, и это тоже загадка. Почему так? Словом, Илью давно тревожила эта вещь, но сначала была зима, потом Валька… А потом школа мешала, и незаметно не удрать, и Шнява…        Его перевели в Ильюхину школу два года назад, и за пару недель он собрал вокруг себя группку почитателей, хотя было бы что почитать! Вроде бы тихий, но хохоток его приводил за собой страх. Потому что могут. В «собачку» мешком со сменкой. Или картинку мерзотную на стуле нарисуют, а потом хихикают. Или забросят учебники в девчачий туалет, иди, смельчак. Или те фломастеры, что мама из рейса привезла — поснимали колпачки и вернули пожёванными.       Но тогда, два года назад был Валька. Он был выпускником той же школы, ходил в зелёные патрули и в общем был парень отличный, фотку-то с доски почёта не убрали до сих пор. Ну словом, Валька мог и умел поговорить. Ильюху и обходили до поры до времени, а весной стало совсем тяжело.       Тогда он и нашёл эти развалины на лесистом обрыве. Пробирался через дыру в стене или мимо чаши и садился в самом солнечном месте — недалеко от лесов.       Надо только было не попадаться на глаза Угую — тот не любил визитёров и всегда ругался, а один раз даже погнаться хотел, но куда ему до пацана!       И ещё — здесь странно вели себя тропинки. Не то чтобы враждебно — а просто странно.       Иногда становилось непонятно — неужели его город граничит с такими местами? Одна дорожка петляла по ольховой поросли, уводя в густой подлесок — а потом поросль расступалась, и становилось видно улицу с уютными современными коттеджами, газонами, на которых можно было безнаказанно сидеть, и низкими горами на горизонте. В этом месте всегда было пасмурно, над домиками стояли низкие тучи, а из закусочной неподалёку выбегали подростки, говорившие на незнакомом языке. Что это за пригород, Ильюха так и не разобрался: по идее, улица должна упереться в начало переулка Комсомольский, а оттуда — полчаса ходу, и он у себя, на улице Бакинских Комиссаров (бывшая Преображенская). Но смысл был в том, что переулок оканчивался тупиком.       Или другая дорожка, очень длинная — выводила к пустынному старому песчаному карьеру с необыкновенно чистой водой. Купайся сколько хочешь, злых дядек на экскаваторах никогда не бывает. Назад можно вернуться, а пройти к дубам на той стороне — шиш, никогда не выходило. И так далее…       Ильюха разведал ещё один путь — если обогнуть развалины старого погреба, безнадёжно засыпанного, и пойти прямо на старое кострище (кто его тут устроил?), а потом сделать так, чтобы корпус местного агротехникума оказался слева, то можно было попасть на пустошь, поросшую иван-чаем и развилкой тропинок сбоку. Одна из них могла завести в болото с бесцеремонными комарами, другая — в молодой ельник, а третья выводила на горбатую грунтовку, по которой иногда проезжали легковушки. Но странные легковушки — вытянутые, как пули, с тёмными стёклами и неприветливыми шофёрами. Только трактора знакомые были, и всё. Но последние дни пустошь не отыскивалась, а кострище найти вообще не получалось. А тянуло туда страшно, необъяснимо, ещё сильней, чем в развалины. Если повезёт, он разберётся с этим сегодня же.       Тёплое лето с запахом трав, так далеко от войны и горя. Ночью окно нараспашку, и ночь, и у каждого сны. Мальчик держит ладошку над молодым воякой, он защищает его от кошмаров, от страха, он видит в нём Вальку, так далеко ушедшего Вальку. Мягко падая в травы, нюхая тёплый шелест маленьких жизней, они смеются и не хотят говорить о важном.       Юноша выживает, воюет и выживает снова, он не знает — как это быть без оружия, даже когда ты сопляк. Бежать, спасая жизни, может быть, и свою. Его не учили, что можно просто гулять, просто не быть добычей и заниматься делами, обычными, пустяковыми. Он, может, и хочет остаться, но у него впереди дело, у него есть своя война, где победившие плачут.       Из стрельчатого проёма сбоку было хорошо видно леса возле эркера, и то, что за ними. Солнечные столбы пробивали дыры в крыше и находили себе место лужицами света на полу, давным-давно изукрашенном мелкой растительностью. А ещё можно было смотреть сразу в два места — на камни, бывшие когда-то живыми, и на обрывистый склон с другой стороны проёма.       Он так и сидел, обхватив ноги руками, и не слышал почти ничего.

***

      Люк ступил на прогретую площадку, соображая, что делать. И тут же услышал голоса, которые ему очень не понравились. Он слышал их в школе на Татуине, куда пришёл в первый день своей учёбы — тощий, мелкий, смешно выглядящий в чуть великоватых штанах и рубашке, пояс с которой вечно съезжал и перекашивался. Никакой мужественности эта деталь одежды не придавала, а выглядела, правду сказать, нелепо. И было страшно неловко стоять перед ними, понимая — они сильнее и выше его, а нянькаться, как тётушка, с ним тут не будут. И не ангелочек вовсе с виду — волосы подстрижены коротко, рот большой, как пасть у банты, и одни кости, мускулов никаких. Хотя перед школой он старался, подражая дядюшке, и упражнения делал, а бегать он отлично умел, и стрелял из взрослого ружья, ну вот это всё. Одна нескладность, да ещё и смешная с виду. Вомп-крысёныш, словом.       Надо отдать должное, дети пустыни не плачут, это не принято. Родным он не жаловался, а просто давал сдачи, в самых унизительных моментах просто молчал. И староста класса приговорил — отвалите от мелкоты, видно, что жильный. Потом и вовсе забылось старое, появился сначала Биггс, потом другие приятели. Но сколько ни старайся быть самым ловким и метким, а мелкотой он так и остался. И даже привык, что местные девочки с ним разговаривали свысока, никогда не принимая всерьёз. А совсем потом не до того стало. Почти.