— Ты чего хмурый такой?
Макс поднял глаза, молча прожевал кусок и уставился в пустоту.
— У вас тут так… тихо.
— Как это тихо? Вон вода в ванной капает, слышно. На улице собаки лают. Машины слышно. Ничего не тихо, выдумываешь.
Как объяснить? Не слышно рёва турбин за хлипкой перегородкой казармы, нет грохота обуви по настилу, по которому можно отличить — взвод ли штурмовой бригады пробежал или лётный состав, а может, техники понеслись целить искорёженное. Пехота бегает шумно, топоча укреплёнными накладками сапогами, летуны двигаются мягче, шурша мягкой обувью, но орут при этом как на пьянке; техников может быть не слышно, но их выдаёт ритмичное громыхание запчастей на летающей тележке. В казарме кто-то разбирается с личным оружием, проверяя его готовность, щёлкает пряжками на комбинезонах, стучит посудой, кто-то кого-то обязательно прикладывает крепкими словами, в часы сна — потише, в рабочее время — не стесняясь. В принципе, если хочешь спать — так и свалишься на койку, и только сигнал тревоги способен вырвать из ласковой темноты, а шум — да и хатт с ним, привычный фон.
Тишина — это плохо. Ты либо контужен, либо в отключке в медблоке, либо произошло что-то в тысячу раз более отвратительное, и ты остался один. Совершенно один.
Может, потому он и возился ночью: инстинкт, вбитый уже годами подобной жизни, брал своё, заставляя напрягаться мышцы, чтобы в любой момент можно было
сорваться.
— У вас тут… не воюют.
Илья напрягся. А вдруг он влип и притащил домой этого… вражеского шпиона? И он тут вынюхивает. Ой что будет, если это так! Сколько книг и фильмов есть про это.
Осторожно, чтобы не вызвать подозрений, парень.
— А у вас?
Теперь этот смотрел на него. Уж неизвестно,
как должен зыркать настоящий шпион, наверное, вынюхивать или делать вид, что его не касается. Но
этот смотрит на него странно — глаза совсем не ледяные, как тогда, а скорее — грустные? Согласные? Растерянные?
— Всегда.
—
На вашей грани всегда война?
— Чего? Грани? Что ты несёшь? Там, где я живу. Далеко отсюда. В моей
галактике.
— Это ты несёшь! Не может быть, чтоб вся галактика! Это невозможно!
— Да не вся! Что тебе объяснять…
Опять напрягся, вырастил броню вокруг себя и затих, только дышит тяжело.
Помолчали.
— Послушай, парень, как тебя там…
— Илья.
— Мне туда нужно, я вернуться хочу. Не знаю как! Нужна мне твоя планета, как, как…
— Собаке пятая нога?
— Хоть шестая сарлакку, плевать.
Слышно было, как на улице малышня делит какие-то игрушки в песочнице, как завопили коты истошным мявом, выясняя отношения. А здесь — два упёртых лба никак не могут понять друг друга, даже поругаться не выходит.
Вот и враки, что так шпионы внедряются.
Уж искренность Илюха чуял. И потом — что это за шпион такой, который у него всё время на глазах, говорит странные вещи и вообще хочет вернуться домой, как бы там ни было страшно. Именно так. И наверно, там тоже плачут чьи-то мамы и голосят мелкие братья. А
этот тоже чей-то. И потерялся. И
хочет найти.
— А у тебя там кто-то есть?
Опять молчание. И лезет лето в окно гугукающим сизарём, требующим поесть.
Вздохнул, пробурчал:
— Друзья у меня там.
Илья уже давно стоял коленками на стуле, пошебуршал, повозился, затих, потом набрался смелости.
Ему можно рассказать.
— Слушай, я тебе расскажу. Только это секрет. Никому не скажешь?
Согласный кивок, ожидание.
— Я умею одну вещь.
***
… — Так, погоди! — перебил Макс своего рассказчика, и его глаза ожили. — Проходить куда?
— Ты меня запарил! Туда ходить, сюда ходить, какая разница? В
другие места!
По Ильюхиным словам выходило, что он умеет находить особенные места, выглядящие по-другому. Добраться до них обычным транспортом и когда захочется, невозможно. Нужно уметь. Как именно уметь, Илья не знал. Но по его словам выходило примерно следующее.
Когда его семья (мама, старший брат Валька и он, Илья) переехала сюда, братья занимались исследованием окрестностей. Ну, с новыми друзьями на лыжах, или экскурсии с местными знатоками, или самостоятельно, выяснилось — Илья заимел особый талант. Он мог теряться. Скажем, отстал от своих в маленьком походе к реке — и нет его. А потом появляется и доказывает, что и мыслях не было пугать. Вон там он нашёл целое поле каких-то странных лопухов, и топкое такое. А ведь кругом места сухие, болота были далеко отсюда, да и лопухи тут сроду не росли. Вот и сандалии чуть не утопил. И правда, сандалии в какой-то жидкой грязи. Пойдут искать — ну нет такого, просто привычный черничник.
Или, скажем, зимой. Отстал мелкий от группы на лыжном маршруте, нигде его не видно, и хоть обкричись. А ведь малёк в целом послушный, знает, что пугать нельзя. Потом появляется — куртка нараспашку, сам красный, потный, лыжи по сугробам на себе тащит и возмущается — завели не туда, снега там нет, один песок, и техника брошенная валяется. И так далее, и так далее.
…На этом месте Макс оживился:
— Пески? Техника? А какая техника?
— Ну… ржавая…
— Пфффф. А солнц в небе сколько было?
— Одно вроде. Ну да, точно. Одно.
Илья пробовал делиться. Даже показать. И всякий раз его поднимали на смех, так как места не находились. И каждый раз одно и то же. Один — может. С другими — нет. Потом и цепляться стали.
Только старший брат, Валентин, верил ему. Он работал врачом, и относился к рассказам серьёзно. Для начала (не дав матери узнать) он протащил братишку через всю возможную диагностику в городе и даже сводил к психиатру. И везде — разведённые руки: «Хороший здоровый парень, только чуть по весу отстаёт для его возраста, но тут ведь как». Тем более что и склонности к фантазиям Ильюха не имел, прекрасно успевая по математике и даже участвуя в олимпиадах. А книжки читал без увлечения, через слово «надо». Маме не говорили. А брат — он знал. И верил ему.
***
Вот как, думал про себя Люк, он же Макс. Что же это такое? Хоть бы капельку знаний! Хоть бы! Верю!
Верните меня на мою войну. Они здесь живут странно тихо, среди затерянных мест, полных странной Силы, и этот мелкий — такой доверчивый. Он знает своими ладонями тепло живой птицы, жар песка, но ему ни разу не грел руку бластер. Мне здесь невыносимо, внутренний слух чует чей-то покой, и я отступаю в смятении. Разве могу я здесь жить? Может, уже и возникла какая-то привязанность, но я переживу её разрыв. Меня научили. Мне это даётся теперь легко. 
