Верни меня домой

      Ох, Лен, намучилась я с этими вахлаками за лето. Конечно, все разбрелись по своим отпускам, директор на юга умотала, а за практикой кто будет следить? Ремонты вот эти, подрядчики, раздери их, расчёты эти вечные — куда краски, куда штукатурки, и магнитофон брать надо, и думать про музыку на Первое сентября. А кого сейчас поймаешь за руку-то? Да если бы не премия, уволилась бы — я тебе говорю. Старая гвардия не молодеет, а эта молодёжь, которую понабрали — да ни стыда у них нет, ни совести.       Ладно, ещё пятиклашка — туда-сюда, эти послушные ещё, а старшее звено — неуправляемая орда. И молодые им подпевают. Вон, шёл один такой сегодня — я, говорит, к Резановой. Кто? Да эта наша англичанка, в джинсах сегодня была, Лен, в джинсах! Она говорит такая — не на урок иду, а сегодня мне позаниматься надо с новичком, документы ещё не пришли из РОНО на него, он языки подтянуть решил. Нет бы, к Степановне — та старая волчица, у неё эти ухари по струнке ходят — так нет, все к ней, к ней, красотке. Так вот, чешет этот — месяца не прошло с мая, а уже заросший волоснёй своей, ниже ушей космы торчат, и добро бы пиджачок какой на себя надел, а то — брючины пыль метут, футболка эта дурацкая. Ох, намучаюсь я с родителями его, чует сердце. Понавоспитывали. Хотя и ловкий, видно. Полюбит его физкультурник наш, как пить дать, срывать станет на соревнования с уроков.       Я его останавливаю — ты бы подстригся хоть, как ты таким ходишь, а он — вам волосы мои мешают? Да, говорю, мешают, нет на тебя участкового нашего, живо бы подстриг под машинку. Так он даже внимания не обратил, дальше пошёл, даже не покраснел. Ну попляшет он у меня, у старших вся химия моя, даром я часы выбивала?       Маркелов этот пришёл, у которого мать проводница, живо я их, малых, сколотила вместе — пусть стены в классах отмывают от художеств своих. Ну знаешь ты его — у него мать проводница, брат, говорят, в Афгане погиб. Хороший был парень, доучивался у нас с месяц, потом назад вернулся в ординатуру в Первой городской, только года там не отходил, вот… Ну а что — интернациональный долг выполнять — не шутки, жалко их, конечно.       А седьмые-восьмые классы, Лен, вообще страшно. Они сатанеют сейчас, точно говорю. Пришли, у забора стоят, отираются, может, и курят — ну я их живо послала парты в холл выносить из кабинетов второго этажа, там же потолки красить будут. Вроде и послушные с виду. Ну ладно.       Я всё ж подошла к иностранному кабинету, послушала. Ну да, слышно — Резанова что-то по-французски ему, а он в ответ своё — но свободно, без запинки. Потом вроде как на немецкий перешли — а он всё тараторит. Что он там подтягивает, не пойму. Потом придумала — захожу вроде как по хозяйственной надобности, а она ему пальцем по книжке водит, смотрит так расстроенно, а он пык-мык, вообще никак. Я читала, есть такая болезнь — когда с виду нормальный, а читать не умеет, хоть зарежься. Да куда родители его смотрели, когда он рос? В спецшколе точно бы читал, там таким и место. А красный — до ушей, и она над ним склонилась с вырезом этим своим. Да нормальный вырез-то, но разве можно так близко с ними? У них весь ум в штанах сейчас. Ну ладно, будет тебе английский, будут тебе игры твои. Дисциплина — вот главное, а языки эти — ну куда их? Этикетки на импортных шмотках разбирать?       Попила чаю в учительской, книги свои разобрала, журналы сданы — красота. Иду назад — а эти-то пятиклашки уже группой парты выволакивают, стараются. Пыхтят, конечно. А нельзя же им. Да только у этих семиклашек заводилой Кучеров выступает — у него отец знаешь кто? А вот то-то и оно, что директор мясного цеха. Ну избалован, конечно, мальчик, зато лидер, видно — компанию вокруг себя собрал, младших организовывает. Точно говорю — наш будущий комсорг, сразу видно. Мы, говорит, пока учебники в библиотеке переберём и расставим, хорошо, Марина Павловна? Мы потяжелее себе работу нашли. И веселится. А и пусть.       Только часу не прошло — слышу, возня там на втором этаже поднялась. Что ты думаешь? Этот нестриженый уже с Резановой отзанимался, видно, — ну и столкнулся с Кучеровым и командой его. Только они на него смотрели — как мыши на удава, я слышала даже — «Напомнить вам? Кто смелый?» И вот представь — надрываются ребятишки, тяжесть тащат, аж сердце упало. Что папа-то его скажет? Он же председатель нашего родительского комитета — цемент его, побелка его, шторы новые — тоже, да что говорить!       Ну я рассердилась! За руку цоп, потащила в учительскую — и давай рассказывать, что сила не главное, что у нас в школе все за одного, не как у капиталистов. Только этот засранец сощурился (ох и глаза у него, Лен, красивые, что говорить) и говорит — тут у вас на одного, а силу я сейчас видел, когда младший на моих глазах по шее получил.       Да я ж тебе, обормот, устрою с началом учебного года! Ещё наплачешься!       Так что ты думаешь — уставился он на меня и говорит — вы наплачетесь, если практику Маркелову и его группе на моих глазах не подпишете.       Страшно мне стало, Леночка. Мало того, что недисциплинирован, так ещё и угрожает. Так всегда — сначала длинные волосы эти и клеша, а потом что? Уголовщина! Отпетый, я так и поняла. От греха и подписала. И он, ты представляешь, младших увёл за собой во двор, а там и отпустил. Имя я так и не спросила, ну ничего — придут его документы, так особо лежать и будут, пока я эту нечисть в специнтернат не сплавлю.       Ужас один, Леночка, с этими детьми. А ведь всё из семьи, всё.