Дежурный хирург курил. И молился всем богам, чтобы смена прошла так же тихо, как начиналась. Пара сломанных пальцев утром. Потом пришли с вывихом. И всё. Можно даже уйти за пандус на улицу, где стояли верная пепельница и несколько чурбачков.
Чурбачки — это, конечно, антисанитарно. И вообще перекуры персонала — зло. Медики суеверны, и знают — если такое затишье, то не к добру. Поэтому он иногда прислушивался к звукам в приёмном покое и снова блаженно затягивался. А может, чушь — эти суеверия, пронесёт…
Не пронесло. Показалось — в приёмный ввалилась какая-то орда. Ну вот.
Он затушил сигарету и поспешил внутрь.
В здоровенной прихожей, уставленной старенькими стульями, галдели дети. Это что за экскурсия? Он толкнул дверь, собираясь отчитать шалопаев, но подавился словами мгновенно.
Незнакомый парень держит на руках мальчишку, чумазого и перепуганного, в коротких летних шортах и замызганной рубашке. Вокруг толпится стайка похожих пацанов, растерянно озирающихся.
Увидев человека в мятом белом халате, парень шагнул тому навстречу, умоляюще говоря:
— Он упал… Там ссадины, и похоже, перелом… взгляните, нас уже от главного входа сюда отправили, а ему больно, пожалуйста…
Хирург молча переводил взгляд с парня на его ношу и обратно, потом схватился рукой за трубку внутреннего телефона, висевшего на стене и рявкнул на кого-то там:
— Каталку! Готовьте смотровую, передайте в рентген — пусть ждут!
После, более спокойно, спросил:
— Мальцы! Кто ещё сломался?
Хором:
— Никто!
— Тогда брысь на улицу все! Мухой!
Те затихли, но уходить не захотели.
— Ребята. Уйдите. Так надо. Подождите на улице.
Этого незнакомого мальчишки послушались и покорно убрались наружу.
Рослая медсестра с грохотом вкатила каталку.
— Ты. Рассказывай. Где, как, что у него? Садись сюда.
— Может, на каталку?
— Может! Спина повреждена? Нет? Давай клади.
Парень уже давно пошатывался, а руки у него тряслись. Не сможет.
— Давай я его под голову, а ты руки под спину вот так и… раз, два, три! Алка, в смотровую!
Этот субъект двинулся следом, но перед дверями смотровой его остановили:
— Не суйся следом. Вон видишь дверь? Иди туда и жди.
Кабинетик. Унылая расшатанная мебель, кушетка, ширма. Умывальник с белыми засохшими пятнами.
А за белыми дверями что-то говорит врач, что-то отвечает Ильюшка — и внезапно вскрикивает тоненько, протяжно.
Юноша съёжился от этого вскрика, полоснувшего душу. Захотелось рвануться туда, но — не дадут. Не пустят. Опять забубнили голоса, раздался сухой механический треск — и один голос быстро отдаёт команду. Что там делают с тобой, мелкий, держись, а? Это я виноват, я один, не уследил, не смог, ты потерпи.
Вспомнил, как они бежали по этому бесконечному пути, через пасмурный город, как прилипала безрукавка к спине, сводило ноги — и пот предательски заливал глаза, словно выедая их своим жжением. Хорошо, что так. Хорошо, что. никто не заметил, что глаза влажные и дыхание сбито не от бега, если бы от него!
А голоса всё бубнят, всхлипывает мелкий — и снова грохот каталки мимо его укрытия. Вывозят. Куда? Выскочил в коридор.
— Макс!
Ильюху уже резво катили вперёд по коридору, а он только видел фигуру в светлом, огромные потемневшие в синь глаза, русую лёгкую щетину на подбородке. И шёпот где то в голове:
— Держись, ты только держись, братишка…
Снова идёт время. Загустело, тянется. Или наоборот — летит?
Он вставал, ходил, садился, снова вставал, думал, ходил от стены к стене. Как же узнать, что происходит? Кто ему скажет? И как найти мальчишку в этом лабиринте, что с ним делают?
Время решило не показывать себя, оставляя лишь глухое бессилие и бесконечное ожидание.
— Ты здесь?
Он аж дёрнулся, но сразу сообразил, что ожидание кончено. В дверях стоял тот самый, кто встретил их в прихожей приёмного.
— Пойдём…
Пошли, только почему-то наружу, за пандус для машин, где стояли чурбаки и банка с окурками.
— Так это ты Макс?
— Я! Что с ним?
— Ильюха в операционной. Ты чего? Ты… На, покури, на тебе лица нет.
Давился ужасным дымом, кашляя, отплёвываясь.
— Успокаивайся давай. Так. У пацана сложный перелом голени, кость смещена, есть осколки. Он под наркозом сейчас, не знаю, сколько там провозятся. Но домой он не пойдёт. Думаю, месяц ему или больше здесь лежать. У него вещички с собой были?
— Нет… Ничего нет… Но принесут, я сказал…
— А, хорошо. Ирина принесёт?
Юноша едва не проглотил окурок:
— Откуда вы…
— Ты. Я Валентина покойного коллега. Это его братишка, да? Слушай, ну что ты в обморок готовишься, мне ещё тебя не хватало. Мы Ильюху как новенького соберём, ну полежит здесь, что ему сделается? За Вальку всё сделаем, даже больше. На, ещё кури. Выпить не предлагаю.
Люк молча стоял, уже не давясь дымом, а только затягивался, еле удерживая сигарету в трясущихся пальцах, и только потом расслышал, как мужчина говорит сам с собой:
— Это меня должны были забрать туда, а не Маркелова. Меня, чтоб у них повылезало, какие же суки, это я оперировал во Вьетнаме и Ливане, я. У меня и нет никого, развёлся, мать здесь схоронил, это я там должен быть, а Маркелов тут, выхаживать, говорить, науку писать свою, сопляков лечить. И — его. Кто его матери уколы делал, таблетки у наркологов пёр, лишь бы в себя пришла, не, сделаем мы его братишку лучше прежнего…
Мужчина поднял голову, провёл по седому ёжику волос.
— Слушай сюда. Сейчас ты пойдёшь, откуда пришёл, и не через главный вход.
— Это почему ещё?!
— Не ори, дурак. Тебя ищут. Плотно ищут. Слушай, если ты думаешь, что, если сынка местного хозяина отлупил, а потом его шофёру дорогу перешёл с Иркой — так и не знают? Мы же с ментами в завязке, один вчера болтал… Сгребут, и даже дело шить не будут, упакуют так, что маму родную забудешь. А ты здрасте, сам припёрся, да с Илюхой. Но Возницын всё помнит. Ты хоть знаешь, сколько километров пробежал сегодня с пацаном на руках, аж трясся? Вот и убирайся, пока цел, не сдам я тебя. За Вальку, за брата его, за мамку их — не сдам. Пошёл вон, понял? Вон там забор разобран, через него.
Летний вечер, тёплый, но хмурый. Лёгкая фигурка перемахнула через пролом и растворилась в закоулках.
***
К Мохову он попробовал сунуться, но получил выкинштейн, ещё и со скандалом. Вслед ему полетели ругательства и обещания прикончить обнаглевшую личность. Пришлось идти в уже родную нору и думать — что же дальше? Но не думалось. Всё время где-то грохотало — не то отдалённый гром, не то железная каталка в мыслях, и постоянно вспоминался маленький пацанёнок, рвущийся к нему с металлического ложа.
Он сидел на своём топчане сгорбившись, уронив голову в подставленные руки, никому не нужный, потерянный теперь уже в двух Вселенных, утонувший в глухой ноющей боли.
Всё же не мысли это были — рокочущие звуки разбавил злой шум наконец-то пошедшего ливня. Пусть себе. Где-то приходит в себя от наркоза мелкий, старый учёный зол на весь мир, его друзья примерно по ту сторону бездны пространств, родители мертвы — и даже плакать не хочется. Нечем. Лейся, злая вода, утопи тут всё к такой-то матери, и меня заодно, как ненужный обломок выдуманных приключений…
…Так ведь можно же попробовать пробиться одному!..
***
Но чёрта с два. Ни одной лестницы не открывалось его ногам, просто вязь перепутанных тропинок в мокром кустарнике, пьяно путающихся между собой. Не было этого странного зова, дрожания золотой нити Меридиана на краешке сознания, лёгкости шага через незримый барьер. Горькое чувство калеки, отрезанного ото всех на свете. Несколько раз поскользнувшись и проехавшись боком по скользкой прошлогодней листве, он бросил бесплодные попытки. Может, наврал профессор? Может, дело не только в нём самом, а в том, что он убил чью-то маленькую отчаянную веру? Любовался собой, мнил себя предводителем, пусть и маленькой шайки мальчишек, а одного из них — темноглазого, храброго, доверчивого — просмотрел в своей гордыньке? Люки, быстро ты умеешь зазнаваться и терять главное, добился, чего хотел, да?
Он почти ненавидел себя в этот момент. Одежда уже переставала справляться с бесконечной водой сверху, когда дошло — он почти рядом с развалинами. Но ведь там же есть этот маленький островок света! Может, ему туда? И никто не остановит!
