Он уже подходил к развалинам, когда заметил — там под каменным навесом кто-то стоит. Кого ещё сюда принесло в такую погоду?
— Макс!
— Ты?! Ты что здесь делаешь?!
— Я тебя искала… думала, ты тут. Из больницы пошла, а тебя нет…
Он содрал с себя китель, набросил ей на голову и бегом потащил её за собой, наверх, в убежище.
Ну и вид у неё. Мокрый сарафан, хоть выжимай, раскисшие босоножки, сама трясётся не то от холода, не то от ужаса, и вот что делать?
— Раздевайся давай.
Она покорно стала расстёгивать пуговицы.
— Да не здесь!
Содрал с себя почти сухую безрукавку, сразу прошил сырой холод, правда, ну это ерунда. Китель брошен сушиться. И так походить можно. Завёл, её, вздрагивающую, за угол своей «спальни», из-за угла протянул последнее почти сухое, что у него было — ту самую безрукавку
— Надевай. Да не смотрю я. Там ещё одеяло есть. Нашла?
— Ага. Ой, то, что дал, тоже сырое. Я рядом расстелю, чтобы досохло. Всё, можно уже.
Включил фонарь. Ирка уже сидела, зарывшись в тёплое одеяло, уже не вздрагивая. Только волосы мокрые. Присел на колени перед топчаном, стал бережно вытирать её влажное лицо, волосы, шею. Потом вдруг хохотнул.
— Ты чего?
— А помнишь, как ты меня в душ прогоняла? Вот и думай о своём поведении.
Она хихикнула и затихла.
Люк встал и вышел назад в широкий залец. Если прислониться голой спиной к камням, то даже тепло получается.
Пришло молчание, но воцариться ему не дали.
— Ир. Ты была в больнице?
— Конечно.
— Как он?
— Да спал в палате. Ему одиночную отвели, там чистенько, окно большое. Переводить в детскую поздно уже, но врачи придумают, как оформить. Прибежали твои — ну побежали все вместе. Я ему одежду собрала, щётку зубную, книги, чтобы не скучал. Хотела постельное дать, но у него комплект новенький там, одеяло в размер. Нянечка есть, поможет, если что. Медсёстры подкармливать обещали. А там сутки — и его мама приедет, у неё дней много накопилось, знаю… Может, сходим вместе завтра?
Хотелось кричать.
— Слушай, — он повернул голову к проёму, туда, где она почти высунулась наружу, прижимаясь к каменному углу. — Ты меня зачем дурачишь?
— Я? Ты с ума сошёл?
Фальшивишь, милая, ну я же чувствую.
— Ты знаешь, я там медика видел. Такой стриженый коротко, курит всё время, назвался — Ваз. Вазнитс. тс… тьфу, такая фамилия сложная.
— Генка? Возницын? Так это
его вы встретили?
И опять молчание. Только где-то бьётся чей-то сумасшедший пульс, то затихая, то вновь пускаясь вскачь. У него? Или?..
— Что он тебе рассказал?
— Да всё.
— Господи, какой же он кретин. (Нервный смешок.) Ну слушай. Расскажу я тебе историю про девочку, мою подругу, которая сама виновата. Жила себе и была, после института приехала сюда, потому что положено отработать пару лет, куда отправят. Пошла в школу учителем, всё замечательно. Только она непоседливая была. Танцульки местные делают — она туда. Соревнования — тоже. Ещё и сама кандидат по вольному стилю на короткие дистанции. Поклонников куча, а она разборчивая. Ну и налетела на такого… тоже разборчивого. Все в уши дуть стали — вот и пара тебе, солидный, сильный, не пьёт, не курит, при заводе местном на хорошей должности. А что, думала — раз говорят, наверно, хороший. Раз-другой встретились, он и выкатил девочке — иди за меня замуж, у меня психика добрая, жить у меня будем, в обиду не дам никому, мне такая нужна, интеллигентная чтобы и симпатичная, не красотка. Не люблю, говорил, красоток. А ты серьёзная, да и мужика у тебя не было, иди в невесты! А девочка мнётся, всё разбирается. Он даже ругался, кричал один раз. Но терпел, правда, молодец?
…Люку безумно хотелось не то смеяться, не то заорать и кулак в стену впечатать.
— Ох как курить хочется… Она тоже тогда курить стала, нервная почему-то сделалась. Так и психовала, пока с подружкой однажды на танцы не пошла. А там на неё один такой глаз и положил. Молчун, каких поискать, про себя ни гугу. Только и сказал, что врач.
Так ты что думаешь? Она втрескалась в него, как дура! Ой дура была! Жених ей так и сказал, даже кулаком сломал что-то у неё дома. Но молодец, ей только затрещину влепил, плюнул и ушёл. Сдержался. А у неё с этим — роман не могу! Не воспитывал, молчал, целовался — класс, книжки таскал всё время. Потом и… Ну словом, испортил девочку. Потом домой к себе отвёл, познакомил со своими. Мать его к ней — береги её, сынок, она хорошая! Хорошая, да? А уже говорили, что распутная, что… Ну тебе это знать не надо.
Один раз только бывший пришёл, в ногах ползал — уходи от него, я тебя любую возьму, даже испорченную, всё прощу, ребёнка сделаем, давай! А она же дура. Влюблённая!
Ну потом Афган начался, и её врачишку забрали туда. И всё. Все кругом и сказали — сама виновата, что по рукам пошла, проворонила счастье своё. По рукам! Ты понимаешь — по рукам! Да всем плевать, что этот врачишка один у неё был, кто там разбираться станет? Хорошая история, да? Поучительная!
Так вот во что ты ввязался, парень. Ну и что?
— Ты там как?..
Надтреснутым голосом:
— Нормально. Смеюсь вот над ней. Правда, глупая она?
— Ну да. Глупая. Ушла к другому, потому что тот лучше. А вообще похоже, как у нас хатты рабынь себе выбирают. Говорят, дерзких при себе не держат. Раз — и прибил. Тоже молодцы, правда?
— Заткнись.
Страшно захотелось сесть с ней рядом, обнять, как… ну хоть как брат, что ли, дуть тепло в макушку, утешать и никуда не уходить. Он это понимал — там за углом сейчас льются слёзы, а ему можно только у порога сидеть.
— Макс…
— Тут.
— А как тебя по-настоящему звать? У тебя имя, наверное, чудное?
— Я Люк. Фамилия — Скайуокер.
— И правда чудное имя. Прямо как евангелист Лука. Говорят, праведником был. Книги писал, погиб за свои убеждения.
— Ох уж праведник. Я ваших букв не знаю, и вообще воюю. А ты — Ирка?
— Ирина Алексеевна Резанова. Фамилия известная была. Какой-то путешественник был с такой.
— Неплохо. Кстати, слышишь, до сих пор поливает.
Девушка слезла с топчана и завозилась в комнатке.
— Ты что там?
— Свою одежду развешиваю. Не шастать же утром в твоей… майке.
Потом появилась в проёме, умотанная в одеяло, села, прижалась спиной к его груди.
— Ты тут окочуришься в таком виде. Погрейся об меня. И прости за эту историю, хорошо?
— Да хорошая у тебя подруга (сомкнул руки, судя по всему, на талии, подул в тёплый затылок). Молодец она, что с кем надо была.
— А если бы тебя так бросили из-за другого?
Он всё смотрел на её затылок, думал.
— Утёрся бы.
— Угу… Давай ещё посидим?
***
Ей казалось — словно по голове и шее словно ходит облачко какого-то тепла, то спускаясь к плечам, то поднимаясь снова. Вот оно спустилось от затылка к шее — и там замерло, покачиваясь. Перебралось на впадину между ключицами и попробовало соскользнуть вниз — но словно испугалось чего-то и опять заходило по плечам, коснулось уха, щеки, краешка губ.
Потом вспомнила — так дразнил её
он, ловя луч солнца карманным зеркальцем и проводил пятном света по всему, что торчало из-под одеяла, а она только хихикала, угадывая, на что он сейчас указывает. Как они веселились тогда! Как было хорошо и свободно, а теперь зеркальце уже год похоронено где-то в столе, и пускать солнечных зайчиков было некому. А теперь — вспомнилось, что ли? И если закрыть глаза — даже похоже.
— Люк?
— М?
— Там, на войне — страшно? Расскажи.
— Иногда.
— Почему иногда?
— Это как… Страшно, когда ребят с заданий меньше возвращается. Когда кого-то из наших противник с собой забирает. И тогда мы не знаем, что с ними, и сколько они ещё пробудут живыми. Тогда — да. Очень.
— А за себя? Боишься?
— Нет.
— Почему?
Молчит. Только она чувствует — он сильнее сжимает руки на одеяле, там, снаружи. Ему холодно.
— Я удачливый. Все так говорят. Мою эскадрилью так и зовут — «Проныры».
— Ты командуешь ими, что ли?
— Приходится. Самых везучих всегда во главу ставят. Аналитики говорят — это работает.
— Ну и ну. А я думала — ты мальчишка совсем.
— Один мой приятель меня до сих пор «малышом» зовёт.
— Он старый?
— Нет. Слушай, не хочу я про это сейчас.
— Господи, как неправильно это всё. Ты сам-то погибнуть — как? Тоже не боишься?
— Вот с этим — не лезь. Пожалуйста.
Он тепло дует ниже затылка, чуть-чуть касается губами шеи и — ничего дальше. Какой правильный.
И тебя могут. Будешь лежать где-то неподвижный и холодный, может, искалеченный, загнёшься на госпитальной казённой койке, на заскорузлых от крови простынях. И будет минус один мальчишка, красивый, тёплый, смелый, который не очень-то хочет жить, потому что нет у него никого. Это — не жизнь. Это — отсроченная смерть.
Что будет после меня? Я не знаю слов, чтобы сказать. Я бы хотел занять его место. Но связаться со Скайоукером — то же, как если бы ты шагнула в шторм. Я и так ранен светлой стрелой. Мы всё молчим. Что же не так?
Почему мы оба тоскуем?
Он завозился и отодвинулся, поднимаясь. Не надо ей видеть, что с ним творится.
Встала следом, взяла за руку. Не отворачивайся.
Я понимаю.
Ох, Валечка, Валентин, милый мой, драгоценный, умный, ты же понимаешь,
что произойдёт? Ты не обидишься, знаю.
Шагнул навстречу — и она, оказавшись в кольце его рук, услышала, как глухо, по-мужски, стучит его сердце. Ненужное одеяло поползло вниз, оставив лишь открытость и беззащитность.
— Поцелуй меня.
Его пальцы запутались в гривке тёмных прядей.
***
— Ты очень красивая.
Рассматривает, не в силах убрать руки. Улыбается по-новому.
— И всё?
Он рывком приподнял её, прижал к себе.
— Тебе мало?
— А тебе?
— Теперь — всегда.
— Не зарекайся.
— Буду, если захочу. Я люблю тебя. Всегда буду.
Ну вот и стал мужчиной. Хороший, сильный. Что же мы натворили, родной? А если… Не хочу про это думать, всё уже случилось.
— Тогда люби меня. Сейчас.
В конце концов, они уснули, и он всё обнимал её так, словно боялся отпустить.
