***
… не знает, сколько времени прошло. Сколько он уже так? Голова раскалывается, словно по ней бьют кузнечным молотом, ртом не дёрнуть — в него до гортани забита вонючая тряпка, пахнущая машинным маслом, руки скручены сзади чем-то тонким и прочным, прорезающим кожу запястий до огненной дёргающей боли. Ног как будто нет — связаны до коленей, чтобы не раздёргал путы. Спазм рвёт пищевод, стоит у выхода, и только в мозгу сухое тик-так, тик-так, щёлкает время, взрывающееся иногда ослепительными вспышками. К нему ползёт темнота, липкая, обволакивающая, склеивающая разум, который бьётся внутри очередью вспышек — не вырубайся, думай, вспоминай, хоть что делай. И связанный силится вспомнить, на что можно опереться, но только выходит поймать рой опадающих брызг и чей-то смех среди золотистого ласкового песка. *** Первый этаж недостроенного дома, комната. Ирку приволокли сюда, пристегнули руки к раме кровати с провисшей проволочной сеткой. Матрасик, небольшая подушка, сбитое ногами одеяло. Рядом поставили горшок. Приволок сюда её Бугай. Уложил, аккуратно уложил разорванную полу сарафана, прикрыл одеялом. — Ну, отдыхай, маленькая. Тут хорошо, тихенько. Можешь покричать, если захочешь. Дом на отшибе, позанимайся, коли надо. Только аккуратно будь, я тебе тут поставил, если надо. Давай, поспи. — Мммразь, отпусти меня! Отпусти, сволочь! Отстань! С долгожданным удовольствием смазал ей по лицу, аж голова мотнулась. — Не надо нам синяков, правда? Ты же красивая у нас. Умная? Ну вот и не выступай, потаскушка моя маленькая. А то я сердиться стану, усекла? — Да иди ты… Словесники умеют ругаться. И сейчас Ирка выплюнула в него таким оборотом, что он сначала удивился, потом сгрёб в лапищу её челюсть, губы, нос, слегка сжал и наотмашь ещё раз по лицу. — Ну я тебе тут приукрасил, а ты голову-то запрокинь, кровь из носа и перестанет. Жаль, времени нет, мне тут по делу надо. Остынешь пока. Он вышел, притворил дверь. Ирка крепилась, как могла, но потом всё-таки завыла в подушку, наплевав на размазанную по лицу кровь. Спаси меня, спаси, ну пожалуйста, ты же сильный, ловкий, приходи, ты же там, в городе, ты же сам говорил, что у тебя так умеют. Ну приходи же скорее.***
Скрип двери. — О, вот он красава наша. Оклемался? — Да будто в отрубе ещё. — Сказано будить. Сейчас будет ему рррота подъём. — Гыгыгыгыггыгы, ты что творишь! На лицо ему давай, давай! Отвратительная тёплая жидкость растекается по лицу, заливается струйкой за шиворот. Застегнулся, присел на корточки: — Покошмарил нас, паскуда? Ты давай умывайся, щас парад тебе будет. А это на пока. Град ударов сыплется куда попало, но стараются попасть по животу и лицу. Юноша лежит, не издавая ни звука, да и как его издать, даже если хочется? Но можно закрыть глаза и отключиться от происходящего. Отец, что ты чувствовал, когда умирал? Я твой сын, я пойму, подскажи мне только из Силы, ты же слышишь меня? Поговоришь со мной? Или ты уже ушёл так далеко, что мне не дозваться На улице послышался шум подъезжающей машины. Совсем некстати из ломающей боли выплыло — она расспрашивает его о том, когда бывает страшно. Было ли страшно его друзьям по оружию, ещё живым, но уже ушедшим в такие застенки? Он выплатит их цену. Бугай смотрел на тело возле его ног. Сначала подумал — ну и дохлятина же, отрубаться от таких мелочей. Присел, рванул за волосы, всмотрелся в лицо и понял, что этот смотрит на него осмысленно. Осмысленно, зло и… весело, гадёныш. Со всего маха ударил ему ногой в душу. Вот, скрючивается, давится своим кляпом, беспомощно сучит ногами по полу. Ботинки у Бугая хорошие. С фирменной подковкой на носке. На заказ. Такие на импорт даже и не ввозят. Правда, если этот паразит сейчас задохнётся, не поговорить будет. А он нужен. Для дела. Поэтому — нарочито полоснуть ножиком по удерживающему шнурку, полюбоваться заалевшей полосой на щеке и потом аккуратно, может укусить, вытащить ветошь, которую обычно он использовал для протирки двигателя. Связанный судорожно задышал, закашлялся — и снова уставился ясным взглядом на своего мучителя, готовясь что-то сказать. Поболтаешь ещё. Наподдал по смазливенькому личику, чтобы не выпендривался: — Ну что, пробовал уже, да? Сладенькая? Лежащий поднял голову и смачно плюнул в него тёмным. — Ишь ты, смелый. Ну давай поговорим ещё. Молчал. Даже не пытался закрыться. Только иногда скрючивался с тихим хрипом и ловил слипающимися от крови губами немного воздуха. — Я ттебе дам. Дашь голос, сука, дашь! Наконец-то паршивец что-то прохрипел. — Что-то сказать хочешь? Люк сумел расклеить ссохшийся рот и выдавил: — Се-ре-бро… — Ты что несёшь? — Гос-по-да мое… И потерял сознание. — Бу, он в отключке. — Вижу. Пусть загорает. Пока… Возьмите покурить. Понимающе ухмыляются Откуда эти слова? Почему я сказал их? Казарма, они вваливаются после труднейшего рейда, все смеются и зевают. Всё, я спать! Да, сэр, мы тут ещё потрещим немного. Хорошо, ребята. А мы всё молчим, мы всё считаем и ждём, а мы всё поём — о чём же нам петь ещё?***
но будто бы что-то не так словно бы блёклы цвета словно бы нам опять не хватает Тебя Ира сама не заметила, как уснула. Сон был крепкий — тело хотело своего, а высушить слёзы можно и об вымазанную подушку. Проснулась же от того, что её гладили по лицу, почти нежно и что-то приговаривали. — Ох ты, бедная… — Марина?! Она рванулась было сесть, но кромка «браслетов» с силой впилась в запястья. Да, точно — это и есть Марина Павловна, коллега по ***ской школе №1, вечно недовольная, с поджатыми губами, вечный критик и великая служительница дисциплины, специальность — химия, гордость школы. — Марина, как ты сюда пришла? Меня сюда привезли, найди что-нибудь, отцепить, и уходить надо, скорее, в милицию, тут такое творится, они же нас… Ладонь прикрыла ей рот. — Тише, милая, не кричи. Связки надо беречь, мы же сама знаешь, голосом работаем. Я тут полотенце принесла, сейчас тебя умою, грязнулю. Девушка отчаянно замотала головой, стряхивая ласковую ладонь: — Да ты что?! Марина, скорее надо вызывать, скорее, беги! — Какая ты у нас дурочка, всё-таки. Да разве я на Артёмку заявлю? На племянника? Совсем, скажут, Пилюгина с ума сошла. У Ирки закружилась голова, и показалось — мир вокруг, и без того темнеющий, совсем поблёк, звуки доносятся издалека, и только сердце — бух-бух-бух… Женщина между тем поставила тазик с водой у кровати и смачивала краешек полотенца. — Ох чумазая какая. Ну давай, не мотай головкой, я тебя в порядок приведу. И только смотрела с полуулыбкой, аккуратно протирая её лицо уголком полотенца — А ты, попрыгунья, и не знала? Племянник и есть, сирота. Папка его мне старшим братом был, хоть и погодком. Справный был мужик, даже во время войны крепко на ногах стоял, жить хорошо хотел. Его даже немцы уважали, не трогали, должность дали. Ну кто виноват, что семью кормить надо было, работал, как мог, старался в восточной полиции… — Ч-что?! — … а он любит тебя, мне плакался — не могу без неё, без любой не могу, душу продам хоть чёрту, лишь бы моя была… — Мокрая ткань отвратительна, словно жабой по глазам и щекам водят, и нет сил закричать, когда видишь вылезающую из норы скользкую гадину. — Документы после войны справил, Артёмку родил, когда женился второй раз, первая-то жена позору себе надумала и удавилась, да не задалось мужику счастье. Жид какой-то опознал в горсовете — и всё… Я уж тогда замужем была, запрещал знаться, спасал, ох божечки… А Артёмка в детдом не пошёл, я за него горой встала, забрала, документы справила. Чистый папка номер два. — Да убери ты эту пакость от меня, и сама отстань, погань! Ох и ласка у неё в голосе, приторная, обволакивающая, как сахарный сироп. Ей всё равно. Она мечтает. — Ох ты и голосистая у нас, зато чистенькая стала, загляденье. И уже свистящим шёпотом: — Ты из школы с волчьим билетом вылетишь, за панибратство твоё с учениками, за джинсы твои в обтяг и за книжки твои забугорные. Куда ты пойдёшь? Туалеты на вокзале мыть? Этого хочешь, потаскушка? Ну-ну, все молодыми были, не страшно. Согласишься — и твоих миленьких Маркеловых никто пальцем не тронет, малый будет отличником, золотую медаль справим, ты только скажи. С докторишкой своим путалась, а потом вообще с катушек поехала, думаешь, никто не видел, как ты из больницы не домой побежала? К уголовнику этому? Да проверим тебя, сводим в больничку, у меня докторша знакомая, поскоблит там для профилактики — и будет хорошо… Ну чего ты, чего отворачиваешься, от слёз глаза опухнут. внутри ворочается огромная тяжёлая глыба мамочка мамочка я так не хочу не надо мамочка ты видишь где вы все мне так плохо и только тёплое облачко толк из-под сердца толк — помогает не рассыпаться и так стекленеющей уже обмирающей душе я здесь держись***
серебро Господа моего серебро Господа … а время — тик-так, тик-так. Голоса кажутся глухими, даже когда над ним склоняются и что-то говорят, или даже плескают в лицо водой с каким-то ржавым привкусом. Иногда можно облизать её с разбитых губ, такая роскошь. брызги брызги стеклянно-радужные летят в лицо бьют в разгорячённую пыльную грудь и спину это так прекрасно вопить от восторга Кусочки огня выжигают, впиваются, лишают возможности думать, только беспомощное сипение, пересохшее горло не подчиняется, и хочется ненавидеть. Они тушат сигареты. Об него. ливень стегает тугими струями по голове ноги скользят по размокшим остро пахнущим листьям сумасшедший бег вверх вдвоём по склону Как же воняет, они прямо наслаждались, когда праздновали свою мелочную унизительную победу, хохоча над лежащим. чаша и тонкий ручеёк сладкий утоляющий жажду омывающий руки дающий напиться белый гладкий камень свет впереди Темнота, которая снова тянется к нему, предъявляет права, настаивает, требует. Темнота и обжигающая, нестерпимая боль, отнимающиеся руки, скрученные проволокой, онемевшие ноги, клетка из ненависти, за что так с ним?***
разве я знаю слова чтобы сказать о тебе Снаружи ничего не менялось. Капала вода на кухоньке, остервенелая муха билась в окно, глухо тукая по стеклу. Марина ушла куда-то. Точнее, нет — вот она, за столом. Пишет учебные планы на год, коротая время. Примерная женщина, волевая и педантичная — всё у неё по порядочку, по струнке. Ненавидеть и сопротивляться Ира уже не могла — слишком дорого дались эти откровения, когда в сиропчик насыпаны тонкие острые иглы, жалящие изнутри. Жгло одно — пока она не знает, что происходит с ним, можно надеяться — он живой, невредимый и наверняка сейчас обдумывает, как бы спасти её. Она даже представила, как он наблюдает за домом и караулит момент, чтобы войти и унести её отсюда. Так просто. А если увидит её всю зарёванную, кинется утешать и потеряет время, а у них его мало. Тогда совсем потом — через лес, на трассу — и там их подберут, обязательно подберут, и они уедут отсюда. Она даже улыбаться стала. Скоро впереди будет Дорога. И вместе, крылом к крылу. И опять почувствовала тёплый комок где-то рядом с сердцем. «Я тут», — позвала она, обращаясь к этому странному, милому, памятному ощущению. Всё помню, ты только приходи поскорее. И уснула.***
серебро Господа моего серебро Господа Ему дали попить, когда он снова пришёл в себя. Глотал инстинктивно, давясь, отплёвываясь, но тело не принимало воду, каждый раз упругим противным толчком, возвращая воду и желчь наружу. Всё же несколько глотков он удержал внутри, напрягая орущие от боли мышцы. Мир прояснился, не открыв ничего нового. Кусачками убрали проволоку с запястий. Вожак приподнял безвольное тело, висевшее кулём, и приказал: — Руки к скобе примотайте. Они там что-то делали с его кистями. Потом отпустили, и юноша, сдавленно ахнув, повис все весом на скобе, не доставая коленями до пола, только руки задёргало так, словно на них полили кипятком. — Ты мне скажи, за что так бабы ласковы? Ну поделись уже Опухшая глотка работала, но пришлось потрудиться, чтобы вытолкнуть слова: — По…то…му… что… дерь…мо… не…любят… В…ро…де те…бя… Правда, выговаривал Люк это добрых пять минут. — О, щенок гавкает. На себя посмотри, рожа вонючая. Ну сейчас перед свиданкой мы тебя приукрасим. Спину-то царапала, поди, а? Щас, погоди. … гибкая свежая палка с кусочками небрежно отломанных сучьев не ломается, скользящим ударом обдирая спину, и крик уже рвётся наружу инстинктивно, разрывая горло, а этот палач уже вошёл в раж, выбивая по спине беспомощного соперника всю свою никчемность, тупую силу, тупые мыслишки о похоти, принимаемой за любовь. Обжигающие удары сыплются не быстро, но методично, заставляя рефлективно сжиматься, когда слышится свист замаха. Много ли там надо, если умело? А сознание не уходит, нервы испуганно шлют в мутнеющий мозг сигналы о боли, и можно загородиться только странным безумием, накатывающим волной, и думать серебро Господа моего серебро Господа (кто ты Господи я не знаю Тебя почему серебро оно чистое всегда чистое застенки и пропавшие в них вот что сейчас как с вами я с вами)***
— Илья, твоя мама приехала. Ты слышишь? Илья? Да что с тобой? Стук двери, торопливые шаги, что-то суют под мышку. — Какая? — Тридцать восемь и восемь. Мальчик весь горит. — Да чтоб через колено и трижды… Берите кровь на инфекцию, мазки, по cito, быстро!***
выше звёзд выше слов вровень с нашей тоской Она причёсывала Ирку. Аккуратно разбирала спутанные пряди, укладывала их, проводила гребнем, ласково, бережно, что-то напевая себе под нос. Такая заботливая. Только через ласковость смотрели булавочно-острые зрачки. Очень хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, затрясти головой, но уже несколько раз гребень с силой проходил по нежной коже головы и почти выдирал волосы. Было похоже на какую-то хищную тварь, которая сначала облизывает жертву перед тем, как проглотить её. — Знаете, Марина Павловна, зря вы стараетесь. — Это почему ещё? — со спокойным удивлением. — Так ведь вам это не поможет. За мной придут. Что тогда сделаете? — А посмотрим, кто за тобой придёт. Ты думаешь, сама тут выбираешь? А я тебе так скажу. Если бы в койку к Маркелову-старшему не полезла бы — ходил бы он живой. Связи везде есть. Так что сама виновата. Самааа… Уже в дверях повернулась: — Но ты жди. Скоро всё будет как надо.***
Это не тогда, как если бы ты целовалась в забытьи под огромными липами со спокойным, высоким, скуластым по-татарски Валькой, который тебя на руках таскал, с которым ты дообнималась на пороге своей квартирки до известного итога, влюбившись, как кошка. Это тебе не тот юноша, к которому молодая женщина шагнула сама, гордо, замирая от радостного страха и нежности ещё тогда, в далёкий на миллион лет назад солнечный день, среди золота песка и великолепия летящей воды. Это будет… Надругательство, длящееся годами, под зорким взглядом новоявленной родственницы, которая сама нашептала в уши офонаревшему от отсутствия бабьей ласки родственнику — вон какая интеллигентная, бери, а я всё устрою. Потому что любовь не начинается, когда в руки впивается кромка металла. Мои милые мальчики, один из которых уже никогда не придёт, а второй… Второй звал её, разрывая темноту, она почти слышала его — и потом этот оборванный глухой вскрик, после которого навалилась душная темнота. Валечка, Люк, вы где?..***
Как деревенский кузнец я выйду засветло туда куда я за мной не уйдёт никто С улицы донёсся звук подъехавшей машины. Послышались хлопки дверей, потом рыкающий голос, очень хорошо знакомый. Не съёживаться. Пусть видит, что ей не страшно. Зачем он пришёл? Спину прямо. Вот он. — Ну что, лежим, принцесса? Можно уже и посидеть. А я тут принёс кое-что. Навалившись коленом на руки, отстегнул браслеты и прикрепил её кисти к металлической дуге кровати. Ушёл. Возвращается, но не один, а тащит кого-то по полу. Тяжёлая догадка поползла стылым холодом от ног, вверх по спине, отбирая возможность даже пошевелить головой. Но сопротивление всё ещё было, неверие — последняя броня, ещё удерживалось, потому что всё обязательно должно было быть хорошо, ведь так бывает только в страшных сказках. Но даже страшные сказки милосердны. Её словно окатило кипятком. Мальчики не придут. Один уже далеко. А другого, безвольно повисшего, придерживал под руки её мучитель. Ты же говорил, что везучий. И отвела взгляд, не в силах видеть то, что с ним сделали. Зато смотрели его подручные, жадно оглядывая открывшуюся сцену. Взирала Марина, мелко перебирая пальцами Так вот что могли сделать когда-то, давным-давно со старым кротким живописцем. Женские руки насильно повернули её голову, издалека раздался голос: — Смотри, что с ним из-за тебя сделали. Смотри и думай. Свалявшиеся от грязи и крови русые волосы, опухшее лицо, через обрывки одежды видно изукрашенное ожогами и синяками некогда красивое тело, тёмные дорожки присохшей крови из носа, рта. Неужели это и правда ты? Кричать было бесполезно. Одна только едкая влага выедала зрение. Ирка не хотела её. А она всё вытекала и вытекала. И лишь только на долю мгновения прояснились потемневшие синие глаза, и где-то внутри послышался милый голос: Молчи. Я всё ещё тут. Тёплый комок ожил, зашевелился, узнавая. И она поняла, чего он от неё ждёт. Не поддаться. Показалось ей — словно рыцарь в светлых доспехах ворвался в страшную тюрьму, и смотрит на неё, снимая шлем, тянет руку, хочет забрать с собой. Давным-давно… — Кто он? Зачем ты его сюда приволок, Артём? Пугать надумал? Не этого от неё ждали. Марина закашлялась непонимающе, верзила же швырнул безвольную жертву и заорал ей в лицо: — Ты что городишь, шлюха?! Он это! Он! Врёшь! Да он и правда испуган, что взял не того. Что не вышло сломить влюблённую дурочку. И соперники его надсмеялись над ним, таким сильным. Хотел в клочья разнести её мир, заставляя смотреть на то, что осталось. А она смотрит на это всесилие чуть прищуренно, уголки губ ползут в улыбке, как если бы не измученный пленник лежит на полу, а роскошный букет, которым только что отхлестали по морде и бросили с презрением.***
Воспоминание. О солнце. Доверчивых взглядах. Беззащитности. О руках, которые держали деревянную рукоять, чашку, опавшие листья. О взглядах, которых было много. О сказанных в гневе, раскаянии, ласке и любви словах. Странных близких песнях. Как собрать это в руки? Зачем? Над ним возвышается Бугай, которого его любимая, его светлый ровный огонь, почему-то назвала по имени. Она не сломлена, иначе не было бы этой странной игры на гребне мерно вздымающейся вокруг Силы. Но что ей сказали, каким ядом травила её эта женщина, которую он всегда воспринимал неясной серой тенью, даже тогда в залитой солнцем учительской? Кругом шуршат серые безглазые тени, тянутся к нему из своего лабиринта, в котором приходилось блуждать эти странные дни. А он слаб. Но можно чуть-чуть отползти в сторону, чтобы видеть её. Она видит его лицо, покрытое коркой из крови и грязи, но не выдаёт себя. Отец, Бен, вы не пришли. Может, я далеко от вас? За что держаться? И внезапно среди извивающихся безгласных серых ошмётков он увидел такую знакомую фигурку. Мальчишка просто стоит, понурив голову и не замечает его. И поднял голову, когда юноша просто подошёл и поднял руку ладонью вверх над головой. Мелкий распрямил плечи, поднял свои руки, соединив их чудно́ — одна ладонь вверх, другая вниз. Ты пришёл ещё раз. Прости меня. Они говорят это хором, образуя странную донельзя группу, окутанную столбом света. И с лестницы рядом скатывается клубок золотистой пряжи, размотавшись до конца у их ног. Люк понимал, что сотрясение мозга не прошло даром. Мастерство осознанных видений ещё не было видно его дару, едва начинавшему пробиваться в мир. Но как же знакома эта нить! Именно так выглядит в человеческом сознании нить Генерального меридиана, ось здешнего Кристалла, которая начинается у их ног прямо здесь. Он нагнулся, касаясь нити — и понял, что снова стоит один. Уже прощёный и знающий путь.***
Тик-так, тик-так, тик-так… Их мучителям не было до них никакого дела. Они ссорились. — Да он же это, Артёмушка! Говорю тебе, такой приметный — только он один! Я тебе точно указала! — Ты меня подставила, падла! Подставила! Ушёл этот хахаль, я говорю! — А хоть бы и ушёл! Твоя она, раз даже и ушёл! — Моя. Мояааа… Тик-так, тик-так, тик-так… Надо подняться, пока про него забыли. Рядом стена. Тихонько скрипя зубами от жгучей боли в спине, он начал подниматься. Не кричи так, моя душа, не бейся, сердце. Дайте мне только время, одно только время. Ирка замерла. Рядом с ней не измученный возлюбленный, закусивший губу, пытался подняться, но что-то такое, чему не было названия, словно бы неприметная волна докатилась до берега и стала расти выше и выше. Тик-так, тик-так, тик-так… Бугай торопливо начал раздеваться, потеряв голову. Вот она, рядом. Что там на ней эти бабьи пуговки удержат? Сорвать тряпку и подмять стерву под себя. Он встретился осоловелым от желания взглядом с двумя парами глаз — одни, ведьмовские, огромные, глядящие в упор и ещё — голубые, смотревшие с тёмного грязного лица парой синих камней как будто в медной оправе. — Это ты! Да я тебя!.. И слепо пошёл на них, протягивая руки. Ему ли не видеть этот разгорающийся гнев, насквозь прошитый похотью и желанием растоптать мерцающий ровный огонь, сейчас мечущийся и замирающий от кошмарного предчувствия. Только почему он двоится? Почему? И со всей силой отчаяния, страха, нечаянной любви и сострадания он грянул наземь толстую стеклянную стену, отделяя себя и её от гнусной комнаты, не давая ничему грязному и злому проскочить следом, словно перерубая самим собой щупальца темноты. Он и был сейчас бледно-голубым отцовским мечом, разрезающим и сшивающим, обжигающим и сильным. Последнее, что он видел — как мутные лица размазываются, издают нечеловеческий вой и блекнут, исчезая. И взгляд огромных серо-зелёных глаз, последний раз погладивший его по окровавленной щеке. Его и самого отбросило отдачей, вышвыривая куда-то прочь. Тик.***
Великая степь. Башня Большого Маятника. Тиииик-таааак-тииииик-таааак — глухо щёлкает Маятник, отмеряя ровные семисекундные отрезки времени. Ему некогда. Он занят своим делом — считает вечность. В тени Башни без сознания лежит человек в окровавленных лохмотьях. Маятнику безразлично, что словно бы из ниоткуда появляются люди. Невысокий, коренастый, в заношенной куртке. Длинный, худой, смуглый, черноусый, с военной выправкой. Костистый, в очках, в серой штормовке. Крепкий, белобородый, в тёмном кителе и капитанской фуражке. Толстяк в льняном костюме, загорелый, с волной седых волос, откинутых назад. И ещё подходят. У них строгие лица, но глаза их полны сострадания и горестного удивления, когда они ласково приподнимают раненого, кладут его на носилки, а потом поднимают их на плечи — и процессия словно бы тает, растворяясь в жарком воздухе, вместе со своей ношей.