Говорят, жизнь — это игра, жестокая и искусная, склонная к импровизации, но все же возведенная на фундаменте почти ветхозаветных правил, одно из которых гласит: играй красиво. Жизнь Таргариенов — особый случай. Жизнь Таргариенов — цирк. Не только в метафорическом, но и в прямом смысле. С невообразимыми трюками, дикими скандалами и жестокой игрой на выживание.
Люцерису Велариону посчастливилось, а может и выпало роком — это как посмотреть — родиться в семье знаменитой династии дрессировщиков тигров.
Его мать — любимица публики и отрада цирка «Вестерос» — была одной из искуснейших дрессировщиц. Казалось, не было ей равных. Но таланты матушка проявляла не только в дрессировке диких животных, способных разодрать нежного человека на части, но и в громких скандалах.
Люцерису Велариону не было необходимости читать сказки, достаточно послушать истории о былой молодости его матери. И эти повести временных лет он собирал по крупицам из сплетен и слухов, случайных разговоров и намеренных рассказов, достаточных, чтобы собрать общую картину.
Сначала Рейнира посчитала очень забавным назло дедушке выйти замуж за открытого гея, Лейнора Велариона — его официально указанного отца, — и нарожать детей от своего любовника — силача из цирка. С говорящей фамилией. Харвин Стронг. Его силе позавидовали бы сами титаны. Мистер Стронг — этот крепкий, высокий, внушительно накаченный мужик — был способен жонглировать собственными тайными детишками, что часто демонстрировал после выступлений, и запускать в воздух пинком под зад других ухажеров матери.
Люцерис его помнил только по фотографиям, в этом его забавном трико, — хотя мать рассказывала, как нежен он был к ним, защищая от нападок и насмешек других циркачей. Детская неокрепшая память подводила его с обоими отцами, погибшими при загадочных цирковых обстоятельствах. Одного за другим, как однажды выразилась публично бабушка Алисента, оскорбляющаяся, когда он называл её бабушкой, богомолиха пожрала своих мужиков, чтобы отдаться греху, к которому её склонил сам Дьявол еще в четырнадцать лет.
Люцерис не особо понимал, о каком грехе шла речь. Но Рейнира вышла замуж, не успев оплакать всех своих мужей, за собственного дядю. Это породило скандал. Это стало точкой в истории терпения семьи. Рейнира перешла границы.
Но этому браку и расколу династии предшествовало еще одно событие… Особо знаковое для самого Люцериса.
Трагедия, в которой схлестнулось все: потеря, кровь, страх и ненависть — произошла в день похорон супруги Деймона Таргариена — Лейны. Люцерис не припоминал, чтобы его будущий отчим сильно горевал или плакал, но он списывал скупое проявление эмоций на самоконтроль. В их семье просто не было принято плакать. Только кричать и проклинать.
В тот день, его дядя, Эймонд Таргариен, едва старше его на три года, пробрался в клетку к тигру почившей хозяйки — Вхагар. Одна из самых свирепых неконтролируемых тигриц. Ходили слухи, что к ней боялись приближаться даже такие ловкие и бесстрашные дрессировщики, как Рейнира и Деймон. Но этот дерзкий двенадцатилетний мальчик залез в клетку к тоскующей тигрице, отказывающейся питаться уже несколько дней, и не только накормил её свежим мясом теленка, но и оседлал, выпустив из клетки.
Люцерис с братьями и кузинами увидели, как мальчишка верхом на тигре гулял по владениям Деймона и вместо того, чтобы позвать взрослых, сами ринулись на разборки.
Всем детям их семьи в десять лет по традиции дарили тигрят. И ни для кого не было секретом, что тигрёнок Эймонда умер год назад, сделав своего юного хозяина предметом насмешек остальных детей, гордых своими
фамильярами.
Когда они нагнали Эймонда, тот уже закрыл тигрицу обратно в клетку, а на их претензии, что он не имел права прикасаться к тигру их кузин, законных наследниц, Эймонд заявил, что теперь Вхагар принадлежит ему. Только его она подпустила к себе. Завязалась глупая ссора, переросшая в грубую драку, пока драка не достигла жестокой трагедии, воплотившейся в столовом ноже в неопытной руке. Люцерис просто прихватил его на всякий случай. Чтоб припугнуть. Не более. Но когда он увидел огромный камень в руке дяди и сгруппировавшегося Джейса, все произошло само собой. По инерции. Ведь все трагедии мира всегда выходят по случайности — это доказала мировая история.
Люцерис не покривил бы душой, заявив, что та неделя заменила ему десять лет жизни. Сначала он потерял настоящего отца, сгоревшего в собственном вагончике. Затем стал причиной разрыва династии дрессировщиков, расколовшихся на два отдельных цирка, — хоть Рейнира часто и уверяла, что все к тому шло уже очень давно. Он лишил своего дядю левого глаза. Его самого чуть не разорвала на части Алисента. Его номинальный отец пропал без вести. А уже через неделю мать сыграла тихую, скромную, тайную свадьбу с собственным дядей. Настолько тайную, что дедушку Визериса увезли в больницу с сердечным приступом.
Люцерис так сразу и не сказал бы, какой из всех пунктов шокировал его больше всего. Пожалуй, собственный сломанный нос, из-за которого он теперь почти не различал запахи.
А еще пришедший по почте иск от Алисенты. За глаз ее сына. Её угрозы подать в суд на Рейниру не были пущенными по ветру словами. Как и не осталась в долгу сама Рейнира, подав в ответ на Алисенту за сломанный нос Люка.
Этот особый цирк длиною в несколько месяцев из бесконечных заседаний, экспертиз, разговоров с психологами для определения степени нанесенного морального ущерба — а ведь то же самое проходил и Эймонд — Люку не забыть никогда. Судебное дело Рейнира vs Алисента могло бы посоревноваться в эпичности не только с самим цирковым, но и телевизионным шоу. Семейство Кардашьян нервно курило в сторонке.
Плевки, оскорбления, угрозы и даже драки! Последнее судья быстро пресекал санкциями.
Люцерис помнил свой последний взгляд на дядю, чей изуродованный глаз был спрятан за белой марлевой повязкой. Сам он выглядел отстранённым, меланхоличным и безразличным. Как будто и не понимал, зачем его мать устроила свой собственный цирк.
В итоге каждый выплатил пострадавшей стороне по компенсации, не покрывшей расходов на адвокатов. А Эймонд получил лично по решению их циркового короля Вхагар — Визерис говорил, что тигры сами выбирают своих хозяев. И их решение неподвластно человеку.
Деймон однажды поведал предтечу конфликта: в молодости его мать сильно страдала не только по своему дяде, запретному, как райский плод, но и Алисенте, разбившей ей сердце тем, что выскочила замуж за её овдовевшего папочку.
Рейнира просто искала повод когда-нибудь подать в суд на бывшую подругу за то, что запрыгнула на член её папеньки, не дождавшись, когда остынут кости маменьки.
А ведь они и правда были не разлей вода, лучшие подруги, ровесницы — какой испытала Рейнира шок, когда Визерис объявил о женитьбе на её девятнадцатилетней подруге, которая ему в дочери годилась. Разница в тридцать лет не укладывалась в голове его матери — каждый в этой семье был по-своему ханжой, оскорбляющейся в одном намеке на ханжество.
Один Деймон ничего и никогда не отрицал, наслаждаясь собой и окружающим фарсом. Он даже не пощадил Люка подробностями, как застал Рейниру и Алисенту вместе — этот шок чуть не разбил ему сердце.
А в каком шоке был Люк, слушая все эти откровения, о которых совсем не просил.
Люцерис рос с мыслью, что когда-нибудь и он станет частью грандиозного цирка. Хоть Рейнира и Деймон ушли в собственную частную практику, устраивая отдельные представления, срывающие не меньше аншлагов, — они все равно считались частью династии, которая нависла над ним зловещим роком.
Рейнира часто говорила Люцерису, что у каждого в их семье есть свой тигр — ангел-хранитель, который оберегает их на протяжении всего творческого и жизненного пути. Для Люцериса этим ангелом-хранителем стал Арракс, подаренный в десятилетие Люка маленьким, как котенок, тигренком. Люцерис неплохо с ним ладил и часто любил играть, получая от этой любви множество царапин, но любил не настолько, чтобы мечтать о выступлениях в цирке.
Как и не испытывал он страсти к дельфинам с океаном — а ведь семья Веларион славилась сетью дельфинариев по всей стране. Когда Лейнор, в том прошлом, вывозил их кататься на яхте в океан, Люка всегда тошнило за борт. Да и плавал он посредственно, в отличие от официального отца, ради которого наверняка и придумали фразу «как рыба в воде».
***
Визерис избрал днем примирения День Благодарения. Спустя семь лет.
Семь лет! Бесконечно-вечных семь лет. За эти годы Люк успел закрыть дверь невинного детства и вступить на опасный, покрытый выбоинами путь отрочества, который взрослые с ужасом величали пубертатом. Его Люк ощущал как никто другой и в день публичного семейного унижения, как он его окрестил, наотрез отказался ехать к дедушке, к семье, которую видел последний раз в зале суда. Но мать и отчим были непреклонны — не помогли ни нагретый в чае градусник, ни имитация ужасно болящего живота. Ни угрозы выпрыгнуть на полной скорости из автомобиля —
даже не думай, Люк, мы заблокируем двери. Ни отчаянная попытка приковать себя к компьютерному столу. Деймон запасным ключом — из того же набора с мягкими розовыми наручниками, которые Люк и стащил, — освободил его запястья и разочарованно покачал головой.
— Где твоя фантазия, Люк? На твоём месте я бы ограбил магазин. Или пырнул кого-нибудь по дороге. Тебя бы задержала полиция и никуда не пришлось ехать.
Хотел бы Люк сказать:
«А это идея! Спасибо, Деймон, за твой очередной противоправный, но ценный совет». Однако его уже тащили в машину.
Добираться пришлось двумя автомобилями, один вёл Деймон, другой — мать. Такому количеству наследников позавидовала бы любая королевская средневековая семья. Впрочем, было нечто в их семейном антураже от королевской семьи — гражданская холодная война, как минимум.
Джоффри сидел рядом с матерью — он тоже с недавних пор перешел Рубикон детства на путь к злобному пубертату — и яростно строчил сообщения на смартфоне, жалуясь в групповом чате братьев по геймингу на предстоящую семейную экзекуцию. По бокам от Люка сидели Эйгон и Визерис, заботу о которых Джейс спихнул на него, сбежав в машину к Деймону и его дочерям — Бейле и Рейне. С таким количеством гостей, Люк был уверен, дедушку снова хватит сердечный приступ при виде чека только за один ужин. Эйгон — это дитя прогресса, — как и Джоффри, играл в телефоне и что-то лепетал на своем неразборчивом детском диалекте. Люк частенько шутил, что братишке дали именно это имя только назло Алисенте, которая, к слову, действительно позвонила матери через месяц после рождения первенца от нового мужа, обвинив в воровстве имени. С другой стороны плакал совсем крохотный Визерис — ему повезло: он мог не скрывать своей истерики по поводу совместного ужина. Все прекрасно понимали, что дедушка смягчился, узнав, что в его честь назвали внука. Дешевый, но рабочий трюк.
Представление началось банально. В духе Таргариенов. Никто не встретил их у автоматически открывшихся ворот. Никто не стоял у порога дома в ожидании теплых искренних объятий — в дом их пустила служанка, объяснив страшную занятость всей семьи. С ума сойти, они даже домработниц называли слугами, вот это уровень самомнения.
Дедушка целый день спал под обезболивающими и седативными средствами — его здоровье в последний год, как пояснила служанка, стало сильно сдавать. Его старший сын — Эйгон — тоже спал, но под другими веществами, после долгой, тяжелой рабочей ночи, — он был отменным специалистом в области прожигания жизни.
Хелейна весь день не выходила из комнаты. Дейрон и вовсе отказался посещать этот фарс. Алисента демонстративно разговаривала по телефону: с секретарями, поварами, охранниками. С кем угодно, лишь бы не с ними.
Один Эймонд мозолил глаза. Как будто специально.
Впервые они увидели его на заднем дворе вместе с Кристоном Колем — начальником охраны, — оба, осанистые и высокие, согнув левые руки за спиной, упражнялись в сражении на шпагах. Люк сперва и не признал их, оба были облачены в белые фехтовальные костюмы, а лица их скрывали маски. Они двигались так юрко, так стремительно, что Люк и Джейс не заметили, как подтаяло их мороженое, оставляя на мысках кроссовок мятно-шоколадные кляксы.
Наконец, когда шпага одного нанесла несколько жалящих ударов по груди противника, победитель медленно снял маску и откинул серебристые волосы с лица, повернувшись к ним левой стороной — той, где печать детского проступка скрывала кожаная повязка. Люк молча переглянулся с Джейсом и увидел в лице брата собственное отражение — пораженный испуг. Вот на ком действительно сказались семь лет, так это на его дяде, которого он собственноручно лишил глаза. Он больше не тот мальчишка, над которым они все трое — Люк, Джейс и Эйгон — любили подтрунивать и устраивать невинные, как им казалось, розыгрыши. А настоящий, черт его подери, мужчина.
— Его что, на дрожжах растили? — в шутку прыснул Джейс, смотря, как ловко Эймонд выбивает шпагу из рук своего соперника. — Выглядеть так в девятнадцать лет точно незаконно.
— Не нагнетай, — шикнул Люк, стирая правой подошвой мороженое с левого кроссовка.
— Готов поспорить, он устроил это представление специально для тебя, — не унимался брат, пихаясь локтем в бок, на что Люк раздраженно закатил глаза.
— Ну спасибо, успокоил!
И Люк отчасти готов был согласиться. Казалось, этот невыносимый человек клонировал себя, намеренно расставив свои копии на каждом углу усадьбы.
— Нет, серьезно, он точно выпендривается, — ближе к вечеру снова заметил Джейс, когда они застали, как их дядя с обнаженным торсом подтягивается на турнике.
— Каждый готовится к семейному ужину как может, — глухо пробубнил Люк, угрюмо поглядывая на эти раздражающие кубики пресса, напрягающиеся при каждом подтягивании вверх.
— Ага, видел, Эйгон уже в стельку. У Хелейны из комнаты несёт как из церкви. Мне кажется, она наводит на нас порчу.
— Деймон говорит: «Зараза к заразе не липнет». Можно ее колдовства не бояться.
— Они же нас не отравят?
Люк с удивлением посмотрел на брата, в эти родные кофейно-карие глаза, в которых нашел правду с долей шутки.
— Тогда цирк переквалифицируется в готический рпг-детектив, в которые так любит играть Джоффри, — весёлым тоном заметил Люк и засмеялся вместе с братом, искоса поглядывая, как Эймонд пересекает двор, закинув рубашку на правое плечо.
За этим помпезно накрытым столом, компенсирующим холодный приём, атмосферу праздника можно смело назвать специфичной. Она как заморское блюдо, в котором сочетались горечь похорон со сладостью встречи после долгой разлуки. Каждый из этих знакомых незнакомцев поглядывал друг на друга с опаской и подозрением, как плохая пародия на гангстерский боевик, где сразу десять человек держали друг друга на мушке. Только ни одни гангстеры с пушками не воздают хвалу в молитве Господу за
этот вечер. Люк неуклюже сложил руки в замок и даже искренне помолился, чтобы в конце ужина из-за стола вынесли только тарелки. Шансы были низки — напротив него, по проискам самого Дьявола, сидел Эймонд, невинно сложив руки и закрыв единственный глаз. Интересно, о чем молился он? О том, чтобы его сосед напротив подавился рыбьей костью?
Люк спасался только семейным групповым чатом, где они с братьями незаметно комментировали родственничков, а Джейс даже скинул фото, которое успел незаметно сделать, — полуголого Эймонда на турнике с припиской:
«Подготовка к семейному ужину».
На что Джоффри возразил:
«Не, подготовка к убиению племянника».
Люк:
«Вы же не делали ставки, побьет ли он меня?»
Джейс:
«А ты хочешь присоединиться?»
Люк:
«Да вы издеваетесь!»
Джоффри:
«Мы же любя».
Деймон:
«Просто держите вилки наготове».
Джейс:
«Черт, я скинул фото не в тот чат».
Деймон:
«В тот-тот».
Деймон:
«Ладно, не бойтесь, просто скажите ему, что я бисексуал, который любит по ночам слоняться в темных коридорах в поисках жертвы».
Рейна:
«Почему этот человек мой отец?»
Бейла:
«Лучше спроси, почему наш отец до сих пор на свободе?»
Деймон:
«Скажите спасибо вашему дедушке ;)»
Люк, едва сдерживаясь от хохота, поднял взгляд и заметил, как мать щиплет Деймона за руку и осуждающе качает головой. Но это не помешало ему закончить предложение.
Деймон:
«Да ладно, уверен, никто ни на кого уже не в обиде. Подумаешь, глаз выколол. Пускай скажет тебе спасибо, ты обеспечил его безотказным способом подката. Девушкам нравятся истории о шрамах».
Люк подавился апельсиновым соком и выронил телефон, который Рейнира подняла быстрее сына, конфисковав на остаток вечера.
Поднятое настроение не мог испортить даже пристальный взгляд Эймонда, чей правый глаз слегка сощурился, точно его обладатель почуял причину смеха своего племянника. Люк изо всех сил кусал изнутри губы и пинался по ногам Джейса и Джоффри, чтобы те перестали прыскать от смеха. Пока они пинались, Люк нечаянно задел и ногу дяди. Эймонд так на него посмотрел — как на манекен для своей шпаги, — что Люк мигом выпрямился, успокоившись, хоть смешинки и продолжали щекотать его горло.
Деймон, чтобы разрядить обстановку, припомнил, как Хелейна десять лет назад умудрилась предсказать ему брак с Рейнирой, и в шутку попросил её предсказать их будущее, на что в ответ получил странное покашливание со стороны Алисенты.
— Одумайтесь, дядя, — предостерёг весело Эйгон. — Она вам сейчас назовет дату вашей смерти, дата совпадёт, а Рейнира на нас в суд опять подаст.
— Эйгон, — предостерегающе шикнула Алисента.
— Тигр укусит дракона. А Дракон — собственный хвост. Ребенок родится в могиле, но любовь свяжет в едино, — прошелестела таинственным потусторонним голосом Хелейна, смотря в одну точку.
— Я же говорил. Кто-то умрёт, — беспечно пожал плечами Эйгон. — Беспроигрышное предсказание. Работает веками.
Вероятно, всему виной… а точнее благодаря вину, взрослые постепенно расслабились и даже предались отчасти забавным, а от части постыдным воспоминаниям. Кажется, лучшее лекарство против обиды — это ностальгия. Даже если она вызывает чувство кринжа.
Визерис — король их цирковой империи, — качая на руках младшего Визериса, вспоминал, сколько раз отмазывал Деймона, когда тот ломал кому-нибудь ребра или челюсти. Или просаживал с карточки все деньги в ночных клубах, не в состоянии заплатить за последний коктейль. Отчим в молодости был той еще неуправляемой персоной.
Алисента радостно рассказывала, как Рейнира в детстве, когда находилась на домашнем обучении, сбегала от учителей вместе с ней, и они тайком на общественном, экзотическом для них транспорте отправлялись в торговые центры, где просаживали деньги на сладости и кино.
Даже Эйгон включился в этот живой разговор, припомнив парочку своих удачных пранков, объектом которых чаще всего оказывался все терпящий Эймонд.
Эймонд, к слову, общего веселья не разделял, только барабанил пальцами по столу и поглядывал на наручные часы, точно выжидал, когда же, вот сейчас, наступит та самая минута, чтобы Таргариены снова стали Таргариенами.
Но Эйгон все продолжал, икая и смеясь, вспоминать, как Люк проглотил в детстве жвачку, а Эйгон уверил его, что у него из живота вырастет жвачное дерево, которое вместе с Люком посадят в сад, чтобы собирать розовые пластинки каждую весну. Люк смеялся вместе со всеми, но краснел в одиночку.
Звучало так много тостов — за здравие, за счастье, за примирение, за крепкую семью, — что Джейсу с Люком тоже разрешили выпить парочку бокалов, а за ней еще троечку. Или четверочку.
А потом… а потом у Люка отключился мозг. Как еще объяснить его длинный язык, когда повар принес финальным блюдом зажаренного поросенка, поставив его чертовски иронично перед Эймондом, а он решил припомнить, как они — Люк, Джейс и Эйгон — подарили Эймонду на день рождения декоративного розового поросенка, уверив, что дядя сможет укротить его вместо тигра.
Эйгон мигом протрезвел и побледнел, вся веселость осыпалась с его плеч, как рождественское конфетти.
Джейс снова пихнул Люка в голень, но было слишком поздно — яростный, но при этом очень довольный взгляд дяди уже впился в Люцериса. Эймонд, сжав руку в кулак, так резко поднялся, что все, кто участвовал в групповом чате, по инерции схватились за вилки, а Деймон, не выдержав, заржал.
Эймонд Таргариен дождался своего звездного часа, в который суждено было веселиться теперь ему.
— Прозвучало так много прекрасных тостов. С моей стороны будет некрасиво воздержаться, — нарочито торжественно проговорил Эймонд и обратил бокал вина в сторону Рейниры. — Хочу выпить за мою единокровную сестру, которая оставила неизгладимый след в сердце нашего отца несколькими сердечными приступами.
Грецкий орех, украденный с верхушки торта, щелкнул в зубах Эйгона.
— Выпить за моих новообретенных племянников, наконец породнившими нас цветом волос, — продолжал жеманно Эймонд, скалясь безупречной улыбкой. — И конечно, — протянул он в этой неловкий тишине, обращая бокал в сторону Люка, — за трех чудесных племянников. Трех
сильных мальчиков. Будущих
костоломов.
Алисента громко подавилась, прижав к губам салфетку. Все за столом молчали. Пока не раздался нервный смешок Эйгона, а за ним довольная реплика и поднятый в поддержку тоста бокал:
— Как же мне не хватало наших семейных вечеров, бесплатные вип-места на величайшее стендап шоу!
Но никто больше не поднял бокалов.
А единственный дядин глаз сверкал теперь вместо гнева неподдельным удовольствием. Сатисфакция удалась. Гештальт закрыт. День прошел не зря.
— Эймонд, что ты делаешь… — сделав несколько судорожных глотков воды, наконец проговорила Алисента, поднимаясь из-за стола.
— А что такое? Я просто сделал комплимент. Или в нашей семье никому нельзя просто так сказать приятное слово? Только проклинать за спиной, как только все встанут из-за стола?
Люка никогда не злили шутки по поводу его родословной, в отличие от Джейса, быстро воспламеняющегося при одном слове «сильный». И его реакция не заставила себя долго ждать: он потребовал взять слова обратно. В нем говорило вино. Очень много вина. Как еще объяснить, что уже в следующее мгновение его кулак полетел по направлению к лицу Эймонда, а не успел Люк моргнуть, как брат уже лежал на столе, на том самом зажаренном поросенке. Люк сразу же вскочил, с вилкой в руке, вот как отчим советовал, но Эйгон перехватил его за шкирку и впечатал лицом в торт. Люк в долгу не остался и воткнул вилку ему в руку. Поднялся вопль, хаос, неразбериха. Еда летала через весь стол, включились все, швырялись даже Рейна с Бейлой в своих белобрысых дядей. Эйгон и Визерис младшие радостно визжали и хлопали в ладоши. А драка тем временем продолжалась, Люк и не заметил, как капюшон его черного худи оказался в цепких пальцах Эймонда. Пришлось задействовать и кулаки, и коленки, чтобы отбиться от этой горы, которая просто повалила его на пол.
— Убери свои грязные руки от моего брата! — завопил откуда-то сверху голос Джейса, он схватил Эймонда со спины за горло, пытаясь оттянуть от Люка, но подбежавший Эйгон вылил на голову Джейса ледяную колу и между ними завязалась своя драка.
Когда Люк увидел, как пальцы дяди тянутся к его лицу, он готов был поклясться, что этот ублюдок собирался вытащить его глаз голыми руками, но Люк, не соображая в этой сумятице, неожиданно укусил дядю за запястье и провел нечаянно языком по пульсирующим венам. Дядя дернулся, но не отпустил его. Его лицо было перекошено гневом, напоминая злобную карнавальную маску. Одной рукой Люк пытался оттолкнуть его в грудь, а другой бил куда-то вбок, но Эймонд вместо того, чтобы оставить его в покое, напротив, резко поддался к его лицу и неожиданно укусил за шею, прямо в горло, как настоящий тигр, впивший в глотку противника.
Люк задергался под ним и коленом двинул ему в живот, но попал в пах, а рукой вцепился в распущенные волосы, оттягивая от себя. Он рычал и извивался всем телом, в ушах бешено стучало сердце, он даже не слышал семейного крика. Только вздохнул с облегчением, когда их наконец разняли.
Всех участников драки, грязных, вымазанных и тяжело дышащих, растащили по разным углам.
Деймон стоял между ними и качал головой, цинично усмехаясь.
— Если еда начинает летать над столом, это явный признак того, что пора сворачивать вечер, — заметил он дипломатично, намекая, что никакой ночёвки в этом году не будет.
Люк, вымазанный торте, с ветками петрушки в волосах, вышел из особняка, качаясь из стороны в сторону. Джейс потрепал его по плечу, как бы приговаривая: «Мы же говорили, что не дадим тебя в обиду».
Рейнира неистовствовала, а Деймон все шутил:
— Вы же не собираетесь снова судиться из-за пары синяков и испорченного торта, который ты, о боги, испекла сама?
— Твои слова звучат так, почему я обязана подать на них в суд!
— А я говорил, нужно было в торт положить маленькую взрывчатку. Все равно итог оказался тем же.
Люк вернулся домой, с ужасом понимая, что год пролетит быстро, и он заметить не успеет, как наступит очередной безумный День Благодарения. Он был уверен в этом так же, как и в том, что из дома дедушки он вышел с болезненной эрекцией в штанах.
***
Последний раз Люк посещал цирк, когда был еще ребёнком. Его детство состояло из огнедышащих мужчин и гуттаперчевых женщин. Волшебных птиц, вылетающих из клоунских запястий. И сабель, исчезающих в чужих желудках, как конфеты из ближайшего автомата исчезали в его вечно голодном животе. Его рот всегда был липок от сахарной ваты, а пальцы — от радужных леденцов, пока он, совсем мальчишка, наблюдал, как под ало-белым куполом шапито летали акробаты подобно свободным птицам.
Но больше всего его завораживали выступления с тиграми. Особенно выступления его неподражаемой матери.
Люку казалось, что, переступив порог цирка «Вестерос», он вернулся на один вечер в леденцово-красочное детство. До того как собственноручно раскрасил его в алый неосторожным движением.
Но все смотрелось иначе. Клоуны, раздающие друг другу апачи, сравнялись с ним ростом. Рукоятки сабель, торчащие из разинутых ртов, больше не приводили в ужас. А сердце не замирало, когда канатоходец уверенно, но медленно ступал по протянутому над манежем канату.
Только воздушные полеты все еще заставляли его горло сжиматься от волнения, пока под самым куполом цирка гимнаст рассекал манеж с одного конца трапеции в другой прямо в руки ловитора. Особенно, сколько бы Люк ни смотрел эти трюки в детстве, его всегда вынуждали внутренне сжиматься эффектные концовки с намеренным срывом гимнаста, который падал из рук партнера в цирковую бездну, но в последний момент повисал на закрепленной веревке.
Но Люк пришел не ради ностальгии и зрелища, нет.
По-настоящему его сердце замерло, когда на сцене появились тигры. Во главе с легендой, любимицей и гордостью их семьи — Вхагар. И её знаменитого укротителя — Эймонда Таргариена.
Люк сильнее вытянул шею и чуть приподнялся, когда на сцене в свете софитов появился его дядя. Высокий, стройный, в черном кожаном дублете, точно сошедший со страниц исторических книг принц. Казалось, в свете рамп его распущенные волосы сверкали ярче серебряной луны этим вечером.
Люк не мог оторвать взгляда. Как тигры по велению его дяди бесстрашно преодолевали препятствия сквозь огненные кольца. Как послушно запрыгивали на стулья и получали в награду поглаживания за ухом, как домашние кошки. Вхагар покорно вставала перед Эймондом на две лапы, а тот не страшился обнять её, даже когда клыки тигрицы находились на уровне его лица. Даже с такого расстояния Люк знал: дядя счастливо улыбался.
В какой-то момент Люк поймал себя на мысли, что невольно сравнивал дядю с матерью, с её выступлениями. Они даже были похожи со спины, если не сильно присматриваться. И почему-то эта мысль сильно смутила Люка.
Люк был вынужден признать, как бы он ни относился к «новой» семье дедушки, он не имел права отрицать профессионализма Эймонда Таргариена, который завораживал и гипнотизировал искуснее любого иллюзиониста. Даже Эйгон на его фоне выглядел неуклюже и несуразно, как будто лишне. Старший дядя, держа огненное кольцо, едва сам не свалился в него, чем вызывал у Люка не столько приступ смеха, сколько неловкости. Тот явно был нетрезв.
Под конец Эймонд покинул манеж верхом на Вхагар, и это было уже выше понимания Люка. Никогда ранее он не видел, чтобы тигров использовали для вольтижа. Но дядя спокойно держался в гурте, а его равновесию позавидовал бы отменный канатоходец.
Люк покинул цирк с липкими от сахарной ваты губами и учащенно бьющимся сердцем. Сердцем, которое требовало купить еще один билет.
***
Они снова оказываются за одним столом спустя год — самая искренняя в своей ненавистной любви семья. Дарят друг другу натянутые неловкие улыбки, ерзают на стульях, не знают куда деть руки, взгляды, самих себя. Визерис по-прежнему упорно не замечает, насколько неловко их семье находиться за одним столом безрезультатных переговоров. На которых вместо собеседника разделывают индейку.
Алисента снова заставляет всех молиться перед благословленным господом ужином. Люцерису искренне интересно — эта показуха только для них или они и правда каждый ужин благодарят всевышнего за полуфабрикаты, купленные в ближайшем супермаркете, но выданные за искренние старания хозяйки дома?
За этот год и два совместных Дня
Неубиения Благодарения Люк успел вынести некоторые выводы о своих родственниках. О, спасибо примирению Рейниры и Алисенты, возобновивших общение, даже в соцсетях — если лайки к фотографиям можно назвать полноценным общением.
Алисента — ярая богобоязненная католичка, каждое воскресенье посещающая церковь и верящая в индульгенцию, когда искупление грехов касается только её семьи. Всех же остальных, если верить её словам, ждёт кара Господня. Особенно, несомненно, его мать.
Алисента и её идеальные дети, которых в душе она ненавидела за их неидеальность. Один Эймонд — воплощение образа сына маминой подруги, — кажется, нес на своих широких плечах весь семейный авторитет.
Виртуозный дрессировщик, не только срывающий аншлаги, но и успевающий учиться на двух факультетах — историческом и философском — заочно. А в свободное время читать «Войну и мир» Толстого на французском языке. На английском он прочитал её ещё в школе, не понимая, почему русские так страдают из-за её объёма.
Этот подлец владел тремя языками и считал своим долгом во время каждого тоста вставить крылатое латинское выражение, которое вводило в ступор каждого. Пока Люк не выдержал и не парировал на его Bibāmus! — Caesărem decet stantem mori. О, это выражение благоговейного недовольства, что он не единственный умник, умеющий пользоваться благами Гугла, Люку не забыть никогда. Шах и мат, дядя. Садись обратно за стол.
Может, он и прочитал «Войну и мир», зато Люк прочитал «Бесконечную шутку» в один присест.
Когда Рейнира еще в период их холодной войны узнала от общих знакомых, что Алисента отдала Эймонда на фехтование, Люка и Джейса тоже потащили силком на секцию шутливо скрещенных шпаг. Кружки «Поспей за Эймондом» пополнялись каждый год.
Люк верил, что в отличие от них, Эймонда не принуждали ко всем кружкам, он сам шел на них, чтобы переплюнуть весь мир и компенсировать свою «несостоятельность».
В одной его осанке, в его гоноре, манере держаться и говорить все кричало: «Может, судьба в лице мелкого шкета и лишила меня глаза, но вы все и пальца моего не стоите».
С остальными детьми Алисенте повезло меньше — больше хвалиться и не кем было. Только скрывать и делать вид, что ничего не происходит.
Что на Эйгона не подавали несколько раз в суд за сексуальное домогательство, а часть семейного бюджета не уходит на содержание внебрачных детей. Эйгон оправдывался избитым виктимблеймингом: «Сами напрашиваются, подают недвусмысленные знаки, дыша рядом со мной слишком томно». Нет, нет, угробленное воспитание и вседозволенность здесь ни при чем. Его мать и дед Отто решали вопрос деньгами и адвокатами, а сам Визерис как будто и не знал, что происходило в семье, а может и не помнил о существовании всех детей, кроме Рейниры, конечно.
Хейлена, с детства глубоко ушедшая в себя, разводящая в своей комнате гусениц, пауков и стрекоз, и вовсе не интересовалась внешним миром, а только бормотала странности под нос, которые имели привычку сбываться. Психиатры ставили ей аутизм, экстрасенсы — ведьмизм.
Но, кажется, Хейлена нашла применение своим странностям — к насекомым в комнате присоединились волшебные шары, карты Таро, руны и нефритовые камни, по которым начинающая ведьма в блестящей индиговой накидке с капюшоном на голове гадала посетителям их цирка. Она приносила цирковому бизнесу внушительные цифры в колонке прибыли. Людям не терпелось узнать дату своей женитьбы, смерти, а главное выяснить — живет ли в их нутре сущность гномика, создающая одышку, — вместо того, чтобы обратиться к врачу.
Единственным по-настоящему адекватным чадом Алисенты казался Дейрон. На его счастье, его вовремя сослали учиться в Англию. Ему повезло: он участвовал в цирке, за столом, раз в год, так и называя семейные вечера: «Ну и цирк».
Второй совместный вечер не предвещал никакой беды. Совсем как вопли, доносящиеся из подвала заброшенного дома. Все случилось, когда Визерис, говоря тост о семейных крепких узах, держась слабой рукой за край стола, решил упомянуть с недавних пор обострившийся вопрос, который сотрясал брезентовые стены цирка сплетнями и слухами.
Кому больной, дряхлеющий цирковой король завещает свое королевство.
— Я повторю это ещё раз, то же, что говорил двадцать пять лет назад, и хочу, чтобы услышал каждый: цирк унаследует Рейнира, — непоколебимым тоном заявил Визерис, сжимая хрустальный бокал, наполненный шампанским. — Все вы сможете работать под одним куполом, как одна большая семья. Никто никого не выгонит. Поймите же, наконец, вы не враги друг другу. Вы — семья.
Он смотрел на всех с такой миролюбивой надеждой, что Люку стало неловко, и он опустил взгляд, выстраивая вилкой в ряд зеленый горошек. Первая шеренга. Вторая шеренга. Одна минута тишины. Вторая минута тишины.
Вилки и ножи, точно шпаги, звенели по фарфоровой посуде. Каждый ощущал эманации назревающей истерики, вопрос был лишь в том, кто не выдержит первым…
— Это несправедливо! — очень тихим, нарочито спокойным тоном проговорила Алисента, заломив пальцы, с которых весь вечер сдирала заусенец. — Рейнира не имеет никакого отношения к нашему цирку уже восемь лет! Все твое наследие держится только на моих детях, муж мой.
— И твои дети продолжат выступать в цирке, никто их не выгоняет, — уверил Визерис, а Люк усмехнулся, ведь старик сказал «твои», а не «наши» дети.
Тяжелый вздох волной пронесся по правому берегу стола, где сидела вторая по очереди в наследстве и, судя по всему, месту в старческом сердце семья.
Рейнира молчала. Едва сдерживая довольную улыбку. Молчали все они, по левому берегу, якобы слишком занятые гастрономическими изысками.
Искра вспыхнула, подожгла фитиль католического терпения и взорвалась слезами и криками из бесконечной паранойи: «Нас-твою-жену-детей-выставят-на-улицу-как-ты-не-понимаешь-отдай-часть-акций-Эйгону-всего-половину-Визерис-Визерис-как-ты-можешь».
Сколько бы Рейнира ни успокаивала подругу детства, уверяя, что все будет именно так, как желает её отец: все останутся под одним куполом, никто никого не выгонит, будем работать в мире и любви, как и положено семье, — но паранойя молодой жены была неумолима.
Столовая постепенно опустела, превратившись в ринг кричащих друг на друга матерей.
Только Деймон сидел за столом и глядел то на Рейниру, то на Алисенту, с таким довольным видом, так и кричащим: как приятно наблюдать за драмой, причина которой не ты.
Когда Люк покинул столовую, подкидывая в руке зеленое яблоко, он отправился слоняться по владениям дедушки, которые с трудом мог назвать своим домом — за эти восемь лет стены успели поменять цвет, а старая мебель сменилась на новую, не оставив шанса для ностальгии. Только специфические дедушкины картины эротического толка продолжали украшать стены. Но никто в современном мире не осмелится назвать рококо — порнографией. Вы не понимаете, это другое.
Люк вышел на террасу, навстречу ночи, прохладной, но мягкой, подобной шелку. Звезды на небе висели рождественскими гирляндами, освещая вместе с уличными фонарями тихий приусадебный двор. Где-то шумели поливомоечные машины, где-то стрекотали сверчки. А где-то, совсем рядом, доносилось звериное рычание. Люцерис направился на его зов.
На лужайке, рядом с открытым вольером, сидел Эймонд. Преклонив колени, он обнимал большую, громко урчащую тигрицу — в ней Люцерис признал Вхагар, любимицу публики, опаснейшего из всех зверей их цирка, принесшего не раз серьезные увечья тем, кто не был признан полосатой царицей.
Люцерис помнил, как много лет назад в их семье обсуждали случай: тигрица перегрызла горло смотрителю, который подошел слишком близко, когда загонял её в клетку для перевозки в другой город. Кажется, даже в прошлом году кто-то лишился руки, серьёзно опустошив компенсацией дедушкин сейф.
Эти факты не вязались с представшей картиной: Вхагар лежала головой на коленях своего укротителя, а тот чесал её за ухом как обычную кошку.
Люк приближался к ним все ближе и ближе, наблюдая, как дядя ластится с тигрицей, как трется щекой о её загривок и что-то шепчет. Люк никогда не видел его таким с людьми. Даже с семьей. Услышав шелест травы, Эймонд и Вхагар синхронно подняли головы.
— Не боишься, что она может серьезно ранить тебя? — Люк прикусил щеку изнутри, зачем он только открыл рот. Зачем подошел к ним.
Эймонд, продолжая гладить растревоженную, настороженную тигрицу, ответил со смешком:
— В отличие от тебя, племянник, ни один тигр не оставил на мне ни единого шрама.
Люк прикусил щеку сильнее. Вхагар не отрывала от него взгляда, пока Эймонд трепал ее по правому полосатому боку.
— Я видел тебя в зрительском зале, племянник, — неожиданно заговорил Эймонд, он смотрел на него так... так надменно, так уличительно, снизу вверх — а по ощущениям как сверху вниз. — Не один раз. Почему же обычные билеты вместо положенных випов? Боишься сидеть рядом со сценой?
У Люка во рту запершило словами, колкими, обидными, дерзкими, пугливыми. Что выбрать, что ответить. Ему хотелось сказать так многое. Как ему жаль за то, что он сделал восемь лет назад, как чувствовал свою вину и даже в четырнадцать лет в течение года ходил к психологу, когда Рейнира заметила, как он начал расчесывать до крови руки. Как восхищается им, лучшим укротителем, которого когда-либо видел, ведь Люку дрессировка Арракса давалась нелегко. Как хотелось спросить, что там, за коричневой кожаной повязкой: пустота, стеклянный глаз или нечто иное. Но Люк только часто моргал от резкого порыва холодного осеннего ветра. Он не мог признаться, что приходил на эти выступления только из-за Эймонда. И ради Эймонда.
Вхагар по-прежнему лежала у ног дяди, пристроив голову на сложенные передние лапы, а сам дядя, поднявшись, достал из кармана кожанки пачку сигарет и зажигалку.
— Такими темпами я скоро подумаю, что ты сталкер.
Люк не знал, что выступило причиной мурашек на его спине: усилившийся ветер или самодовольная, нахальная дядина ухмылка, Эймонд глубоко затянулся и выпустил дым в лицо племянника. Люк закашлялся и отвернулся, почувствовав, как дым защипал глаза. Тяжелые сигареты.
— Я хотел сказать по поводу решения дедушки, — наконец-то решился заговорить Люк, но сказал совсем не то, что хотел. — Моя мать не выгонит вас. Мама говорит искренне, вы сможете работать как и прежде. Ничего не изменится. Она дает слово.
— Да что ты говоришь, — снова усмехнулся Эймонд и, запрокинув голову, выпустил колечко белого дыма в небо. Чертов выпендрежник. — Такое же слово, какое давала отцу, когда говорила, что вы, кучка темноволосых ублюдков, родились от гея?
— Можешь и мне дать закурить? — Еще один неожиданный незапланированный вопрос.
— Это была последняя сигарета.
— Я хочу сказать еще кое-что. — Словно это объясняло, почему ему нужно срочно затянуться. — То, что произошло восемь лет назад…
— Лучше не продолжай, — грубо оборвал Эймонд, и Люк от неожиданности и немного от страха дернулся назад, услышав, как зарычала Вхагар, разинув пасть, словно нервный, гневный порыв передался ей от хозяина. — Спокойно, Вхагар, сидеть, — тут же приказал Эймонд, и тигрица повиновалась, просто зевнув.
— Но я должен извиниться.
— Зачем? Чтобы облегчить свою совесть? Ты знал, племянник, что люди извиняются только из эгоистичных соображений? Ради себя, а не ради того, кого обидели и причинили боль. — В его голосе похрустывала обида, что-то близкое к истерике, Люк видел это в порывистых мелких движениях — наклоненной набок голове, почти раздавленной в сжатых пальцах тлеющей сигарете. — Знаешь, когда я увидел тебя год назад, я не мог понять, что хочу сделать сильнее: содрать с тебя шкуру как с тигра, чтобы положить у своей кровати, а чучело твоей головы повесить на стену, или не изощряться и просто выколоть твой глаз вилкой.
— Мог бы и выколоть. Мне не в первой. Играться с ножами и вилками. Думая о тебе. Но потом я узнал, что можно просто дрочить.
Эймонд замер. Возможно, рассуждал, что означали эти бессвязные, бестолковые слова. И часто, часто моргал. Так и проморгал, как Люк взял из его расслабившихся пальцев сигарету и затянулся.
Его сигаретой.
— Ну знаешь, дядя. Раньше медики так говорили: выпустить дурную кровь. А сейчас психологи говорят: выпустить дурную сперму. Вот я начал с первого, чтобы заглушить чувство вины, а потом перешел на второе. — Люк умалчивает, что второе произошло после прошлогоднего семейного сборища. — Последнее многим безопаснее и приятнее. И с гневом лучше помогает справляться. Может, тебе стоит тоже попробовать?
Люк сам не понял, как, зачем и почему это сделал. До него дошло, что он делает что-то не то, когда почувствовал, как его губы сомкнулись на влажном и искусанном чужими зубами фильтре. Его легкие впитывали сигаретный дым, смешанный со вкусом чужой слюны. Глубокие, частые затяжки. Словно Эймонд мог отобрать сигарету. Но Эймонд молчал, ничего не предпринимал. Вхагар застыла с поднятой головой.
Голос Рейниры окликнул Люка — пора возвращаться домой. Очередное представление окончено. Люк протянул сигарету, и Эймонд забрал её. Люк шел не оборачиваясь, и никто не кричал вслед «Вхагар, фас». Люк обернулся — Эймонд затягивался той же сигаретой. На том же месте. С покорно сидящей у ног тигрицей. В темноте мерцали два огонька, и Люк не знал, что сверкало ярче: кончик сигареты или дядин глаз.
