Под небом, под звездами

Решение вопроса звалось «Абель Гейтс». Ветеринар-реабилитолог с уклоном в ксенобиологию. Он изъяснялся на втором объединенном с каким-то специфичным допотопным диалектом (Шотландия? а может, Дания?..), потому мистер Слинг понимал его слово через два. Впрочем, Абеля не обязательно было понимать. Достаточно было стоять, раскрыв рот, и смотреть, как он управляется с гигантской, весящей три центнера рыбиной с человечьим торсом, цепкими руками и зубами-иголками. Манипуляции проводили в правом крыле особняка Таллей, в бассейне для гостей, временно переоборудовав его под рыбину. Не в «банке» же его держать? – рассудил мистер Слинг, и уже на следующий день в круглый гостевой бассейн завезли гальку, почву, парочку рыхлых коралловых укрытий, в которые могла бы поместиться гигантская черепаха, сорок тонн морской воды и несколько банок с рачками, улитками и прочим донным биоразнообразием. Списки составлял Абель Гейтс. Мистер Слинг предпочел слепо ему довериться. Теперь мистер Страшила и мисс Базука загорали в шезлонгах, потягивая малиновую «маргариту». Таллула загорала топлесс. Соски её тоже были золотыми, и мистер Слинг был уверен, что в них вживлен тот же светоаккумулирующий материал, что и в лицо. Сам мистер Слинг, весь в черном, с закатанными до локтей рукавами и скрещенными на груди руками, стоял рядом и переживал. Абель Гейтс, конечно, был просто ужас что такое. Ни одна его черта не была симметричной, ни одна часть лица не совпадала зеркально с соседней. Если смотреть с ракурса в три четверти, в нем проступал хмурый байронический герой, но стоило ракурсу сместиться, и все разъезжалось, расплывалось, и начинало казаться, что его лицо лепили-лепили, а потом устали и просто смазали ладонью все черты. Длинный неровный нос. Скошенный подбородок. Скулы разной высоты, брови разной ширины, глаза разной посадки. Волосы – густые, темные, до плеч, – от морской воды завивались кольцами. Абель Гейтс был огромным, высоченным детиной, причем в одежде и без оной выглядел очень по-разному. В одежде он был широкоплечим и длинноногим красавцем… конечно, если забыть о лице. Зато нагота его была уродлива, как бывают уродливы младенцы: своей непропорциональностью, неправильностью, странной раздутостью плеч и бицепсов, шириной тела и толщиной ног. Впрочем, в его мускульной чрезмерности был свой смысл. Раздевшись до пояса, надев перчатки из плотной, прошитой нитями кевлара ткани, Абель Гейтс теперь мастерски управлялся с рыбнем. Извлек его, одуревшего и истерично бьющего хвостом, из «банки», натянул намордник, а потом вертел и крутил, завязывал в узлы, осматривал и рентгенил. Только разок попросил мистера Слинга и мистера Страшилу зафиксировать его хвост. Мисс Базука прыгала рядом и визжала от восторга. Хвост рыбня ляпал то по плиткам бортика, то по воде, вздымая фонтаны брызг. Из окон и с балконов выглядывала прислуга, но на помощь никто не спешил. В конце концов, если бы младшего Талля было легко сожрать, он бы давно помер в лесах Мада-Ашьи или на склонах Санкуму. Прогноз Абеля Гейтса был неутешительный. – Ломать, – сказал он, изъясняясь (для мистера Слинга, как тот позже догадался) как можно примитивнее. Слишком глубокой была пропасть между первым и вторым объединенным языками. – Потом спицы. Потом физиотерапия. Мистер Слинг хотел идеального противника. А для этого нужно было сломать рыбню неправильно сросшиеся кости, зафиксировать спицами, нормально срастить, перетянуть мускулатуру левой половины тела, восстановить функциональность связок… и сделать так, чтобы от битья о стены «банки» все фиксирующие конструкции не рассыпались. Операцию назначили на ту же неделю. Рыбню начали готовить новый бассейн – просторный, с медленным перекатом от мелкого бережка до глубины в пятьдесят футов, с имитацией морского течения и возможностью запустить туда рыбу. Рефаим Талль, текстильный магнат и один из самых уважаемых людей планеты, к затеянной стройке относился с большим равнодушием. После каждой совершенной манипуляции рыбень зверел все сильнее, и однажды выпрыгнул из круглого гостевого бассейна, как чертов дельфин, и вцепился Энцо в ногу под коленом. Большое счастье, что это был именно Энцо. Что это был не мистер Слинг – живое оружие; человек, способный выжить в джунглях или на горном каменистом перевале без крошки еды и топлива. Мистер Слинг, должно быть, оприходовал бы рыбня сей же час, проломив его тупую башку… а Энцо, не издав ни звука, дрожа всем телом так, что застучали зубы, сжал кулаки и плюхнулся задницей на мокрый пол. И застыл. Рыбень подтянулся на руках. Челюсти не разжимал. Черное муренье тело извивалось, выползая из воды фут за футом, и Энцо только сейчас понял, насколько же он огромный. И тяжелый. И опасный. И правда-правда может его съесть. Единственное, что мешало рыбню перемещаться – конструкция из пластиковых фиксаторов и металлических спиц, на которые была собрана его раздробленная рука. Операция была тяжелой и продлилась двадцать часов. Рыбень то и дело порывался выйти из наркоза, бил хвостом, метались ассистенты и медсестры Абеля Гейтса. И только он сам, некрасивый, в медицинской стерильной одежде от носа до пят, собравший черные завитки волос под шапочку, не казался взволнованным. Операция закончилась. А рыбень – нет. Он был очень даже живой, обозленный, и то, что Энцо теперь шесть раз в сутки приходилось его кормить и колоть лекарства, никак не способствовало их сближению. Но однажды Абель Гейтс сказал Энцо: – Нужно терпеть. Если в тебя вцепятся ногтями – терпи. Если тебя укусят – терпи. Сейчас рыбень не борется за свою жизнь, а значит, не станет тебя убивать. Он не дурак. Он понимает, что ты его кормишь и даешь лекарства. Он не совсем понимает, зачем ему опять покалечили руку… но позже поймет. И главное сейчас – не вестись на провокации. Если животное с таким интеллектом укусит тебя, а ты впадешь в панику, начнешь сопротивляться, вырывать ногу, бить его по башке и плечам – ты проиграешь. Покажешь ему свой страх. Подтвердишь, что зубами и агрессией можно добиться желаемого. Прогнать тебя. Забрать у тебя еду. Отнять территорию. Впади в истерику один раз – и он будет кусать тебя бесконечно. Так что терпи. Не ведись. Покажи, что ты выше этого: выше боли, выше страха; что, загнав зубы тебе в ногу, он от тебя ничего не добьется. Только в этом случае рыбень поймет, что ты сильнее, и что невозможно манипулировать тобой при помощи зубов. А зубы у рыбня были, как толстенные крючки… Энцо таскал ему ведра с расчлененной рыбой, потому был голым, в одних плавках, и нога оказалась ничем не прикрыта. Сам дурак, конечно. Идти к рыбню без защитной одежды было, мягко говоря, признаком идиотии. Боль была такой, что на лбу выступили крупные капли пота. Икроножную мышцу охватил пожар; потом она онемела. Энцо так сильно стиснул кулаки, что почувствовал, как внутренняя поверхность ладоней стала липкой: ногти впились в мякоть до крови. Он ждал. Сердце билось всё медленнее. Первая паника схлынула: Энцо брал себя в руки, замедляя пульс, как опытный фридайвер. Как человек, который может охотиться на высоте трех миль и на глубине ста футов без дополнительного кислородного снаряжения. Какое-то время рыбень висел на его ноге, как собака… а потом разжал челюсти и отпал. Отполз на локтях, воззрившись с каким-то… Что это было – удивление? «Они разумны», – предупреждал Абель Гейтс. Они намного умнее собак. Умнее лошадей, обезьян и дельфинов. С ними можно говорить. Их можно учить языку – самому примитивному, но можно! Рыбень оскалился, задрав верхнюю губу и показав окровавленный влажный рот. Придерживаясь руками за прутья свеженького забора (нельзя было допустить, чтобы его хобби добралось до кого-то из обитателей виллы), Энцо встал. Пот заливал глаза. Круглое лицо побледнело настолько, что борода и растрепанные, торчащие как попало волосы казались еще темнее, чем обычно. Из ноги хлестала кровь. Энцо не чувствовал ничего ниже колена. Но все-таки наклонился, взял ведро с рыбой и, подволакивая ногу и оставляя пятна крови, потащил к решетчатой перегонке. – Никакой рыбы, – сказал он, еле ворочая языком. – Будешь… жрать… когда научишься вести себя… нормально. «Они разумны. С ними можно говорить…» Уже в перегонке Энцо съехал на пол, глядя, как вокруг ноги растекается глянцевая клякса крови. Потом опомнился – и через встроенный в челюстную кость динамик вызвал «скорую». Ему предстояло наложение швов и такой курс антибиотиков, с каким его многоопытный организм еще не сталкивался.

* * *

– Зачем столько возни? – спросил Гай однажды. Энцо не понял, что он имеет в виду рыбня, посмотрел на банку лубриканта в своей руке и удивлённо сказал: – Ну, чтоб по кайфу было? И было по кайфу... Гай расхохотался, двумя пальцами поймал его джинсы за шлевки и стянул вниз, открывая полоску белья и низ живота с дорожкой жестких волос. Таллулы не было. Но когда им это мешало? Энцо обвел губы языком, приподнимая бедра и отрывая зад от простыней, помогая стащить с себя джинсы. Гай Гаррота опустился над ним на четвереньки, защекотав бородой, жадно и нетерпеливо провел языком у лобка. Энцо вздохнул, поджимая живот – так, что мышцы проступили отчетливыми кубиками. Он был в шикарной форме. Он готов был вступить в схватку с любым чудищем, какое подкинул бы ему этот обновленный, пост-потопный, удивительный мир. Но из всех чудовищ в его постели отыскался только мистер Страшила. Снял крупные, дымчато розовые очки, стащил джинсы с чужих ног и со вздохом удовольствия навалился на Энцо, оставшегося в одной майке. Майка, разумеется, тоже была черная. Иначе в чем смысл? Энцо простонал, когда чужая одежда (складки задравшейся футболки и кожаной байкерской куртки, ремень приспущенных штанов…) грубо прошлась по напряженному члену. Раздвинул ноги, бесстыдно себя предлагая – так, как не предложил бы никогда и никому. Кроме того, с кем хочется до умопомрачения. Гай торопливо разделся и поймал брошенный пузырек со смазкой. Ебались без гондонов – уже лет восемь как, абсолютно уверенные друг в друге, никогда ни с кем за пределами трио не изменявшие. Гай подхватил Энцо под колени и задрал его ноги, сразу вогнав не меньше половины немаленького своего хуя. Согнулся, почти укладываясь сверху, прижав колени Энцо к его груди, и тот закусил губу. Потянулся и ухватил зубами маленькие колечки, болтающиеся на ухе Гая; сжал так, что даже зубы скрипнули – больно! Больно и нужно терпеть... Это по-своему приятно, это даже заводит – и будет еще приятнее, если скользнуть ладонью вниз, задрать на себе майку и обхватить ладонью член, медленно лаская его, отвлекаясь от движений хуя в неподготовленном очке. Гай замер на пару мгновений, задержав дыхание – давая привыкнуть и привыкая сам к жаркой чужой тесноте. Потом сжал сильнее под коленями, размеренно задвигав тазом. Энцо полупридушенно вскрикнул: это и приятно, и заводит до одури… но это же мешает двигать рукой. С огорчением потянул зубами сережку в чужом ухе, отпустил ее – и, наконец, убрал руку от паха, задрал ее вверх, распластавшись под Гаем и вцепившись пальцами в складки простыней. Податливо раздвинул колени, помогая проникать в себя и сдавленно постанывая – от боли, мучительного натяжения и глухого, пока что неясного удовольствия. Оно доносится, словно буханье музыки сквозь несколько стен и закрытых дверей: ты слышишь отголоски, но не можешь разобрать мелодию. Зуд предвкушения проходит по телу, и хочется распахнуть дверь, чтобы музыка хлынула вовнутрь. Гай оживился; засадил член до упора, по самые яйца, ловя ртом чужое дыхание. Энцо сдерживался ровно до тех пор, пока придурок не полез целоваться; а потом приоткрыл рот, сплетаясь языками, и отчетливо вскрикнул на глубоком, болезненно приятном толчке, из-за которого даже пальцы на ногах поджались, а лодыжки подпрыгнули на чужих плечах. В икре отдалось болью. Рана почти зажила, чувствительность удалось сохранить, но это не значило, что Энцо не прошибало холодным потом, когда его нога билась об шею мистера Страшилы. Пытаясь отвлечься о боли, он перестал мочалить пальцами простыню, разжал кулак и жадно обхватил рукой чужую шею, жарко вскрикивая в рот – весь распятый, распластанный, совершенно раскрытый под чужим телом. Обнаженный настолько, что дурацкая скомканная майка уже не кажется помехой или преградой. – Бл-лядь... – простонал Энцо. – Господи... Гай Гаррота засмеялся в его рот. Энцо промычал и сильнее сжал руку, словно решив сломать недоскинхеду-недоюристу шею, если тот не доведет до оргазма сию же секунду. Сбросил ноги с его плеч, обхватил пятками, стискивая сильнее на каждом толчке – словно мышцы сами реагируют, ритмично сжимаясь. Оторвавшись от чужого рта, жадно вдохнул и припал к нему снова, закрыв глаза, уже не понимая, кажется, где находится, чем занимается и кто вообще такой. Только в последнюю секунду – уже ощутив, как сперма проходит по члену, причиняя острое, почти невыносимое удовольствие, – оборвал поцелуй и откинулся затылком на постель, заорав от наслаждения. Если бы сделал так в отеле, а не у себя в особняке, соседи, наверное, вызвали бы полицию и еще долго визжали под дверью… Гай шумно вздохнул – от восторга и удовольствия разом, закрыв глаза, улыбаясь в двуцветную бороду. Пытаясь отдышаться, опустился грудью на грудь. Энцо принял его легко, словно не заметив веса – чай, не девка, ребра как спички не сломаются... А может, и впрямь не заметил – до того был занят, все еще хватаясь рукой за шею любовника и быстро, с присвистом дыша, подрагивая коленями, животом, всем нутром своим дрожа – до того звонкое эхо гуляет внутри. Все двери распахнуты, все стены снесены, и только затихающие отголоски – оргазма, не музыки, – еще напоминают о том, что случилось. Они отлепились друг от друга, раскинулись на черных (черных, черных! но не шелковых, какая пошлость; Энцо выбирал чистейший мягкий хлопок) изгвазданных спермой простынях. Отдышавшись, Гай потянулся всем телом. Закинул за голову татуированные предплечья, глядя на Энцо непривычно: не сквозь очки. Не было ни стильных черных авиаторов, ни гогглов с алыми светофильтрами, ни лыжной маски. Дымчато-розовые солнцезащитные очки лежали на тумбе, но Гай не торопился их надевать. – Зачем столько возни? – повторил он. И конкретизировал: – С рыбнем. Энцо приподнял башку, устраиваясь затылком на согнутом локте. Посмотрел удивленно. – Если хочешь идеальный стейк, – сказал он, – ты что, пожалеешь нескольких суток на то, чтобы его промариновать? – Стейк не прокусит тебе ногу, – проворчал Гай, почесывая широченную голую грудь. – Не будет жрать рыбу, разбрасывая ошметки по всему бассейну. Не станет пугать гостей, шипя через забор. Не… – Таллула сама виновата! – быстро сказал Энцо. Сейчас их общая девушка проходила ударный курс антибиотиков. К счастью, ее рана была менее серьезной, чем у Энцо. – Это да, – не стал отрицать Гай. – Но… зачем это все? Столько мук. Эти бассейны. Врачи. Спицы… Столько потраченного времени… Несколько минут Энцо лежал, разглядывая витражный потолок, по которому гуляли солнечные лучи. От синего стеклышка к желтому, от желтого – к прозрачному, в котором отражается карий глаз Энцо и пересекшая его лоб черная прядь… – Это – мой Эверест, – признался он. – Как говорили до Второго Потопа. Икигай. Магнум опус. Незакрытый гештальт, если хочешь. Когда я забью здорового, сильного, опасного рыбня – я состоюсь как охотник. – А просто рыбень тебе не годится? – проворчал Гай, поворачиваясь на бок и подпирая кулаком щеку. Волосы на его башке были коротко стрижены и высветлены. Видя его без одежды, мало кто верил, что этот парень – юрист высочайшего класса. – Он же здоровенный и злой как черт. Ты его сейчас попытайся в открытом море забить… не получится же! – Получится, – проворчал Энцо. Разговор начинал его утомлять. – Сейчас он – калека. Ты бы получил удовольствие, забивая топором хромую дикую свинью? Не для мяса, не для выживания. Ради трофея? Гай промолчал. Хромая свинья, конечно же, в трофеи не годилась. – Я хочу, чтобы он был на пике своих возможностей, – признался Энцо. – Как и я. Хочу, чтобы это был равный бой. Никаких аквалангов. Никаких гидрокостюмов с защитой от прокусов… Гай Гаррота сел на постели – монументально огромный, потный, с мгновенно покрасневшим лицом. – Совсем ебу дал? – выкрикнул он. – В смысле – «никаких аквалангов»? – Я занимаюсь фридайвингом с шестнадцати, – сказал Энцо, и голос его был непоколебим. Между бровями залегла упрямая, идущая через весь лоб складка. Он потянулся к тумбе у постели – искать сигареты и выбивать одну из пачки, словно пытаясь занять этим руки. Потом принялся мять фильтр, бездумно, глядя мимо собеседника. – Подводной охотой – с семнадцати… С двадцати начал подписываться в охотничьих удостоверениях, как «мистер Слинг». Я всю жизнь готовился к этой схватке. Настоящей! С достойным противником! Но дрался только с рыбешками… Гай Гаррота потянулся к очкам. Надел их на переносицу – дымчато-розовые, слабо поблескивающие в утренних лучах. – И ты на задержке дыхания, – буркнул он, – собираешься сражаться с рыбой? У которой вместо легких – жабры? Энцо скривился и прилепил сигарету к нижней губе. Защелкал зажигалкой, добывая из нее узкий язычок пламени. – У рыбней нет жабр, – сказал он. – Они больше похожи на дельфинов. Тоже плавают на задержке дыхания. – И сколько он может провести без кислорода? Минут двадцать? – проворчал Гай. – А твой максимум сколько? Пять? – Доведу до семи, – пробормотал Энцо, выпуская дым из легких. Сделал это правильно – мышцами живота, прокачивая кислород сквозь все доли легких, а не только через их верхушку, как делают обыватели. Потом замедлил дыхание, сделал его глубоким, тяжелым, испытав привычный недостаток кислорода на выдохе. На подкорке зачесалось: еще! еще! вдохни быстрее! Пульс повысился до ста двадцати ударов в минуту. Увеличилось давление газа в грудной клетке, среагировал блуждающий нерв, и уже через несколько секунд ритм сердечных сокращений начал падать. Оставив дымящуюся сигарету на губе, Энцо придавил пальцем свое запястье. Шестьдесят восемь. Шестьдесят. Сорок пять… Теперь он, гипервентиляцией запася кислород в «мертвой зоне» легких и селезенке, а воздух для продувки – в гортани и за щеками, – сможет провести под водой намного, намного больше времени, чем простой пляжник. Только с сигаретами, конечно, придется завязать. Энцо вдохнул, ускоряя сердечный ритм и восстанавливая давление газа в легких. Окурок снял с губы и раздавил в пепельнице. – Это самоубийство, – сказал Гай Гаррота. Тот самый Гай Гаррота, который выманивал на себя головокрута и заработал трещину в шестом позвонке, потому что Энцо не с первого раза прострелил твари все четыре подреберных пузыря. – Может, самоубийство, – проворчал Энцо, вытягиваясь на постели – смуглый, совершенно голый, с щелочками заспанных заплывших глаз. После секса хотелось подремать и, возможно, пожрать, а не решать серьезные философские вопросы. – А может, несбыточная мечта. Он все равно уже второй раз ломает спицы… Эта гребаная рука так никогда не срастется… – А вот с этим, мальчики, – сказал звонкий женский голос, и створки двери, ведущей в спальню, с грохотом распахнулись, – я могу вам помочь! Влетела Таллула – в белом платье, покрытом тончайшей золотой патиной. Грудь и талия ее были туго утянуты, а юбка оказалась пышная, драпированная, длиной до колен. Из-под плотной материи выглядывали слои кокетливых полупрозрачных подъюбников. – Подъем, доходяги! – крикнула Таллула, распахивая шторы. Энцо скривился и со стоном прикрыл ладонью глаза. Гай, вооруженный дымчатыми очками, даже не поморщился. – Я привезла вам интересный подарочек!