* * *
Энцо видел, как это происходит. Наблюдал воочию. Энцо было восемнадцать, а парню, с которым случилась беда – двадцать пять, и он глупо, инфантильно испытывал пределы своих возможностей. Досидел под водой до тех пор, пока кислород не кончился. Энцо плыл рядом, и первым из ребят заметил, что у бедняги блэкаут. У Энцо, наверное, было вшитое чутье. Та животная, восхитительная чуйка, которая провела его через сотни лесов, болот и озер неуязвимым, которая до сих пор не дала ему сдохнуть на охоте. Другие ребята думали, что их друг плывет к поверхности. Мышцам рук и ног для работы нужно меньше молекул кислорода, чем мозгу. Тело еще двигалось… но Энцо вдруг понял, что парень в отрубе. У самой поверхности, еще не вынырнув и не сделав инстинктивный вздох, его друг пришел в себя. Это выглядело… как чудо. Как волшебное воскрешение. Хотя – и Энцо выяснил это довольно скоро, – никаких чудес тут не было. В момент блэкаута сердце отправляет к мозгу «пустую», бесполезную кровь. Но это не значит, что в теле больше нет кислорода. Его остатки рассеяны в венозной крови. В тканях селезенки. В скелетных мышцах… Продолжая работать, сердце прокачивает «пустую» кровь вниз, та отбирает связанные с миоглобином молекулы кислорода, забирает их из мускулов и несет, несет… в легкие, а дальше – к отключившемуся мозгу. Иногда этого хватает, чтобы дайвер на мгновение пришел в себя и смог вынырнуть. Иногда – нет.* * *
Энцо хватило. Он, кажется, моргнул… и осознал себя уже на поверхности, с затылком, лежащим в ладонях рыбня. С ватным телом. Со слабо, инстинктивно загребающими ногами. Маски на лице не было. Кажется, Вьюн стянул ее и выбросил… Энцо не помнил, когда. Это не ощущалось, как «новое рождение». Он не побывал «за гранью» и не услышал трубящих ангелов. Это была не смерть! Но Энцо прошел рядом с ней по такой тонкой грани, что любой другой, наверное, сорвался бы. Энцо улыбнулся, разглядывая мерцающую, ползущую по темному небесному куполу Большую Гусеницу. – Ты смочь! – сказал рыбень. И в голосе его звучало столько неподдельной, искренней гордости, что у Энцо запекло в груди.* * *
Ну конечно же, семейство Талль не могло снимать слепки вместе с простыми смертными. Заполнение документов, очереди, общественные резервуары... Широкие коридоры, полные красивых и подкачанных, с ухоженными волосами и ногтями, побелевших от волнения людей. Хотя были и не красивые. И не подкачанные. И не ухоженные... Были вообще пустые места – напоминание о том, что кто-то ушел из очереди, передумав, а то и вовсе в нее не пришел. Создание слепков – дело сугубо добровольное. Не каждый хотел увидеть «новый мир» после армагеддона. Кто-то вообще не хотел думать, что армагеддон возможен, и планировал дожить свою человеческую жизнь в солнечном, зеленом, пышущем здоровьем мире. Ничто не указывало, что за десять лет он может превратиться в дымящиеся развалины. А значит, слепки можно будет снять в другой раз – через десять лет… или не снимать вообще… Ведь если умрешь до наступления армагеддона, тебя не будут восстанавливать. Умер и умер. Отжил свой век… Кто-то просто не хотел мучить себя отвратительной процедурой. Кто-то – не хотел, чтобы страдали дети и старики. Если бы за окнами виднелось алое небо, подсвеченное извергающимися вулканами и метеоритами – другой вопрос. Все бы побежали «сохраняться», «перезаписываться», спасать свои шкуры… но сейчас – какой смысл? Шли только самые ответственные. И параноидальные. Верящие в нежданную комету, внезапное извержение супервулкана или что-то еще, способное уничтожить жизнь на Земле. Быстро, без многолетних корчей и судорог, в которых мир погибал в прошлый раз. – Рефаим Талль, – сказал нежный женский голос в динамике. – Анабелла Талль. Лоренцо Талль. Для прохождения процедуры поднимитесь на третий этаж. Энцо покряхтел и выбрался из мягкого белого кресла. Их провели в роскошные апартаменты: женская комната для матери, мужская – для отца и сына. Уютные ковры, диваны, столики с минеральной водой. Просторные окна, впускающие свет; раздувающиеся от ветра полупрозрачные занавески. Ширмы для раздевания и ящички для вещей. Были даже футляры для подзавода часов! У Энцо давно не было часов… Только гибкий дисплей, вшитый в запястье, мерцающий зеленоватыми огоньками из-под кожи. Еще тут были роскошные капсулы для погружения, больше похожие на узкие джакузи с крышкой. Куча аппаратуры. Экраны для отслеживания жизненных показателей. Общественные резервуары выглядели попроще. Их выстраивали длинными рядами в комнатах с высоким потолком – через шторку, чтобы человек мог безбоязненно раздеться и лечь. Энцо поморщился. Вся эта пышность, вся элитарность условий не отменяла того факта, что им – как и всем, – придется пройти отвратительную процедуру. Чтобы снять слепки, нужно было погрузиться с головой. Вдохнуть белую воду. Позволить ей затечь в рот, в нос, в… Жидкость была насыщена кислородом и обеспечивала отменную вентиляцию легких. Но это не делало процесс менее отвратительным. Жидкостное дыхание противоестественно, тело и мозг противятся ему изо всех сил – и только силой воли можно было впустить в себя ЭТО. Белое. Пустое. Бездушное. Потом ЭТО наполнялось тобой. Считывало строение каждой твоей клеточки. Запоминало каждый импульс в мозгу. Ты вставал из капсулы, и белая вода стекала по тебе, как молоко, склеив волосы и ресницы. Ее откачивали из резервуара, а собранные данные архивировали и помещали в хранилища… а может, белая вода сама была этим хранилищем. Утекала в бездонные бассейны под земной корой и ждала там своего часа. Когда человек выбирался из капсулы, медсестры помогали принять нужную позу и сделать так, чтобы белая вода покинула легкие и желудок. Эту жидкость (загрязненную, если желудок не был пуст) тщательно собирали и фильтровали. В ней тоже содержалась драгоценная информация. Волосы промокали специальными абсорбирующими полотенцами. При необходимости в телесные отверстия вставляли катетеры, и только когда была извлечена, собрана и выдавлена каждая капля белой воды, бывшая в резервуаре до погружения, процедуру можно было считать завершенной. – Отвратительно, – сказал Рефаим Талль, расстегивая дорогущие запонки. Говорил он, конечно же, не о предстоящей процедуре. – Эко-фанатики рушат дело моей жизни, а я должен отнестись к этому с пониманием? Нет, ты слышал? С ПОНИМАНИЕМ? Премьер-министр не разделял тревог Рефаима Талля. Он полагал, что шумиха уляжется вскоре после снятия слепков. Рефаим, заведенный недавним телефонным разговором, кипел от ярости. – Вся система потребления катится в тартарары. Это экономический кризис! Они еще не понимают этого, тупые экологичные крысы, но они заметят это, когда цифры на ценниках изменятся! – процедил Талль сквозь зубы, снимая рубашку, избавляясь от белья и от брюк. Энцо, не стыдясь отца, давно разделся и теперь отрешенно смотрел в окно. Белая полупрозрачная штора надувалась парусом, и хотелось прикоснуться к ней рукой. Посмотреть, как тонкая ткань обтекает ладонь, и вообразить, что ты – Блудень, оставляющий свой вечный отпечаток в белой воде. – А тут еще и ты со своими выходками… – пробормотал отец, и его взгляд обжег Энцо лопатки. – Сначала бойня на свадьбе. Теперь эта затея с рыбнем… Охота сейчас не в моде! Поохоться на что-нибудь другое, поменьше, без огромной надписи «вымирающий вид» на лбу! Ты – мой сын! Пресса отслеживает каждый твой шаг! Если ты просто ради удовольствия забьешь несчастного рыбня – меня сожрут «зеленые»! Желваки вздулись, и Энцо едва совладал с собой, чтобы не оглянуться, не вспыхнуть, как спичка… не выкрикнуть что-то, о чем потом пожалеет. – Охота на «что-то поменьше» – это не трофейная охота, – сказал он как можно спокойнее. Провел ладонью по сложенным вещам – угольно черным и гладким. Каждое волоконце – с текстильных фабрик Рефаима Талля. – Во все времена так было. Даже до потопа богачи убивали ради развлечения амурских тигров, а не домашних котят. И допотопные «зеленые» тоже исходили на говно, но ничегошеньки не могли с этим поделать… – Инфантил, – сказал отец, брезгливо скривив губы. Отвернулся и занес белую, гладкую, без единого волоска ногу над бортиком ванны. – Избалованный ребенок. Давно нужно было тебя приструнить… сейчас было бы меньше проблем с пиар-отделом. Энцо встал рядом с капсулой, не торопясь в нее забираться. Лаборанты еще не пришли. – Подумать только, – протянул он. – Между тем человечеством и нами – много тысяч лет. Целый виток эволюции… а ведь ничего не меняется! Всегда есть тот, кто борется за сохранность природы, и тот, кто с радостью ее истребляет. Судя по данным, извлеченным из допотопной белой воды, в том мире были те же социальные институты... То же понимание науки. Искусства. Даже архитектуры! Нынешние дома почти не отличаются от тех, разрушенных когда-то… почему так? Рефаим Талль, не глядя на сына, откинулся лопатками на край капсулы. Положил руки на бортики и скривил рот. – Потому что это – аттрактор, – сказал он холодно. – Наш мир стремится к упорядоченности. К единому образу всего сущего. Если случится новый апокалипсис, спустя много тысяч лет человечество разовьется до того же уровня и будет жить в таких же домах, строить такие же архитектурные ансамбли и стоять с транспарантами ради тех же чертовых зверушек. Энцо стало обидно. Столько веток вероятностей – и все псу под хвост. А из-за чего? Из-за каких-то вселенских аттракторов! Почему новый мир не мог развиться в мир матриархата? Почему в нем не стали нормой поликулы вместо моногамных семей? Почему пальму первенства у христианства не перехватили инша и мафанизм – религии, образовавшиеся после Второго Потопа? Почему, в конце концов, позицию доминирующего вида снова заняли люди?! Говорят, змеевицы и мертвоглазы были невероятно умны. Их телесные, когнитивные, морально-этические настройки не просто были равны человеческим, но и кое в чем их превосходили. И те, и другие коммуницировали с людьми. Жили с людьми. Были полезны людям. Почему они не могли взять и… – Но ты неправ, – вдруг сказал Рефаим Талль. В голосе его прозвучала нотка удовлетворения. – Мир совершает виток за витком… но это не значит, что он восстанавливается без изменений. Поверь, он сбрасывает ненужное, как ящерица избавляется от старой кожи. В комнату вошли лаборанты (к мужчинам отправили мужчин, к женщине – женщину… в общественных местах для снятия слепков такая роскошь вряд ли была доступна). Энцо забрался в свою капсулу, погрузив ступни в белую, как молоко, едва теплую воду. Ощутил вдруг, как тело раздвоилось, и испуганно замер. Как будто между тем, что под водой, и тем, что снаружи, осталась тонкая прослойка воздуха. Лоренцо Талль и его отрубленные по щиколотки ноги. Лаборант заметил замешательство на его лице. Быстро кивнул: – Все в порядке. Это пройдет. Десять лет назад, когда Энцо было двадцать четыре, он уже делал слепок… и еще десять лет назад, в четырнадцать… неужели он успел забыть ощущения от процедуры? Или современная белая вода – совсем не та же, какой была десятью годами ранее? Совершенная квантовая структура… улучшают ли ее из года в год? Или сейчас она – такая же, как была много тысяч лет назад? – В прошлый раз, – сказал Рефаим Талль, позволяя лаборанту подключить свои запястья к аппаратуре, – Армагеддон отсеял всю эту чепуху с Институтом Терраформации и Реинтродукции Человечества. Все эти программы… они не спасали мир, а только выводили его из равновесия. Накреняли все больше. До тех пор, пока он не рухнул, как Пизанская башня. Энцо протянул руки молчаливым ловким юношам. Те подключили датчики, начали проверять аппаратуру. Интересно, – подумал Энцо, – они уже создали свои слепки? Или будут создавать их последними, когда схлынет поток желающих?.. – Во второй раз, – продолжал отец, – Армагеддон отсеет биохимер… всех этих уродцев, по которым ты сходишь с ума. Мир будет чистым. Девственным, как и задумывал Создатель. Только неповрежденный геном. Только натурпродукт… – Раз мир отсеивает лишнее, – сказал Энцо, улыбнувшись, – то, может, настало время отсеяться обществу потребления, падкому до красивых шмоток и сменных вещей на каждый сезон? А, пап? И погрузился в капсулу с головой. Впуская в легкие белую муть, испытывая животный ужас утопления пополам с удовольствием (от того, что напоследок смог уесть отца), Энцо на секунду подумал: интересно, каково это? Жить в обществе без культа потребления? В обществе, где ты – не принц текстильной империи, не «Талль, которому можно все», а просто… Талль. Вокруг стало белым-бело, тихо и скучно. Мысли растворились в молочной пустоте, словно квантовая дрянь заполнила не только легкие и желудок, но и черепную коробку Энцо. Кажется, на какое-то время он заснул. А может, перестал существовать…* * *
Что там, за Вратами? Вдруг я поднимусь сейчас из белой воды, голый, со слипшимися в стрелочки волосами – и окажусь не в светлой просторной комнате с диванчиками? Вдруг не будет ни раздувающихся парусом штор, ни столиков с минералкой, ни услужливых лаборантов? Вдруг пришел «новый мир», и предохранители сработали, воссоздав человечество из сохраненной копии? Конец света настал, Врата открылись, и из тонкой белой пленки, объявшей планету, теперь тысячами и миллионами выходят голые, красивые люди? Ничего не понимающие копии. Растерянные. Вертящие головами. Еще не знающие, что лишились дома, комфорта, машин и телевизоров, еды и тепла, что они теперь – в пустоте безвременья, на голой земле, очищенной огненными смерчами и магнитными бурями? Энцо ощутил, как мир поворачивается; как его тело из горизонтального положения переходит в вертикальное, лицо выныривает из белой, едва теплой воды, и…* * *
… открыл глаза в самом обычном, солнечном и комфортном мире. Потом из ноздрей его потекло белое, и Энцо, едва перегнувшегося через бортик капсулы, стошнило.