За рассветом близится вечное лето

Посетители из таверны утекают раньше, чем Дилюк успевает напомнить, что он работает не до утра. Зал пустеет быстро, тонет в тишине, что обрушивается тяжелой, давящей волной. Некоторые еще сидят, допивая вино из бокалов, и Кэйа среди них. Удивительно. Обычно он уходит задолго до закрытия, хотя Дилюк никогда его не прогоняет. Будет нужно — он оставит таверну открытой и до рассвета, и до заката следующего дня. Будет нужно — Дилюк сделает все, что Кэйа захочет. Даже оставит его в покое. Наверное. Но Кэйа ничего не говорит, больше необходимого с Дилюком не общается, и это уже даже не задевает — потому что Дилюк и сам ничего не делает. И в этом, наверное, проблема и кроется: он не может заставить себя сделать откровенный шаг навстречу Кэйе, а Кэйа — плутает вокруг самого себя и не ищет никакого повода это прекращать. Дилюк не может его за это винить. Когда в таверне не остается никого, кроме Кэйи, Дилюк осторожно прочищает горло, отчаянно надеясь, что Кэйа не подумает, будто он недоволен его присутствием. Потому что все наоборот, абсолютно наоборот: если бы мог, Дилюк бы наслаждался его присутствием каждую секунду их жизни, и это звучит пафосно, слишком громко, слишком откровенно, но, может, у Дилюка и правда не осталось ничего, кроме всех этих невысказанных «слишком», что упорно рвутся наружу в самые неподходящие моменты. Кэйа вздрагивает, заслышав его кашель, подрывается слишком резко, гремит стулом и в пару мгновений оказывается рядом со стойкой, ставя на нее наполовину пустой бокал. — Все в порядке? — спрашивает Дилюк. А потом думает, что вопрос звучит не к месту. И убеждается в своих подозрениях, когда Кэйа отвечает: — Каким бы вкусным ни было твое вино, сегодня не тот день, когда я могу его полностью допить. — Я не о вине. — А не о вине — не нужно. Кэйа дерганно, нервно поводит плечом, но не отворачивается, не идет к выходу, и Дилюку бы ухватиться за эту возможность, вцепиться в нее зубами, сказать еще что-нибудь — спросить что-нибудь важное, уместное, нужное, но Кэйа решает за него. Возможно, они похожи даже сильнее, чем когда-то про них говорили. — Вообще ничего не нужно. Ни разговоров, ни вопросов, ни чего-то подобного. — Кэйа, я… — начинает Дилюк и осекается, не зная, что сказать. Что он? Хочет возразить? Хочет извиниться? Хочет поинтересоваться, как у Кэйи дела? — Дилюк, — Кэйа вздыхает, а у Дилюка все замирает внутри, потому что не звучит привычного, безлико-насмешливого «мастер», не звучит ничего подобного, и это неожиданно оказывается еще хуже, потому что — больно. Остро. Как воткнуть в ребра нож и провернуть, края раны разворочивая. — Я тебя ни о чем никогда не просил, но теперь прошу: не надо, пожалуйста. Ничего не надо. И уже через секунду он снова улыбается показательно довольно, показательно радостно — совершенно неискренне. Проворачивает нож еще раз. — Спасибо за вино, — преувеличенно вежливо говорит он и направляется к выходу. — В следующий раз можешь выпить за счет заведения. Фраза Дилюка нагоняет Кэйю, когда тот берется за ручку двери. Он ничего не говорит — только, обернувшись, ухмыляется и снова нервно дергает плечом. И уходит. Дилюк тихо рычит, бессильно сжимая кулаки. Все не то и все не так. Не те слова, не те смыслы, не то, не то, не то. Через пару дней, в которые в таверне работает Чарльз, он узнает, что Кэйа оставил чаевые в два раза больше суммы заказа и просил передать мастеру Дилюку, что с деньгами у него все в порядке. Чарльз это никак не комментирует. Дилюку хочется побиться лбом об стол. Все не так. *** Хуже не становится, и Дилюку бы радоваться, что они не возвращаются к тому, с чего начинали, что Кэйа не напрягается больше обычного, не замирает на долю секунды, незаметную для окружающих, но очевидную для Дилюка, если оказывается рядом с ним, — но радоваться не получается, потому что лучше не становится тоже. Ничего не меняется. Ничего не происходит. Дилюку кажется, что он вязнет в этой паутине все больше и глубже с каждым днем и единственный возможный вариант — просто поговорить, но ему нечего сказать. Кэйа не захочет слушать даже миллион самых искренних «прости», не захочет видеть раскаяние в его глазах, не захочет понимать, что Дилюку жаль — правда, правда жаль, а не так, ради того, чтобы сказать хоть что-нибудь. И упрекнуть его Дилюк не может — не имеет права. Он вообще с Кэйей ни на что не имеет права, и это правильно, так и должно быть, когда собственными руками уничтожаешь все, что человеку было дорого. Но вот что делать дальше — Дилюк понятия не имеет, и никто ему не подскажет, потому что только Кэйа знает, что ему нужно — если, конечно, действительно знает, — но он никогда Дилюку об этом не скажет. И Дилюк мог бы прислушаться к его единственной просьбе, сломленно произнесенной в прошлый раз, но… Наверное, Дилюк мудак немного больше, чем готов это признать. С чего он вообще решил, что у него есть шанс? С чего он решил, что Кэйа готов дать ему этот шанс? Они ведь никогда ничего не обсуждали — ни сразу после той ночи, ни после возвращения Дилюка, ни потом, когда прошло уже несколько месяцев. Дилюк бы хотел об этом поговорить — и об этом, и о многом другом, — но как подступиться к Кэйе, чтобы не спугнуть? Как показать ему, что Дилюку не плевать? И пусть лучше Кэйа оттолкнет его — он имеет на это полное право, — пусть лучше врежет ему, не зная, как выразить собственные мысли, пусть сделает что угодно, только прекратит молчать. Осталось понять — как донести эту мысль до Кэйи, не развеяв в процессе даже тот пепел, что между ними остался, по ветру. *** Дилюка в жизни бесит не так много вещей: срыв сроков поставок, который невозможно предугадать, не умеющие держать себя в руках пьянчуги и мерзкий смех магов бездны, действующий на нервы сильнее противного скрипа несмазанных дверных петель. Сегодня ему не везет — на очередном патруле в качестве Полуночного героя — архонты, кто придумал это прозвище, — он как раз сталкивается с магом бездны. Спасибо, что не пиро, он и с крио магом-то возится дольше обычного, потому что мысли заняты совсем другим. И да, патрули чаще всего помогают ему ни о чем не думать — знай себе маши мечом, раскидывай врагов, стереги спокойствие любимого города, — но в этот раз все не так. В последнее время вообще все слишком часто идет не так, и это тоже раздражает, но не так сильно, как скрипучие насмешки магов бездны. Когда последнее нелепое тельце рассеивается пылью в воздухе, Дилюк оборачивается, намереваясь вернуться в Мондштадт, и замирает, взглядом прикипая к удивительно недовольному лицу Кэйи. В густой, почти осязаемой темноте он выглядит мрачно, и оранжевые отблески догорающей травы только усиливают это ощущение. Что Дилюк опять успел сделать не так и, самое главное, когда? — Ну и зачем? — спрашивает Кэйа, и голос его звучит раздраженно и глухо. — Что зачем? — Глупый ответ, но и вопрос, если честно, не умнее. Или Дилюк просто снова чего-то не понимает. — Если я что-то делаю не так, говори прямо. Кэйа закатывает глаза. — Мы так до утра не разойдемся. — Он качает головой. — Но суть не в этом. Я про мага — зачем ты его убил? — Он был тебе нужен? — Хотел попытаться вытащить из него нужную информацию, но уже ничего не поделать. Дилюк виновато ведет плечом. — Я тебя не заметил. Кэйа что-то бормочет, так тихо, что Дилюк не разбирает его слов, в них только чудится что-то, напоминающее «а когда ты вообще меня замечал?», но, наверное, ему и правда только чудится, может, все еще не разошедшийся после битвы адреналин путает мысли, может, еще что-нибудь. Кэйа же никогда вслух ему ничего не скажет — пока к стенке не прижмешь, а прижимать его к чему-то Дилюк себе не разрешает. Громче Кэйа произносит другое: — Я не думал, что ты на них наткнешься. Хотел сам со всем разобраться, но теперь придется искать информацию где-нибудь еще. Да забудь, неважно. Дилюк хочет сказать, что нет, это важно, пусть Кэйа говорит все, что планировал, но не успевает: Кэйа бросает взгляд туда, где несколько мгновений назад верещал маг бездны, а потом поворачивается к Дилюку спиной и идет в сторону дороги в город. Дилюк морщится, думая, идти ли следом или позволить Кэйе уйти, но тот проходит несколько шагов, а потом снова смотрит на Дилюка. — Будешь возвращаться, — начинает он, чуть повысив голос, — натяни капюшон поглубже, а то волосы видно. Узнают еще. Дилюк хмурится, но потом понимает, что под маской его мимики не видно, и кивает. — И вообще, осторожнее действуй. Так, чтобы тебя никто не видел. Потому что сейчас мы все равно не так далеко от города, и тут мог оказаться не я, а еще кто-нибудь из рыцарей, а стиль боя у тебя все-таки узнаваемый. Мне просто как-то поднадоело тебя прикрывать. Дилюк хмурится сильнее: к чему всплыла эта тема? Он знает, что Кэйа хранит его секрет, вот только никто его об этом не просил. И он ему благодарен, это приятно, но вряд ли в этом есть какой-то глубинный смысл. Или Дилюк просто — как обычно — его не видит. — Спасибо, конечно, но сам знаешь, я тебя не просил об этом. Это совершенно не то, что он хотел сказать, но годами выработанная привычка сначала защищаться, потом слушать, играет с ним злую шутку. Злую настолько, что Дилюку хочется врезать самому себе. — Кэйа, я… — снова порывается оправдаться Дилюк, но Кэйа не слушает — лишь ухмыляется, качая головой, открывает рот, чтобы что-то сказать, но закрывает и молча уходит. Дилюку хочется кинуться за ним следом, удержать за руку и все-таки спросить, что это значит, но Кэйа идет так быстро, что уже через пару мгновений его силуэт растворяется в темноте. Дилюк снимает маску и устало трет переносицу пальцами. Единственная мысль, возникающая в голове, отдает странно горчащей надеждой, которую он не может себе позволить — потому что нелепо думать, будто Кэйа о нем заботится вот так, на расстоянии в миллиард непройденных шагов и несказанных фраз. Дилюк не привык, чтобы о нем заботились, и потому эта мысль кажется странной, неуместной и неправильной: Дилюку это не нужно, он сам хочет заботиться о Кэйе, помогать ему — чем угодно, как угодно, как того захочет Кэйа, — быть рядом и оберегать, насколько Кэйа позволит. И если он опять что-то понял не так, что-то не понял вовсе, что-то не распознал, не разглядел, не прочитал в брошенных репликах, то, возможно, ему самому еще рано во все это лезть. Но мысль о том, что Кэйа так проявляет заботу, все равно греет душу и отзывается теплом под сердцем. Поэтому, возвращаясь в город, Дилюк надевает маску, сдвигает капюшон ниже, сутулится под плащом, пряча руки в карманы, и делает все для того, чтобы в темном силуэте никто не мог разглядеть его фигуру. На следующий день он посылает Кэйе в подарок бутылку дорого вина. Через день — получает ее, нетронутую, обратно. *** У Дилюка было очень много времени, чтобы подумать о том, что и как он делал не так. Дорога располагала — бесконечная тряска в пассажирских аэростатах, покачивание в кораблях, сотни пройденных пешими переходами гор и рек. Не думать не получалось. Думать — не хотелось. Но даже если до самого нутра прогреться, прожариться в удушающем тепле Натлана, до костей промерзнуть на ледяных равнинах Снежной — даже если убежать на другой конец Тейвата, мысли из головы не выкинуть, они будут преследовать, будут рядом, как отчаянно ни пытайся переключить свое внимание на что-нибудь еще — потому что от себя не убежать. От себя не избавиться. И от груза собственных сожалений на плечах — тоже. Дилюк пожалел о каждом сказанном в ту ночь слове уже через пару месяцев, когда понял, что действительно сильно и болезненно скучает по Кэйе, когда в очередной раз пришлось подавить в себе порыв обернуться и вслух поделиться какой-то новостью. Потому что Кэйи рядом не было, потому что Кэйи рядом теперь, возможно, никогда не будет, и это осознание жгло сильнее пламени, срывающегося с меча, сильнее свежих шрамов на коже. Сильнее всего, что вообще умело жечь. Вернуться сразу не получилось. Как бы он ни тосковал по Кэйе, как бы сильно ни хотел вернуться и все исправить, он должен был закончить то, что начал, выяснить, как ненавистные Фатуи связаны со смертью отца, понять, что же ему делать дальше — и есть ли в этом призрачном «дальше» хоть что-нибудь, хоть какая-то цель, какая-то конечная точка. И был ли шанс, что потом, по возвращении, у него получится восстановить то, что он с такой яростью разрушил в ночь смерти отца. Дилюк был готов, что Кэйа его не простит. Он бы и сам себя не простил — ни за слова, ни за действия, ни за то, что отвернулся в момент, когда был нужнее всего. Это сейчас Дилюк понимает, почему Кэйа поступил тогда так, как поступил: он испугался, почувствовал вину за то, что не успел, за то, что не оказался рядом, когда Дилюк в нем нуждался, а потому потерял приемного отца и доверие названого брата. Это сейчас Дилюк понимает — или думает, что понимает, — что Кэйа чувствовал тогда: затапливающее с головой ощущение собственной бесполезности, разрывающая изнутри ответственность, возложенная против его воли когда-то давно. Смерть приемного отца стала для Кэйи последней каплей, переполнила чашу его выдержки, толкнула на признание — и оттолкнула от Дилюка, который тогда оказался не готов к такой откровенности. Почему Дилюк решил, что Кэйа в чем-то виноват? Почему он решил, что Кэйа предаст его, предаст Мондштадт, если никого ближе и важнее в жизни у него никогда не было? Почему он решил, что Кэйа сам себе выбрал такую судьбу? Еще через несколько месяцев странствий Дилюк понял, что, наверное, благодарен богам за то, что они наградили Кэйю глазом бога, больше самого Кэйи — он бы не простил себя за его смерть, и теперь этот кругляшок, висящий у Кэйи на бедре, служит отличным напоминанием о том, как важно не слышать сами слова, а понимать те смыслы, что за ними скрываются. Дилюк понятия не имеет, как ему извиниться. Кэйа не слушает — и его можно понять, Дилюк правда понимает, почему он это делает, но от этого не легче и не проще. Даже от понимания того, почему Кэйа сам отталкивает его, не проще: Кэйа боится ему доверять, Кэйа не хочет ему доверять, и Дилюк и в этом его упрекнуть не может. Ему не нравится чувствовать себя виноватым, потому что кажется, что он на это не имеет никакого права. Это был его выбор — наорать на Кэйю, обнажить меч, позволить своему пламени вырваться в сторону человека, который был ему важнее прочих. И пусть Дилюк пожалел об этом выборе, пусть жалеет о нем до сих пор, пусть до сих пор проклинает себя за все, что тогда произошло — это неважно. Дилюк понимает. И если Кэйа его никогда не простит — тоже поймет. Прощения он не заслужил и понятия не имеет, как его заслужить.