За рассветом близится вечное лето

Бумажная работа Дилюку, на удивление, нравится — позволяет заземлиться и немного отвлечься от беспрестанно атакующих голову мыслей. Поэтому всевозможные отчеты и декларации он заполняет со всей сосредоточенностью, на которую способен: вчитывается внимательно в формулировки, анализирует цифры, перепроверяет итоговые результаты. И даже не потому, что Джинн такой скрупулезности от него и ждет, а потому, что ему правда нравится. И еще больше нравится, что цифры сходятся, ожидания совпадают с реальностью, ничего не оказывается неучтенным, упущенным, непрописанным. Отец мог бы им гордиться. В Ордо отчеты нести, конечно, не хочется, но это скорее дурная привычка — он давно не питает к ним той неприязни, что была раньше. Эрох свое получил, рыцари стараются как могут, и кто виноват, что в Мондштадте все граждане такие: немного безалаберные и местами не до конца понимающие серьезность некоторых ситуаций? Явно не Джинн, которая от когда-то свалившейся на нее ответственности тоже не была в восторге. Но отчеты относить все равно приходится. Штаб встречает непривычной тишиной — до крайнего срока сдачи отчетов неделя, никто пока не обивает порог кабинета Джинн в попытке успеть, но и рыцарей тоже не видно. Может, в патруле, а может, где-то еще. Не то чтобы Дилюку есть до этого дело. Он осторожно стучит в дверь и заходит через пару мгновений. Джинн поворачивается к нему, отвлекаясь от окна, улыбается приветливо, но устало. Дилюку иногда ее даже жаль — никто в здравом уме не захочет такого количества обязанностей, которые и разделить-то не с кем, если не сбрасывать все свои заботы на других капитанов, а Джинн в этом плане и обратиться не к кому, потому что от Альбедо в руководстве толку будет мало, Кэйа и так помогает всеми силами, насколько Дилюку известно, а методы Эолы иногда вызывают вопросы даже, кажется, у самой Эолы. — Уже принес? — спрашивает Джинн, усаживаясь за стол. — Да. Не люблю откладывать на последний момент. Джинн как-то слишком знающе усмехается — Дилюк бы хотел сделать вид, что не понимает подтекста ее усмешки, вот только все он понимает, и от этого еще хуже, — и принимает папку из его рук. Пролистывает мельком и удовлетворенно кивает. При свете дня она выглядит не такой замученной и уставшей, но Дилюк все равно не может не спросить: — Ты в порядке? У них не такие отношения, чтобы его вопрос не прозвучал странно, но Джинн на это внимания не обращает — или обращает, но вида не подает. Дилюк ей даже благодарен. Ему до сих пор сложно выражать эмоции так, как хочется, такими, какие они есть, не пряча все в себе и не пытаясь самостоятельно справиться со всем. Но не выражать их должным образом — пройденный этап, завершившийся катастрофой локальных масштабов, с последствиями которой он разбирается до сих пор. И неизвестно, разберется ли когда-нибудь вообще. — Что со мной будет? — Джинн пожимает плечами, убирая папку на край стола, в пока еще невысокую стопку других отчетов. — Все как обычно, не беспокойся. Наверное, у них в Ордо это что-то вроде профессиональной деформации — нежелание чувствовать чужое беспокойство. Джинн в этом плане понятнее, она так реагирует не потому, что не доверяет, а потому, что просто не умеет делиться своими проблемами, даже если они действительно серьезны. Дилюк все еще помнит, как она с мрачной решимостью пыталась сама разобраться с тем, что Двалин вознамерился разгромить Мондштадт. Она ведь до последнего не хотела никого вмешивать, и если бы Итэр не уговорил ее, если бы не показался ей достаточно надежным человеком, стоящим доверия, она бы и не вмешала — и ответственность за возможные неудачи тоже взяла бы на себя. Может, у них у всех проблемы одинаковые, только осознают они их с разной степенью нежелания. Дилюк кивает ей, ничего не говоря — он знать не знает, что можно сказать, и это тоже проблема: научиться выражать свои чувства — одно дело; понять, что с ними делать дальше, — другое. — А ты сам? — неожиданно интересуется Джинн. — Все хорошо? Дилюк мог бы сказать, что нет, и даже не соврал бы. Все нормально. Стабильно. Ровно. Но уж точно не «хорошо». Он мог бы сказать, что все в порядке, и это тоже не было бы ложью. Все в порядке, все привычно и понятно — кроме Кэйи, но с Кэйей сложно, и это, пожалуй, самая стабильная в жизни Дилюка вещь — потому что с поставками бывают перебои, выручка от экспорта и продажи вина тоже иногда колеблется, не опускаясь, впрочем, ниже приемлемого уровня, а сложности общения с Кэйей остаются постоянными при любых условиях. Дилюк много чего мог бы сказать Джинн, но он только кивает, едва заметно изгибая губы в улыбке. У них не такие отношения, и вопрос от Джинн — просто дежурная вежливость, не более. Джинн улыбается ему и качает головой. — Заходи почаще, — говорит она. Дилюк удивленно хмурится. — Мы не кусаемся. Усмешка вырывается против воли. Вряд ли Кэйа будет рад видеть его на своей территории. И да, это вроде бы приглашение Джинн, ее предложение, но Дилюк теперь все делает с оглядкой на Кэйю, и Дилюку даже гадать не надо, чтобы понимать причины. — Спасибо, — все-таки благодарит он. Даже искренне. — Но сама понимаешь, это немного… нелепо. Джинн закатывает глаза и смеется. — Кому как. Я была бы рада поболтать со старым другом. Другом. Джинн до сих пор считает его таковым? Их ведь давно ничего не связывает, кроме рабочих и чуть более теплых, чем безлико-официальных, отношений, а дружба, что была между ними в далеком, кажущимся чьим-то другим, детстве, давным-давно сошла на нет. Но… ее фраза звучит неожиданно приятно. Словно Дилюк никогда даже не позволял себе подумать о том, что Джинн и правда была бы рада ему не только при решении формальных вопросов разной степени важности. Словно он не позволял себе таких мыслей, но где-то глубоко внутри — даже глубже осознанного уровня — сам этого хотел. Дилюк улыбается — искренне, открыто. Непривычно — даже для самого себя. — Буду знать, — кивает он. И добавляет, немного поколебавшись: — Я тоже был бы рад. Джинн тоже улыбается. Дилюк уходит, все еще переваривая эту мысль. Когда-то давно он сам отдалился ото всех, уехал, не попрощавшись и никому ничего не сказав — прислушался к совету Кэйи и отбыл под покровом ночи. Писем никому не писал, хоть и регулярно получал их от того же Кэйи — как он только выяснял его местонахождение каждый раз? — ни с кем связь не поддерживал, а обратно хотел только из-за одного человека — из-за Кэйи. Архонты, вся его жизнь крутилась — и, кажется, крутится, — исключительно вокруг Кэйи. И Дилюк даже не может испугаться тому, что весь его мир заключен в нем — потому что это не страшно. Когда твой мир поломан тобой же — уже ничего не страшно. Направляясь к выходу из штаба, Дилюк замирает у приоткрытой двери в кабинет Кэйи. Это кажется странным — в Ордо такой невнимательностью никто не страдает, и не потому, что они что-то скрывают за закрытыми дверями, а потому, что… Дилюк сам не знает почему. Не то чтобы за открытую дверь кому-то грозило наказание, но почему-то тот факт, что Кэйа не закрылся, неприятно отзывается внутри. Дилюк заглядывает внутрь — осторожно, чтобы Кэйа его не заметил. Вот так, в уединении собственного кабинета, Кэйа выглядит пугающе потерянным. Снова. Пугающе откровенным, уставшим, настоящим — и у Дилюка противно тянет в груди. Сейчас Кэйа не скрывается за миллионом фальшивых, неискренних, натянутых улыбок, сутулится и смотрит в какие-то документы, разложенные перед ним, таким взглядом, что сразу понятно — мыслями он отсюда очень, очень далеко. Он смотрит и будто не видит. Он смотрит и будто ничего не воспринимает. Дверь скрипит, когда Дилюк неосторожно ее касается, но Кэйа даже не вздрагивает, не поворачивает голову, не обращает внимания ни на что вокруг — продолжает бездумно всматриваться в пустоту, и Дилюку от этого больно. Кэйа таким не бывает никогда — на памяти Дилюка. Он всегда собранный, бодрый — для тех, кто за его привычной напускной ленцой угадывает настоящее положение дел, — готовый к чему угодно. Смешливый и улыбчивый, пусть и не по-настоящему. Разговорчивый и энергичный. Не такой. Дилюку кажется, что он опять лезет не в свое дело. Видимо, день сегодня такой — с ощущением собственной бесправности и непричастности. Дилюк по себе знает, что такое состояние показывать никому не хочется. Это как самая последняя стадия отчаяния — просто пялиться в никуда, ничего не слыша и не видя вокруг, ничего не воспринимая, не фиксируя происходящее. Время ощущается бесполезной условностью — потому что не чувствуется в принципе. Невозможно понять, сколько проходит — час, два или всего лишь несколько минут, — потому что это и вовсе теряет значение. Дилюк по себе знает, как это отвратительно на самом деле и как сильно потом осознание отзывается ненавистью к себе. Хотя, может, он слишком много на себя берет и Кэйа ничего такого не чувствует. С чего Дилюк вообще решил, что он знает Кэйю и улавливает перемены в его настроении? Может, тот просто задумался, просто работает над очередным хитроумным планом и слишком глубоко ушел в свои мысли. Просто… Ни черта не просто. Дилюк видит не прикрытый повязкой глаз, и таким взглядом обычно не смотрят, если все просто. — Кэйа, — зовет он тихо, даже не задумываясь. Это неправильно — его здесь быть не должно, Кэйа не должен знать, что он видел его таким — уязвимым, открытым, разбитым. Но Дилюк зовет. А Кэйа не отвечает. Опять. Не поднимает взгляд, не двигается, даже не вздрагивает — продолжает смотреть туда, где нет ничего, только мрачная пустота собственных мыслей. Дилюк хмурится. Он не понимает, как лучше поступить: уйти, тихо прикрыв за собой дверь, или остаться, достучаться до Кэйи, рискуя нарваться на вполне справедливый гнев и очередное «не надо»? Имеет ли он право что-либо Кэйе говорить? Имеет ли он право быть сейчас рядом с ним и пытаться помочь? Хочет ли этого Кэйа? Дилюк на пробу зовет еще раз. Кэйа вздрагивает — крупно, всем телом, едва ли не подпрыгивает на стуле и неловким движением опрокидывает на пол чернильницу с края стола. Потом смотрит на Дилюка. И улыбается. — О, мастер Дилюк, — дружелюбно приветствует он. Это еще хуже. Потому что улыбка выходит потерянной, рассеянной, словно он все еще не здесь где-то находится, — и Дилюк снова слышит, как бьется внутри него хрусталь. С тихим звоном. Необратимо. Неправильно. — Что-то хотел? — Кэйа чуть качает головой и возвращает себе привычный вид: уверенный, собранный, спокойный. Выпрямляется, переставая сутулиться, садится ровнее. И взгляд его меняется, становится знакомо насмешливым. Дилюк отступает. — Забыл. — Он пожимает плечами, надеясь, что эта нелепая отговорка Кэйю убедит. Тот ухмыляется и ведет плечом. — Ну, как знаешь. Извини, мне некогда с тобой болтать. Работы много. — Он кивает на документы перед собой. — Понимаю. Извини, что побеспокоил. Кэйа молча тянется за чернильницей — судя по тому, что пол не запачкан, в ней было пусто, — и ставит ее за стол. Дилюк уходит, больше ничего ему не сказав. Слов не находится. За секунду до того, как закрыть за собой дверь, Дилюк снова смотрит на Кэйю — тот сидит, задержав перо в паре сантиметров над бумагой, и ничего не пишет. Дилюк не видит его взгляда, но знает — чувствует — Кэйа уже не здесь. Он опять там, за гранью собственного сознания, и Дилюку кажется, что он как никогда от Кэйи далеко.