За рассветом близится вечное лето

У Дилюка много причин не любить свой день рождения — и это помимо очевидных. Просто вот уже много лет Дилюк празднует в одиночестве, и даже в странствиях в этот день он старался оказаться один, чтобы не пришлось объяснять ни раздражающе грустный взгляд, ни задумчивый вид, ни нежелание разговаривать. Сначала было не по себе, потом он привык и сам не искал компании. Но в этом году почему-то особенно остро ощущается собственное одиночество. Может, с ним что-то не так, если рядом нет никого? Дилюк даже не идет на винокурню — не хочет видеть, как Аделинда силится скрыть сочувственный взгляд и тихие понимающие вдохи. Иногда его раздражает, что она знает о нем так много, что она понимает его так хорошо, но это скорее злость на самого себя. Как так вышло, что никого не осталось рядом? Как так вышло, что ближе Аделинды, которая все равно сохраняла субординацию и четко следовала его указаниям, и Кэйи, который даже видеть-то его не шибко хочет, никого не осталось рядом? Этот вечер Дилюк проводит в своей квартире, стараясь не думать о том, что само лезет в голову и расползается там, ядом оседая в мыслях. Кэйа не поздравлял его ни разу с той самой ночи и, наверное, не поздравит больше никогда. То, что тогда случилось, слишком сильно отдалило их друг от друга — развело не то что по разные стороны, а по разные миры. И Дилюк бы рад не вспоминать об этом, вот только не получается, память сама выталкивает наружу картины той ночи, в голове сами собой звучат все сказанные тогда фразы, и от этого не закрыться, от этого не сбежать — потому что все внутри, все навсегда останется внутри него, и он ничего не мог — и не может — с этим сделать. Дилюк утыкается лбом в сложенные на столе руки. Он не любит свой день рождения — но прежде всего не за то, что случилось в этот день, а за то, что он до сих пор не может отпустить. Он мог бы жить, зная и признавая свою вину, но не мучиться от нее, позволяя тяжелым, отравленным мыслям ранить его еще сильнее. Он мог бы жить, помня о своих ошибках и стараясь не совершать новых, но не сходить с ума каждый раз, стоит только чему-то всколыхнуть в памяти отрывки случившегося. Он мог бы жить, принимая свое прошлое и истину о том, что прошлого не вернуть, но этому он так и не научился — ни в Натлане, ни в Снежной, ни снова в Мондштадте. Хотя, казалось бы, уж где-где, а в Мондштадте умели отпускать. Город свободы и легкости, город самовыражения и умения быть самим собой. Может, у Дилюка ничего не получилось — и не получается — как раз потому, что он сам по себе — такой: слишком много думающий, слишком много от себя требующий, слишком много на себя берущий? Потому, что он сам по себе — слишком? И даже не напиться, чтобы хоть немного унять эту дурацкую, глухую боль внутри. Дилюку ведь, в общем-то, даже не о чем так сильно переживать: он потерял отца, но не лишился дома, надежды на нормальную жизнь, близких людей рядом. Сравнить с тем, чего лишился в ту ночь Кэйа, — так Дилюку вообще нельзя было даже рот открывать, говоря о каких-то проблемах. И нет, это тоже плохая тактика, нельзя проживать свои проблемы вот так, скрываясь за тем, что кому-то лучше или хуже, — их обоих тогда помотало. С той лишь разницей, что Дилюка помотала жизнь, а Кэйю — сам Дилюк. И поэтому тоже он не любит свой день рождения — потому что вспоминает, каким глупым и непонимающим придурком был. Когда часы отбивают полночь, ничего не меняется. Дилюк только ложится, переодевшись, и упирается лбом и коленями в стену, чувствуя недружелюбный холод. Может быть, в следующем году ему будет легче. Может быть, не в следующем, а через пару-тройку лет он научится не сбегать от людей в этот день, а наоборот — оставаться там, где шумно и весело, чтобы не слышать собственных мыслей. А может быть, он так и будет каждый год жалко прятаться в собственном доме, лишь чудом не жалея, что не умер тогда сам. Дилюк не знает — в этот день он никогда ничего не знает — и ничего не может точно сказать. Утром все наладится. Он проснется и вернется к работе, снова войдет в привычный темп жизни, будет переживать о том, что Кэйе плохо — хуже, чем ему — не в какие-то определенные дни, а всегда, и все то, о чем он думает сейчас, отойдет на второй план. Но утро будет только утром. А пока Дилюк сорванно выдыхает и пытается заснуть.