За рассветом близится вечное лето

Тот случай в Ордо долго не идет из головы, хотя Дилюк честно не хочет об этом задумываться — не потому, что ему неприятно от осознания собственного бессилия, а потому, что… Да. Ему неприятно. Он не может помочь Кэйе, Кэйа не хочет его помощи, и этот замкнутый круг начинает надоедать. Удивительно, что Дилюк вообще так долго продержался — с его-то нетерпением. Им явно нужно поговорить, но Дилюк эту ситуацию даже представить не в состоянии. Отчего-то кажется, что все слова — не те, все фразы — не то. Все его действия — мимо. И Кэйа его не примет и не поймет, не захочет понимать, и да, да, Дилюк его не винит, вот только что ему делать-то с этим? Сдаваться — рано, идти напролом — нельзя. С Кэйей нужно действовать осторожно, показать — доказать, — что Дилюк заслуживает его доверия, что Кэйе не нужно бояться рядом с ним. Но на все свои действия Дилюк встречает глухую стену натянутых улыбок и насмешливых взглядов, на дне которых плещется почти ничем не прикрытый страх и беспокойство. Кэйа отворачивается, громко, неискренне смеясь над шуткой кого-то из рыцарей, когда Дилюк пытается заговорить с ним в таверне. Кэйа уходит, говоря, что торопится, когда Дилюк ждет его на крыльце Ордо после окончания рабочего дня. Кэйа не откликается, делая вид, что не услышал, когда Дилюк зовет его на улице. Дилюк пытается, пытается, пытается, но только раз за разом убеждается в том, как они на самом деле друг от друга далеки, и с каждой новой попыткой Кэйа отдаляется все сильнее, все глубже уходит в себя, замыкаясь от одного лишь вида Дилюка — а Дилюк ведь совершенно противоположного результата добивался. Кэйа отдаляется — Дилюк заходит в тупик. Ему не к кому обратиться за советом, у него нет опыта в подобных делах — случайные недолгие связи за время странствий не в счет, — да и честно — стыдно за то, что Кэйа так отчаянно отталкивает его. Не потому, что Дилюк уверен в собственной неотразимости — вот уж точно нет, — а потому, что это ведь все его вина, он сам когда-то продолбал нужный момент, не сказал правильные слова, не принял правильное решение. И пусть его не было в городе, пусть он умирал изнутри от горя — сейчас все это не выглядит достойным оправданием даже в собственных глазах. Но больше Дилюк не пытается — не обращается к Кэйе без надобности, не ищет с ним встреч, не смотрит на него в таверне. Хотя вот тут врет, конечно, потому что смотрит, не может оторваться, подмечает любые изменения в нем — если это все, что у него осталось, Дилюк благодарен и за возможность просто смотреть на него издалека, наблюдать за тем, какой он с другими людьми, какой он в моменты, когда думает, что его никто не видит, как смягчается его улыбка, когда он приходит с Розарией, как весело блестит глаз, когда он рассказывает про Кли — до Дилюка доносятся обрывки фраз и разговоров. Дилюк чувствует себя вором — из-за того, что крадет такие моменты, которые ему не принадлежат. Он как будто подсматривает — неважно, что все происходит на виду у всех и каждого, неважно, что Кэйа приходит в его же таверну, и неважно, что не происходит ничего такого, из-за чего Дилюк мог бы так себя чувствовать. Но это ничего не меняет, сознание доводит Дилюка почти до отчаяния, не позволяя ни отвернуться, ни сделать еще один шаг навстречу. А потом Кэйа задерживается в таверне до самого закрытия, и Дилюк до ужаса, до мурашек, охвативших плечи, до едва заметно трясущихся пальцев жалеет, что не пьет. Потому что Кэйа садится за стойку перед ним, упираясь локтями в столешницу и подбородком — в ладонь, и спрашивает — тихо, без привычной усмешки в голосе: — У тебя ко мне какое-то дело? У Дилюка к нему столько дел, что можно закрыть таверну на неделю — и все равно времени не хватит. Но Кэйе он об этом не говорит. — С чего ты взял? Кэйа вздыхает, потирает кончиком мизинца переносицу. — Сначала ты несколько дней изводил меня тем, что хотел поговорить, а теперь просто смотришь. Нет, даже не так. — Он резко дергает плечом. — Ты пялишься, и это напрягает. Чего ты хочешь? — Поговорить. Кэйа вздыхает снова, на этот раз — громче. Дилюк еще сильнее жалеет о том, что не выпил сегодня. Кэйа выглядит раздраженным, даже злым, хотя еще двадцать минут назад довольно шутил и улыбался своим собеседникам, но при этом — глядит устало и морщится так, будто весь этот разговор причиняет ему физическую боль. Дилюк не хочет его мучить — никогда не хотел, — но если иначе они не смогут поговорить, то выбора у него нет. — И что такого важного случилось, что тебе прям так это необходимо? Дилюк хмурится. Закрадывается подозрение, что игры в отрицание — это у них общее, сказал бы, что семейное, но они не родные братья. — Считаешь, нам нечего обсудить? Мы ведь так и не поговорили с того момента, как… Кэйа не дает ему договорить: — Мне тебе сказать нечего, — резко произносит он. Потом выдыхает шумно сквозь зубы, трет лицо ладонью — повязка немного сбивается, и он тут же поправляет ее, возвращая на место. — Да и слушать тебя, если честно, я тоже не хочу. — Кэйа, я… — снова начинает Дилюк, но Кэйа выставляет перед собой ладонь и продолжает, не позволяя ему говорить. Дилюк послушно закрывает рот. — В мотивах твоих разбираться я тоже не хочу. Не знаю, что ты хочешь обсудить, извинения твои мне не нужны. — Кэйа поднимает на Дилюка взгляд, и Дилюк чувствует, как его буквально прибивает к полу. У Кэйи взгляд — острый, цепкий, внимательный и вот теперь по-настоящему злой, синева его радужки едва ли не искрится от того, насколько сильно он бесится. И голос его звучит ниже и откровеннее, чем обычно, переполняемый силой его злости. — Мне ничего от тебя не нужно, просто не лезь ко мне, как ты не лез все это время. Не трогай, не разговаривай — дай мне жить спокойно. Может, я мозолю тебе глаза своим присутствием, но город у нас небольшой, да и вино у тебя вкуснее, чем дикие изобретения Дионы. — Он резко усмехается. — Мы же можем сосуществовать в нейтралитете, верно? Не нужно ломать то, что и так прекрасно работает. Дилюк хочет сказать, что Кэйа глаза ему не мозолит — он правда рад его видеть в любом состоянии и в любой момент времени. Дилюк хочет сказать, что нет у них никакого нейтралитета — и не было никогда, и не будет тоже, потому что ничего не получится. Дилюк хочет сказать, что ничего не работает — может, он ошибся в своих выводах и поломанный здесь не только Кэйа, но и он сам. Но Дилюк молчит. Чувство вины вгрызается в горло с новой силой. — Оставь меня в покое, пожалуйста, — вдруг стихает Кэйа. Ломается. Сутулится за стойкой, смотрит не на Дилюка, а куда-то то ли ему за спину, то ли вбок — однозначно мимо. — Я ничего не хочу от тебя слышать об этом. — Он выделяет последние слова интонацией. — Ни о той ночи, ни о твоих сожалениях, ни о чем таком. С губ Дилюка срывается один вопрос, и получается он отчаянным и тоже ломким, угловатым, словно раздирает горло каждым звуком: — Почему? Кэйа усмехается — грустно и нервно, — встает со стула и направляется к выходу. Замирает у двери, взявшись за ручку — у Дилюка возникает странное чувство дежавю — и только потом, повернувшись к нему, все такой же уставший и опустошенный, и родной — родной до одури и жжения в кончиках пальцев, появившегося от желания обнять его и прижать к себе, — говорит: — Потому что я тебе не поверю. — И выходит, не дожидаясь ответа. Дилюк слышит, как внутри что-то ломается — наверное, тот самый хрусталь, что он слышит в смехе Кэйи. Вот только на этот раз ломается внутри у него. И на этот раз ему не кажется. *** Ничего не меняется, и это, наверное, бесит больше всего. Наверное. Потому что Дилюк не уверен — он уже ни в чем не уверен, ничего не понимает и понятия не имеет, стоит ли эту уверенность вообще где-то искать. Кэйа ясно показал, что не собирается ему не то что доверять — даже позволять снова пытаться его доверие заслужить. Кэйю можно понять, и Дилюк старается, честно, старается, но это не помогает — какая (не)ожиданность. И, с одной стороны, ему хочется прислушаться к Кэйе, показать, что теперь — спустя столько лет и ошибок — его мнение ему действительно важно и дорого, но, с другой стороны, — отпустить его Дилюк тоже не в силах. И, может, дело в эгоизме, может, в чем-то еще, Дилюк не знает, но это и значения особого не имеет, потому что все доводы — разума, сердца, интуиции, надежды — разбиваются об одно простое утверждение: у Дилюка нет никого ближе него, и это не изменили ни обиды, ни годы странствий, ни недопонимания между ними, так до конца и не разрешенные. Мысль отвратительна — своей ясностью и правдивостью. Дилюк бы рад это изменить, но он тяжело сходится с людьми. Он даже сам с собой тяжело сходится, что уж говорить об остальных. Но с Кэйей всегда все было иначе, и там, в теперь кажущимся безоблачном детстве, все было проще. Там, в те годы, видимо, и появилось то, чему Дилюк находит название только сейчас. Может, именно поэтому его так сильно ранило признание Кэйи. А может, он просто мудак, потому что так отчаянно упивался собственным горем, что совсем про Кэйю забыл. Но это все действительно не имеет никакого значения — больше не имеет, потому что все меняется — в голове Дилюка, а на деле — все остается по-прежнему: Кэйа приходит в таверну — Дилюк наливает ему вино, наблюдает за ним исподтишка, беспокоится на расстоянии и по-прежнему слышит хрустальный звон. И сгорает от ревности, видя, как Кэйа непринужденно и легко болтает с кем угодно, но только не с ним. Дилюк больше не ищет с ним встреч, не лезет с разговорами, не спрашивает ничего больше положенного. Дилюк делает так, как Кэйа просил, и от этого на душе скребется паскудное удовлетворение. Наверное, в этом и заключается жизнь — в том, что радость и спокойствие одного человека для другого оборачиваются болью. Но эта ревность грызет Дилюка изнутри, не проходит, сколько бы он ни уговаривал себя. Это ведь так глупо — он не имеет права ревновать, не имеет права вообще чувствовать что-то такое. Они с Кэйей не близки и скорее всего уже никогда близки не будут, но даже если бы надежда еще была — это все равно неправильно. Никого нельзя ревновать, человек ведь никому, кроме себя, не принадлежит, он волен делать то, что считает нужным, так, как считает нужным. А Дилюка просто задевает знание о том, что у Кэйи есть кто-то близкий, есть те, кому он доверяет себя и свои секреты. И пусть таких людей немного — Дилюк видел его лишь с Розарией да с Альбедо, — они все равно есть, и Дилюку нужно — Дилюк обязан — порадоваться за него, успокоиться мыслью, что Кэйа все-таки не один, но он не может. Потому что это обидно — абсолютно иррационально, неправильно, неуместно. Обижаться Дилюк тоже не имеет права. У него вообще еще остались хоть какие-то права или проще начать жизнь заново, чем исправить все ошибки прошлого? До точки кипения Дилюк доходит в очередной ничем не примечательный день. Он подготавливает аэростаты к отправке в Ли Юэ, сверяя названия на ящиках и в подготовленном списке, а потом отвлекается, чувствуя, как по коже бегут противные — отвратительные — мурашки. Причина находится сразу: немного в стороне, чуть выше по дороге у винокурни, идут Кэйа с Розарией, и Кэйа смеется. Дилюк не роняет список лишь потому, что сжимает его в руках так сильно, что кожа перчатки впивается в ладонь. Мгновенно становится не до вина. Дилюк смотрит на них, стыдливо и нелепо заходя за аэростат. Кэйа улыбается искренне и открыто, Розария внимательно слушает его рассказ, не сводя с него взгляда. Дилюку не слышно, о чем они говорят, но даже если они обсуждают возможности использования слаймовой слизи в качестве мази от воспалений или еще какую-то бессмысленную чушь, его разуму плевать. Кэйа улыбается. Не ему. Дилюк закусывает губу и гонит от себя все эти мысли. Повторяет себе, как мантру: он не должен так думать, он не имеет права так думать, у Кэйи всегда были друзья, и это нормально. Ненормально то, как отвратительно Дилюк реагирует на все это, и не помогает даже то, что он прекрасно знает, почему он так реагирует. Потому что это еще хуже — знать, в чем причина, и не понимать, что с этим делать. Может, дело даже не в ревности — хотя Дилюку безмерно хочется оказаться на месте Розарии и быть тем, из-за кого Кэйа так улыбается и кому он так довольно что-то рассказывает, — может быть, все дело в обычной зависти. И что из этого лучше — вопрос огромный, открытый, не имеющий ответа. Отвернуться от них оказывается невероятно сложно. Дилюк буквально заставляет себя вернуться к проверке аэростата, напоминая себе, что не только ему не нравится срыв сроков поставки, но помогает это ненадолго, потому что через несколько минут Кэйа с Розарией оказываются совсем рядом, проходят мимо, поравнявшись с Дилюком, и он даже на секунду задерживает дыхание — глупый мимолетный порыв. Будто бы они не успели его заметить. Будто бы от его дурацкого поведения есть хоть какой-то толк. Но они идут дальше, даже не поздоровавшись, и Дилюку плевать на правила приличия и прочее, потому что он совершенно не уверен, что смог бы ответить нормально, а не прорычать приветствие так, словно именно из-за Кэйи с Розарией у него горят все сроки (что на самом деле вообще не так — и не из-за них, и не горит у него ничего, кроме собственного сознания). Дилюк утыкается лбом в твердый, шершавый ящик с вином и шумно выдыхает, коря себя за слабость и нелогичность поведения. Это так глупо. Так нелепо. Так жалко. Он жмурится, пытаясь вернуть себе ясность мыслей, но до его слуха долетает обрывок фразы: — … у нас нейтралитет, и нет, мне нормально, не так, как раньше… — И спокойствие разбивается очередным болезненным уколом под ребра. Нейтралитет. Тот самый, о котором Кэйа просил его в прошлый их разговор. Неужели они говорят о нем? Или сменили тему из-за того, что проходят мимо винокурни? Что они вообще здесь делают? Мысли крутятся с бешеной скоростью, сплетаясь в лишенные всякой логики предположения, и Дилюк не может уцепиться ни за одну из них, чтобы обдумать и отогнать от себя подальше. Кэйе нормально. Кэйе теперь — нормально. Значит ли это, что раньше все было не так? Значит ли это, что раньше у Дилюка был шанс, но теперь, если Кэйе нормально, у Дилюка нет шанса даже на этот шанс? Он сильнее прижимается к ящику, чувствуя, как деревянный бок впивается в лоб, наверняка оставляя неприятные царапины и занозы. Эльзер обнаруживает его именно в такой позе и осторожно касается плеча. Дилюк, вздрогнув, выпрямляется. — Все в порядке, мастер Дилюк? Хочется ответить, что нет, ничего не в порядке, но Дилюк только кивает и надеется, что не выглядит так, словно лучше бы было наткнуться на митачурла и не прикрыться мечом от его атак. Он снова смотрит на список, ставит последнюю галочку напротив одного из названий и протягивает его Эльзеру. Тот с готовностью забирает лист и смотрит на Дилюка, ожидая, видимо, дальнейших распоряжений. — Я все проверил, — говорит Дилюк. — Все ящики на месте, можно отправлять. И уходит, старательно не смотря туда, где вдалеке еще виднеются силуэты Кэйи и Розарии. *** Дилюк никогда особо не понимал завсегдатаев своей таверны. Он одинаково не испытывал симпатии ни к тем, кто систематически надирался до того состояния, когда невозможно даже ровно сидеть, ни к тем, кто весь вечер тянул один бокал. Самому Дилюку не нравился вкус ни вина, ни коктейлей с любым алкоголем. Ему и сейчас не нравится. Но он упрямо делает еще один глоток, надеясь хотя бы примерно понять, почему людям так нравится пить. Не то чтобы у него много причин напиваться в одиночестве посреди ночи, но и тех, что есть, вполне достаточно, чтобы отчаяться настолько. Это так жалко. Просто ужас. Кто бы увидел — засмеял бы и был бы прав. Потому что Дилюк никогда в жизни не думал, что дойдет до такого — опустится до того, чтобы пить вот так, в одиночестве и тишине своей таверны. Какое лицемерие. Вино чуть горчит на языке, и, наверное, будь это сок, Дилюку бы даже понравилось — вкус необычный и очень интересный, — но он чувствует крепость вина, чувствует, как оно чуть обжигает горло и уже слегка туманит мысли, и это ему не нравится совершенно. Дилюк привык мыслить трезво, ясно, не путаться в словах и буквах, и он, честно говоря, не ожидал, что его так быстро развезет, хотя стоило бы догадаться — человеку, который не пил никогда, много не нужно, чтобы опьянеть. Дилюк задумчиво кружит вино в бокале и вздыхает. Какой кошмар. Он даже напиться нормально не может. Точнее, наверное, может, просто не хочет. Потому что изначально план был такой: напиться, чтобы не думать, а на деле получается, что он пьет и думает только больше. И это еще хуже, чем на трезвую голову отгонять от себя неправильные, отвратительные мысли. Потому что теперь их отгонять не получается. Дилюк не может не думать о Кэйе — он вообще ни о чем и ни о ком другом думать не может. И да, без вина его мысли не сильно-то отличаются, но так он хотя бы может задвигать их на задний план, обдумывать только вечером или не обдумывать вообще, отмахиваясь от них, как от назойливых цицинов, ведь он вряд ли поймет что-то, чего еще не понял. Но сейчас понимание накрывает его с головой и ударяет сильнее, чем во все предыдущие разы: Кэйа двигается дальше, а Дилюк… А Дилюк застревает здесь, в сожалениях о прошлом, в чувстве вины, в бесконечных попытках вымолить прощение и заслужить доверие, которого ему, по вполне понятным причинам, не оказывают. И глупо пытаться вернуться к тому, что было, потому что как раньше уже никогда не будет. И Дилюк не то чтобы хочет этого расплывчатого «как раньше». Дилюк хочет совсем другого: видеть Кэйю рядом, чувствовать, что он не закрывается от него, знать, что он доверяет. Дилюк понятия не имеет, что ему сделать, чтобы Кэйа хотя бы попытался снова ему доверять. Насильно мил не будешь — так, кажется, говорят в Снежной? Дилюк впервые готов согласиться с ненавистными Фатуи. А еще сейчас неожиданно сильно и остро отзывается то, во что переросла привязанность Дилюка к Кэйе — куда-то под ребра, в легкие ли, в желудок — куда бы то ни было — впивается любовь, и честно, если бы Дилюк не сидел, подпирая голову рукой, он бы с радостью сейчас пафосно и некрасиво скатился на пол, прижав колени к груди. Архонты, какой кошмар. Люди пьют поэтому? Чтобы осознание собственных ошибок вышибло последний воздух из тела? Или Дилюк настолько не умеет — и не любит — пить, что даже отдаленно не понимает смысл алкоголя? Стэнли как-то обмолвился, что вино помогает ему не помнить, так может, Дилюк делает что-то не так? Или он просто настолько безнадежен, что ему не поможет ни вино, ни даже огненная вода. Он все равно допивает бокал, морщась на каждом глотке. Нет, больше эту гадость он пить не будет. Но от выпитого быстро становится жарко, щеки горят, словно их надуло ветром, в голове тяжело и спутанно ворочаются обрывки мыслей, и теперь он не может уцепиться ни за одну из них, хотя почему-то хочется только сильнее задуматься — о Кэйе, о своих ошибках, об их последних разговорах. О том, как Кэйа сказал, что он ему не верит — на этом воспоминании Дилюка прошибает неприятной дрожью, — о том, как Кэйа улыбался Розарии, как смеялся, разговаривая с ней, и как не смеялся ни в одном из разговоров с Дилюком. Картинки в голове снова оборачиваются огнем ревности, растекающимся внутри, и Дилюк устало трет переносицу, вздыхает и стягивает сюртук, вешая на спинку стула. Затем снимает перчатки, разминает пальцы, щелкая суставами. Перед глазами все немного плывет, ужасно хочется пить, и он облизывает пересохшие губы, хотя это ожидаемо не приносит облегчения. И прохладнее без сюртука тоже не становится. Дилюк берется за платок на шее — сначала просто чуть ослабляет его, а потом и вовсе развязывает узел и кладет платок на стол. Следом расстегивает жилет, убирая его к сюртуку. Но воздуха все равно как будто не хватает, ему душно — и то ли мысли душат, то ли в таверне неожиданно слишком жарко, Дилюк не понимает. Хочется выйти на улицу, но мысль о том, что он может с кем-нибудь столкнуться в таком состоянии, немного отрезвляет, и Дилюк поднимается наверх, крепко держась за поручни. Голова немного кружится, но ноги идут ровно, и Дилюк просто надеется, что он не оступится позорно на ступеньках и не свалится неповоротливым мешком с лестницы. Он выпил совсем немного, так почему же вино действует на него настолько сильно? Это даже немного обидно. Он слышал, как говорили о том, что можно напиться до беспамятства. Что можно проснуться утром и не помнить, чем закончился вечер. Дилюк бы хотел именно этого — не мусолить одни и те же мысли и фразы по десятому кругу, а просто забыть, о чем он думал. О ком он думал. Как будто трезвый он о Кэйе не думает. Действительно. Какая прекрасная ложь. Дилюк открывает дверь и выходит на балкон на втором этаже. Свежий воздух ощущается как благословение, не меньше. Дилюк вдыхает жадно, полной грудью, цепляясь за перила и смотря на город перед собой. Второй этаж — не головокружительная высота, но от выпитого вина и от контрастно прохладной — после духоты таверны — улицы по коже все равно бегут противные, липкие мурашки. Марево алкоголя понемногу спадает, медленно-медленно — мучительно медленно — возвращается ясность ума, хотя мысли все еще путаются и неповоротливо вертятся в голове. Но все равно становится немного легче, пусть и мысли эти — особенно те, что Дилюк упрямо отгонял от себя, — возвращаются снова. Он снова думает о Кэйе, и это уже похоже на помешательство. Невозможно ведь постоянно о ком-то думать, о ком-то переживать, беспокоиться о нем и каждую секунду представлять себе, как бы все могло сложиться, если бы Дилюк тогда, в ту роковую — архонты, какое громкое слово, — ночь поступил иначе. Это даже представлять глупо, потому что прошлого не вернуть, ошибки уже совершены и никакое сожаление не поможет — ни ему самому, ни Кэйе, ни кому-либо еще. Но мысли назойливо лезут в голову, превращаются в смазанные, мутные картинки в воображении, и Дилюк жмурится и прижимается лбом к перилам, неудобно сгибаясь. Мелкие царапинки на лбу, оставшиеся от прошлой встречи с Кэйей, когда Дилюк проверял крепость ящиков с вином собственным лбом, еще не до конца зажили, пусть их и не видно, если не рассматривать вблизи, поэтому теперь они отзываются болью от соприкосновения с твердым деревом перил. Дилюк только сейчас думает о том, что можно было бы лечь на ладонь, чтобы хоть как-то смягчить прикосновение, но уже поздно — и смягчать он ничего не хочет, потому что эта боль хотя бы немного отрезвляет. Он часто дышит, чувствуя, как свежий воздух приятно холодит горло, и отчаянно старается не думать о Кэйе. Не думать о том, что он все продолбал — сам, своими силами, своими словами и поступками, и винить в этом некого и нечего, и это неприятно и обидно, и, архонты, почему же до него так долго всегда доходит? Не думать о Кэйе получается с трудом. Получается, откровенно, так себе. А потом, через пару долгих, вязких моментов, — не получается вообще, потому что он слышит голос Кэйи где-то совсем рядом. Неужели он настолько сильно напился? Дилюк отрывается от перил, смотрит туда, откуда доносятся звуки тихого, но оживленного разговора, и действительно видит Кэйю. Тот идет в компании Альбедо, о чем-то с ним переговариваясь и внимательно слушая то, что отвечает — или рассказывает? — ему Альбедо, кивает на его слова, что-то говорит сам, улыбается — искренне, не натянуто, — смеется, хлопает Альбедо по плечу. На Альбедо и его реакции Дилюк даже не смотрит, потому что его взгляд прикован к Кэйе — его взгляд всегда прикован к Кэйе. Дилюк на секунду замирает, словно пойманный с поличным преступник. Или, скорее, как испуганное дикое животное. Что ему делать? Стоит ли остаться здесь и сделать вид, что он ничего не видит и не слышит, или вернуться в таверну, пока ни Кэйа, ни Альбедо его не заметили? Главное — не привлекать их внимания. Ничего не говорить. В идеале — даже не дышать. Дилюк наконец приходит в себя — и чего он так перепугался, что за дурацкий вечер — и возвращается в таверну, тихо прикрывая за собой дверь и надеясь, что они его так и не увидели. Или, если увидели, то не в момент позорного побега. Ноги подкашиваются сами собой, хотя Дилюку еще минуту назад казалось, что он протрезвел достаточно, чтобы стоять ровно, и он съезжает на пол, прижимаясь спиной к двери. Все так, как и хотелось еще там, внизу — пафосно и некрасиво. Какой ужас. Насколько же он жалок, раз просто сидит здесь и пытается прийти в себя, словно одного лишь появления Кэйи на горизонте достаточно, чтобы выбить Дилюка из равновесия. Насколько же он жалок, раз просто сидит здесь и прилагает множество усилий, чтобы не жалеть себя, не поддаваться этому желанию, не проваливаться в засасывающий омут чувства вины. Насколько же он жалок, раз просто сидит здесь, уткнувшись подбородком в колени, и понимает, что сейчас на большее нет никаких — ни моральных, ни физических — сил. Дилюк никогда не думал, что он может быть таким, но реальность доказывает обратное — и он впервые с ней согласен. В свою квартиру в городе он добирается, когда небо над башнями стены начинает светлеть от занимающегося рассвета.