За рассветом близится вечное лето

Иногда Дилюк не совсем понимает, какими принципами руководствуется, принимая некоторые решения. Например, такие — завидев на горизонте надвигающиеся тучи, сулящие грозу, отправиться на винокурню вместо того, чтобы заночевать в городе. Серьезно, в чем логика? Он надеялся, что успеет до того, как начнется дождь — идти не так долго, полчаса от силы, а если сократить через ущелье, и того быстрее. Стоило бы догадаться, что дождь обогнать не получится — гроза настигает его в том самом ущелье, оглушает громом, обрушивается хлесткими порывами ветра и ледяными каплями, бьющими по лицу. Дилюк ускоряет шаг и почти забегает под навес по левую сторону дороги. Дождь льет сплошной стеной, земля под ногами стремительно превращается в грязное месиво и тонет в бурлящих от силы стихии потоках. И чего ему в городе не сиделось, надо было срочно возвращаться на винокурню. Послал бы птицу, Аделинда бы не ждала к ужину, не волновалась бы за него. А теперь даже представить сложно, сколько времени он здесь проторчит. Хорошо еще, что промок не слишком сильно — не успел, — но волосы все равно неприятно липнут к щекам, и по лицу противно скользят холодные капли. Дилюк зачесывает мокрую челку назад, стирает ладонью влагу с щек, оборачивается, глядя на дорогу, и замирает. Застывает на месте, пораженный увиденным: под навесом, у другой скалы, сидит Кэйа. Где бы еще они могли встретиться. Кэйа выглядит странно. Его силуэт словно размывается резкими каплями дождя, словно плывет по контуру, и Дилюк даже не сразу понимает, почему ему так кажется. Кэйа сидит, подобрав под себя ноги и умостившись на каком-то ящике не то с сеном, не то с чем-то еще, и смотрит в землю перед собой. Навес ему не особо помогает, потому что у него мокрые насквозь волосы, одежда тоже выглядит влажной, облепляя тело, да и сверху, с крыши, вода капает, стекая в небольшую лужицу у его ног. И Кэйа не обращает на это никакого внимания — сидит, даже не шевелясь, только вздрагивает, когда над ущельем разносится очередной раскат грома. Дилюк думает недолго. Наплевав на дождь и на то, что он промокнет сильнее, в несколько быстрых шагов пересекает дорогу и оказывается рядом с Кэйей. Зовет его по имени, стараясь перекричать гром и шум дождя, но Кэйа не реагирует, даже взгляд не поднимает. Дилюк берет его за руку, осторожно, готовый подхватить, если Кэйа вдруг дернется слишком резко, но в ответ получает лишь размытый, потерянный взгляд голубого глаза. Снова гремит гром. Кэйа вздрагивает так, что судорожно сжимает ладонь Дилюка в своей, и лишь тогда смотрит немного осознаннее. Со следующим раскатом грома все возвращается обратно. Дилюк приседает рядом с ним, снизу заглядывая в лицо. Кэйа сейчас похож на того мальчика, которого когда-то отец подобрал на улице у старого поместья. Дилюк подробностей не помнит, по прошествии лет многое стерлось из памяти, но почему-то уверен, что тогда Кэйа выглядел точно так же: потерянный, испуганный, разбитый. От его вида сердце сжимается так сильно, так больно, что только ледяные капли дождя, заносимые ветром под крышу, приводят в чувства, не позволяя задуматься слишком сильно. Дилюк должен что-то сделать, но что? У Кэйи истерика? Паника? Почему он вообще оказался в этом хиличурловом ущелье один? — Кэйа, — снова на пробу зовет он. Ответа ожидаемо нет. Дилюк осторожно встряхивает его за плечо свободной рукой, так и не выпуская его ладонь, и Кэйа вздрагивает, чуть ли не подпрыгивает на ящике, дергается, вырываясь из хватки, и смотрит на Дилюка. — Пойдешь со мной? Дилюк тянется к нему, давая выбор. Если Кэйа не согласится, если Кэйа решит остаться здесь, под дождем, или пойти куда-то еще — туда, где ему лучше, комфортнее, туда, где он чувствует себя в большей безопасности, чем рядом с Дилюком, — так тому и быть. Давить на него Дилюк не собирается. В конце концов, может, это и не страх вовсе, а Кэйа просто задумался — растворился в шелесте капель по дороге и лужам, затерялся в гуле ветра. Кто знает, что у него на уме. Кэйа молчит пару мгновений, моргает осоловело, окончательно приходя в себя, прислушивается к шуму дождя за пределами навеса. А потом берется за руку Дилюка и кивает. И проговаривает, видимо, для большей уверенности — своей или Дилюка, не вполне понятно. — Пойду. Дилюк сжимает его ладонь в своей. Отводит с лица Кэйи прилипшую прядь волос — тот не уворачивается от прикосновения, но хмурится и качает головой, а потом поднимается с ящика, чуть пошатываясь. — Давай подождем, пока дождь хотя бы немного стихнет, — предлагает Дилюк. Кэйа нервно ведет плечом. — Я и так мокрый насквозь, — говорит он. — Сильнее не промокну. А промокну — так не растаю. — Хорошо, — соглашается Дилюк. — Побежим? Кэйа кивает и первым выбегает из-под навеса, резко вырывая руку. До винокурни они добираются настолько промокшими, словно не под дождь попали, а купались в Сидровом озере. Даже глазная повязка Кэйи сочится пропитавшей ее водой, а уж про мех на его накидке и говорить нечего — висит мокрыми сосульками и не греет совершенно, только хуже делает. Дилюк прикрывает за ним дверь и трясет головой, чувствуя, как влажные, спутанные пряди бьют по щекам. — Мастер Дилюк! — Аделинда встречает их и всплескивает руками тут же, будто только его появления и ждала. — Мастер Кэйа! Дилюк тоже смотрит на Кэйю — тот смущенно улыбается, чуть сутулится, будто хочет уйти от внимания Аделинды. Интересно, он еще помнит, что это бесполезная затея? Или на правах гостя, на правах человека, которого Дилюк привел сам, он не был здесь так давно, что это стерлось из памяти? Дилюк не спрашивает — это не имеет значения сейчас. — Почему вы не остались в городе? — Аделинда обращается уже к нему. — Надо было вам мокнуть под дождем. — Думал, успею добраться. Аделинда только вздыхает. — Получше бы подумали, мастер Дилюк, — привычно ворчит она. — Тучи ведь с утра ходили. Дилюк пожимает плечами. Мог бы подумать и получше, конечно, но теперь он не жалеет о своем решении — кто знает, сколько бы иначе Кэйа просидел под навесом? Дождь, возможно, не закончится до самого утра, и что, он бы остался там, в ущелье, до рассвета? Об этом даже думать не хочется, поэтому Дилюк старательно гонит от себя все мысли. — Придется, наверное, здесь заночевать, — говорит он, повернувшись к Кэйе. Тот за всю их короткую перепалку с Аделиндой не произнес ни слова. — Останешься? Если не хочешь, мы найдем какой-нибудь походный плащ и сапоги, чтобы ты не вымок по дороге обратно. Кэйа качает головой. — Если ты не против, я, пожалуй, останусь. Если ты не против. Дилюк не против настолько, что с радостью бы прямо сейчас распорядился обставить любую комнату по желанию Кэйи — было бы у Кэйи это желание. — Конечно, не против. — Дилюк чуть улыбается и, наконец, стягивает сапоги. Кэйа, судя по возне за спиной, следует его примеру. — Аделинда, найдешь сухую одежду? И нужно приготовить гостевую комнату. — Сейчас только отыщу этих негодниц, хватит им от работы отлынивать. Дилюк усмехается, наблюдая за тем, как Аделинда уходит в правое крыло винокурни, и направляется к лестнице. Кэйа молча следует за ним. — Попрошу Аделинду принести тебе чистую одежду сюда, — говорит Дилюк, останавливаясь возле одной из дверей. — Если что-нибудь понадобится, обязательно дай знать ей или мне, кому захочешь. Там есть ванная, и… — Я помню, — перебивает Кэйа. Недоговоренная фраза встает поперек горла. Дилюк ей буквально давится. Кэйа помнит. И от этого почему-то не становится ни легче, ни хуже — Дилюк словно зависает где-то между, так и не понимая, стоит ли ему куда-то упасть или куда-то подняться, потому что если падать — никто не поймает, если подниматься — никто не встретит. Кэйа помнит. Архонты всемилостивые, что ему делать — с собой и вообще? — Хорошо, — все-таки выдавливает Дилюк. — Потом обязательно спускайся к ужину, нужно съесть что-нибудь горячее, чтобы быстрее… — Мастер Дилюк, — Кэйа слабо усмехается, перебивая вновь. — Все в порядке, мне не десять лет. Да уж лучше бы было десять, и ему, и Дилюку, потому что в те дни все казалось простым и понятным, впереди были только тренировки на заднем дворе поместья, детские проделки, строгие, но теплые взгляды отца, заливистый смех Кэйи в ответ на очередную выходку Дилюка. Дилюк не любит скучать по прошлому, но иногда какая-то мелочь цепляет — и утаскивает в ностальгию, затапливая воспоминаниями с головой. Но хорошим это заканчивается редко — никогда не заканчивается, если честно, потому что потом он неизбежно вспоминает и юность, и ту ночь, и свои слова, и свои действия… Нет. Дилюк не любит скучать по прошлому. Он кивает и оставляет Кэйю у двери в комнату, направляясь к себе. В груди тянет — неприятно, болезненно, но как-то глухо, словно все переживания перекрывает другая мысль, которую Дилюк никак не может поймать. До него доходит, только когда за спиной с тихим скрипом закрывается дверь. Дождь. Кэйа раньше никогда так не реагировал на грозы и дожди. Догадка выглядит дикой, почти невероятной — он же не мог начать бояться грозы после… того, что случилось тогда? Или мог? Если да, то все резко становится отвратительнее в сотню — в тысячу — раз. Как будто Дилюк мог еще сильнее чувствовать себя виноватым за произошедшее. У его чувства вины, кажется, нет ни конца, ни края. Неиссякаемое, всепоглощающее чувство, справиться с которым не помогает ничего. Абсолютно. Ничего. Моется он в задумчивости, долго стоит под горячими струями, с нажимом растирает кожу мочалкой, чувствуя, как она уже почти горит под пальцами. Из головы никак не идет это дурацкое осознание. Малодушно хочется выбросить эту мысль, избавиться от нее, забыть, но Дилюк за все годы своего путешествия так и не научился отпускать. Он и за Кэйю до сих пор цепляется именно поэтому, наверное, — искренне любит и совершенно не чувствует сил отпустить, мучая, в конечном итоге, и себя, и его, и неизвестно, кого больше. К ужину он спускается настолько уставший, словно горячий душ не придал ему сил, а наоборот — смыл последнее, что оставалось. Кэйи внизу нет, Аделинда на закономерный вопрос пожимает плечами, отвечая, что он не появлялся. Дилюк кивает. Он не может заставить Кэйю ужинать с ним — понятно, пусть и отзывается неприятной тяжестью внутри, — но ему все равно нужно поесть, потому что такие истерики — тихие, без лишних эмоций, на грани ослепляющей паники — всегда отнимают сил больше, чем самые громкие крики. Дилюк достаточно насмотрелся на подобное за время странствий. Аделинда — храни архонты эту женщину за все, что она делала и делает для него, — ничего не спрашивает, молча ужиная вместе с Дилюком. Только смотрит как-то слишком уж понимающе и с явной надеждой. Дилюк бы усмехнулся — горько, поломанно, — но сил нет даже на это. Как объяснить ей, что надежды нет? Как признаться, что он сам все разрушил, дотла спалив все мосты между ними? Аделинда, наверное, и без его разъяснений все это понимает, иначе не смотрела бы так. Наверное. Дилюк ни в чем не уверен, и еще никогда в жизни он не был настолько потерян в собственных мыслях. — Мне отнести еду мастеру Кэйе? — спрашивает Аделинда, когда Дилюк заканчивает есть и чинно складывает приборы на пустую тарелку. Он не думал об этом, хотя, вообще-то, стоило бы. — Нет, я сам отнесу, — говорит он и встает из-за стола. Привычно благодарит Аделинду, непривычно берется за поднос с парой тарелок и чашкой горячего чая. Почему-то кажется, что так будет правильнее — самому принести Кэйе ужин. Может быть, тот даже впустит его, а не заберет поднос, стоя в дверях. Может быть, даже не выгонит из комнаты, пока будет есть… Хотя эта мысль — глупая и беспочвенная. Кэйа так не сделает. Не после того, чему Дилюк стал свидетелем в ущелье. И Дилюк даже поймет такую реакцию — он и сам бы не захотел, чтобы кто-то видел его в настолько разбитом состоянии, в настолько беспомощном и потерянном. И нет, он не считает Кэйю жалким или слабым из-за этого — конечно, не считает, Дилюк ведь не дурак, хотя это спорное утверждение, но он правда понимает его и может представить, каково это — сидеть вот так под дождем в одиночестве и с ужасом ждать следующего раската грома, когда внутри все сжимается от страха и накатывающей волнами паники. Дилюк может представить — и, если потребуется, он готов рассказать об этом Кэйе. Если Кэйа позволит. Дилюк осторожно поднимается по лестнице, боясь запутаться в ногах и опрокинуть поднос. До комнаты Кэйи — архонты, как же замечательно звучит, пусть и всего на один вечер, — он добирается, ничего не разлив. — Кэйа? — Он аккуратно стучит пяткой по двери и замирает, дожидаясь ответа. В ответ — тишина, не слышно ни приближающихся шагов, ни чего-то еще. Кэйа уже уснул? Или просто не хочет открывать? Дилюк зовет еще раз, результат — тот же. — Я вхожу, — предупреждает он и медленно, чтобы не перевернуть поднос, нажимает локтем на ручку. В комнате оказывается темно, Кэйа не зажег даже лампу на столе. За окном по-прежнему шелестит дождь и раскаты грома раздаются то тише, то громче, словно молнии сверкают то где-то вдалеке, то совсем рядом с винокурней. Глаза привыкают к темноте с неохотой — после яркого света внизу здесь не видно абсолютно ничего. Дилюк проходит до стола, ставит поднос и оборачивается к кровати, уже почти ожидая увидеть спящего Кэйю — и залюбоваться им, позволив себе украсть это мгновение. Но Кэйа не спит. Теперь, когда мрак комнаты уже не кажется таким кромешным, Дилюк видит — Кэйа лежит на кровати боком, обняв колени и крепко прижав их к груди, и вздрагивает от каждого удара грома, бездумно уставившись в окно и закусив указательный палец. — Кэйа? — Дилюк замирает у кровати, не решаясь ни прикоснуться к нему, ни позвать громче, увереннее — голос не слушается и тонет в шуме дождя и грома. Снова раздается рокот стихии — неожиданно громкий настолько, что Дилюк невольно ежится, а Кэйа — Кэйа вздрагивает так заметно, что видно даже в полумраке. Дилюк обеспокоенно опускается перед ним на колени, но Кэйа — как и в ущелье — на него не смотрит. Он вздрагивает на каждый раскат грома, сильнее обнимает себя за колени, кусает палец — то ли чтобы не плакать, то ли чтобы не вскрикивать. Слез на щеках не видно, он молчит, не произносит ни звука, и Дилюк не может понять, но и спросить — не может тоже, потому что взгляд у Кэйи — снова — испуганный и отсутствующий. Он словно не здесь. Словно где-то очень, очень далеко — даже не по меркам расстояния, а по меркам времени. Дилюк, сам того не желая, снова вспоминает ту ночь — да будь она сотню, тысячу раз проклята. Кэйа, судя по его взгляду и по едва заметному, ощутимому только не то шестым, не то еще каким-то чувством, вспоминает об этом тоже. Тогда ведь бушевала такая же гроза, дождь лил стеной, застилая все перед глазами и противно впитываясь в одежду ледяными каплями. А может, Кэйа думает не об этом? Может, Кэйа ни о чем вообще не думает? Но нет. Догадка Дилюка подтверждается, когда он в перерывах между раскатами грома тихо зовет Кэйю по имени, а тот все равно вздрагивает — крупно, заметно, всем телом, — а потом прикрывает лицо локтем. Дилюк вздрагивает вместе с ним, потому что он помнит. Он понимает, почему Кэйа реагирует так. В ту ночь Кэйа закрывался точно так же, но уже после того, как Дилюк оставил ему шрам, теперь надежно скрытый повязкой. В ту ночь Кэйа закрывался точно так же, но Дилюка это не остановило, и у Кэйи есть еще один шрам — выше локтя, неровный и некрасивый. Напоминающий о том, что было, не хуже шрама на глазу и глаза бога на бедре. Боль снова огненной волной прокатывается под ребрами и застывает, обернувшись вокруг сердца. Дилюк не ненавидит себя за ту ночь, но прямо сейчас кажется, что стоило бы. Он отмирает только со следующим раскатом грома. — Я тебя не трону, — говорит он. Укрывает Кэйю одеялом, натягивая его по самые плечи, осторожно, едва касаясь, отводит его ладонь от лица. Кэйа по-прежнему не плачет, но взгляд у него все еще потерянный. Неосознанный. Дилюку больно. Он безвольно оседает у кровати Кэйи, прижимается к ней боком, так и не выпуская руку Кэйи из своей ладони. Он просто не может отпустить его, не может уйти, оставив в таком состоянии. Когда-то он уже совершил эту ошибку. Больше он ее не повторит. Кэйа обессиленно сжимает его пальцы в ответ, но ничего не говорит — и руку не отнимает. Дилюку больше ничего не нужно — он и так почти преступно счастлив, что Кэйа позволяет ему сейчас находиться здесь. Возможно, у него просто нет сил прогнать Дилюка, и если это действительно так и Дилюк опять пользуется его слабостью — пусть, Дилюк понесет за это заслуженное наказание утром. Или когда Кэйа придет в себя достаточно для того, чтобы оттолкнуть. Или когда-нибудь, когда Кэйа сочтет нужным. Дилюк не скажет ему ни слова. Дилюк примет и выслушает все, что Кэйа захочет до него донести. Но в это мгновение он сидит здесь, прислушиваясь к затихающему дождю за окном, и через несколько долгих, мучительно тянущихся секунд дыхание Кэйи выравнивается, становится глубже. Дилюк смотрит на него — Кэйа спит, чуть приоткрыв рот, и Дилюку снова больно — но на этот раз от накатившей, впившейся в ребра изнутри нежности. Он сам засыпает, когда небо на востоке сереет, намекая на приближающийся рассвет, — утыкается в матрас лбом, неудобно согнув руку в локте, но ни за что не решаясь отпустить ладонь Кэйи. Уже плавая в сонном мареве, Дилюк думает о том, что ему отчаянно сильно хочется надеяться на то, что утром он не увидит того же злого и острого взгляда, что видел у Кэйи в прошлый их разговор. Но если Кэйа будет злиться — у него на это есть все права, и Дилюк даже ничего не сможет ему возразить. И не захочет — и это, наверное, еще хуже. Из сна его вырывает тихий, но взволнованный голос Аделинды. Дилюк смотрит на нее непонимающе, приходит в себя, с трудом осознавая, где он и что случилось. Тело неприятно ноет от неудобной позы, и пальцам неожиданно холодно — он больше не держит руку Кэйи в своей. Дилюк сжимает пальцы в кулак и снова смотрит на Аделинду. — Что стряслось? — спрашивает он, прикрывая зевок локтем. Глаза болят от недостатка сна, и в голове тяжело ворочаются мысли. — Мастер Кэйа, кажется, заболел. Замечательно. Дилюк тут же поднимается с пола, опираясь о матрас, и смотрит на Кэйю. Тот беспокойно вздрагивает на подушке, дышит часто, волосы липнут к лицу, а щеки его — видно даже в серости комнаты — отливают непривычным для смуглой кожи оттенком. Дилюк осторожно касается его лба тыльной стороной ладони — Кэйа громко выдыхает. Лоб у него раскаленный, словно угли, и влажный от пота. Лишь потом Дилюк замечает, что и свободная рубашка — где Аделинда только нашла такую — неровно сбилась, красиво обнажая ключицы, а одеяло откинуто до пояса. То есть он не перегрелся, не распарился в удушающе тяжелых объятиях одеяла. Вот и доброе утро. Дилюк переводит взгляд на Аделинду, надеясь, что она поймет его заминку по глазам. Он понятия не имеет, что делать. В детстве их лечением всегда занималась именно она, но и болели они редко — Кэйа в принципе рос здоровым ребенком, а Дилюк довольно рано получил глаз бога, и его стихия всегда помогала ему легче переносить любые морозы. На его памяти они простывали всего пару раз: первый — когда жарким летом до синих губ перекупались в пруду у поместья; второй — когда попали под дождь, возвращаясь после совместного патруля уже во времена рыцарства. И теперь Дилюк просто не знает, с чего начать — как помочь Кэйе, что сделать, чтобы ему стало легче, как забрать его боль, если у него что-то болит, себе. Аделинда в ответ по-доброму улыбается — понимает его смятение — и ласково треплет по волосам, привстав на носочки. — Идите к себе, — произносит она. — Вы ведь так нормально и не поспали, и вид у вас, откровенно говоря, удручающий. Дилюк криво усмехается. Действительно, нормально поспать он так и не сумел, но не то чтобы об этом жалеет — пару месяцев назад он мог только мечтать о том, чтобы провести ночь у кровати Кэйи, держа его за руку. И пускай это случилось лишь из его собственного упрямства и нежелания уходить и Кэйа об этом не знал — неважно. Может, Кэйа и знал — не мог же он ни разу за всю ночь не проснуться, не понять, что кто-то держит его за руку, кто-то сидит у кровати. Кэйа всегда спал чутко, вряд ли это изменилось за те годы, что они не общались. — Мастер Дилюк, все будет в порядке. — Аделинда ободряюще сжимает его плечо, вырывая из задумчивости. — Обычной простудой меня не напугать, ваши сопливые носы я лечить умею. Дилюк тихо фыркает, но кивает. — Позови меня, если понадоблюсь, — говорит он, берясь за ручку двери. «Позови меня, даже если не понадоблюсь», — этого он не добавляет, но Аделинда, судя по ее улыбке, понимает его и без слов. Дилюк долго ворочается в постели, рассеянно глядя на сереющее за окном небо, затянутое тяжелыми облаками. Наверное, сегодня тоже будет дождь, и Кэйа не уйдет с винокурни — но даже не из-за погоды, а из-за лихорадки. Завернется в несколько одеял в комнате, отделенной от комнаты Дилюка двумя стенами, закутается так, что будет торчать только, как выразилась Аделинда, сопливый нос — Кэйа в детстве, когда болел, всегда именно так и делал. И Дилюк, когда проснется чуть позже, замрет в дверях, не в силах отвести от него взгляд и не в силах посочувствовать ему должным образом — потому что будет малодушно радоваться тому, что Кэйа подольше останется рядом, пусть и не совсем добровольно. Может быть, они даже поговорят. Или Кэйа и на порог комнаты его не пустит, взглядом пригвоздив к месту, потому что не захочет видеть Дилюка — он и в обычной-то обстановке ему не слишком рад, а вот так, в раздрае, что душевном, что физическом, и подавно не согласится проводить с ним время. Но это все неважно. Пальцы все еще помнят тепло его ладони. Кэйа здесь, на винокурне — одновременно так близко, и так далеко. Ворочаясь от волнами накатывающего жара простуды, беспокойно спит в одной из комнат. Он здесь. Не рядом, но здесь. А со всем остальным Дилюк разберется завтра. *** В следующий раз Дилюк просыпается резко, будто его выдергивает рывком. В памяти все еще вертятся осколки сновидения — та самая ночь, тот самый момент: Кэйа закрывается локтем, уходя из-под удара, но Дилюк все равно чувствует, как раскаленный меч касается его руки, в воздухе тут же пахнет не то гарью, не то дымом, а Кэйа смотрит отвратительно понимающе, так, словно только этого и ждал. Ярость поднимается внутри с новой силой, толкает на то, на что Дилюк бы не отважился никогда в жизни, — он вновь поднимает меч, а потом комната озаряется голубоватой вспышкой, и между ними возникает ледяная стена. Которую они до сих пор, кажется, не могут растопить. Дилюк садится на постели, трет лицо ладонью. Сделанного не вернуть, но сожалением затапливает с головой и почему-то горше обычного. Возможно, потому, что Кэйа спит сейчас буквально через комнату от него. Возможно, потому, что Дилюк вчера лично убедился в том, как сильно он ранил Кэйю — не столько физически, сколько душевно — потому что просто так люди не закрываются, почти в точности копируя движения из прошлого, когда их зовут по имени. Дилюк привык просыпаться с сожалениями. Но это не значит, что он ничего не хочет с этим сделать. Он помнит все, что Кэйа ему тогда сказал. И помнит то, как именно он это сказал — как долго не мог решиться, переминался с ноги на ногу, не осмеливался посмотреть на Дилюка прямо и отводил взгляд, чего раньше никогда не было. Дилюк все это осознал уже потом, когда спала пелена горя от потери отца и гнева — от мнимого предательства Кэйи. Каким же глупцом он тогда был… Если Кэйа никогда его не простит, у Дилюка даже не возникнет вопросов. От невеселых раздумий — да сколько можно об этом думать, как будто бесполезное обсасывание одного и того же в силах как-то помочь — отвлекает настойчивый стук в дверь. — Да? — громко спрашивает он. Потом выбирается из постели, быстро натягивая привычную домашнюю одежду, аккуратно сложенную на спинке стула, и замирает у окна, пальцами расчесывая спутавшиеся за ночь волосы. Через мгновение дверь распахивается и на пороге показывается Аделинда. Сколько он проспал, интересно. Срочных дел на сегодня нет, но он все равно не может позволить себе провести весь день в постели. В конце концов, он чувствует себя нормально — даже с учетом того, что спал плохо, — а Кэйе там, за стенами, опять за стенами, гораздо хуже, чем ему. На секунду возникает мысль о том, что Кэйю может не так расстроить болезнь, как то, где он в таком состоянии находится. Если ему так неприятно общество Дилюка, то эти несколько дней здесь, пока он не выздоровеет, покажутся ему настоящей пыткой, которую Дилюк никак не может ему облегчить — потому что он точно не отпустит его с температурой, даже если Кэйа будет протестовать всеми оставшимися силами. Архонты, он когда-нибудь сможет не доставлять Кэйе лишних проблем и страданий? — С Кэйей все хорошо? — Фраза слетает с губ быстрее, чем Дилюк успевает об этом подумать. Он ведь просил ее обращаться к нему, если что-то будет нужно. — Что-то случилось? Аделинда тихо посмеивается, закрывая за собой дверь. — Не беспокойтесь так, мастер Дилюк, — успокаивает она. — Все в порядке, обычная простуда. Боль в горле, насморк, небольшая температура. Даже целителя звать не придется. Дилюк только сейчас осознает, что выдыхает — он задержал дыхание, почему-то готовясь не то что к худшему, а чему-то… ну, более серьезному. Хотя, конечно, и простуду назвать чем-то несерьезным он не осмелится. Аделинда вдруг замирает, теребя в руках передник, будто хочет что-то сказать, но никак не решается. То есть это еще не все? Что-то все-таки произошло? — Что такое? — Он просил вас не приходить к нему. Кто бы сомневался. — А причину озвучил? — Дилюк рассеянно смотрит в окно, надеясь, что голос не выдает его с потрохами, но, повернувшись, по внимательному взгляду Аделинды видит, что зря — ничего от нее не скроешь, она все понимает, улыбается грустно, с сочувствием. Которого Дилюк не заслуживает. — Нет. Ему больно разговаривать — горло же. Дилюк кивает, снова отворачиваясь к окну. Что он может сказать? Ему хочется уважать желания Кэйи, показать, что его слова — не пустой звук, но вместе с тем нестерпимо сильно хочется его увидеть. Какая же это пытка — знать, что он совсем рядом, буквально у Дилюка дома, и все равно не иметь возможности хотя бы мельком на него посмотреть. — Мастер Дилюк, если я попрошу вас отнести мастеру Кэйе бульон, вы мне поможете? Дилюку кажется, что он ослышался. Почему Аделинда помогает ему? Или не помогает — но что тогда она делает? Хочется глупо спросить, зачем это все, но он вовремя прикусывает язык. Неважно. Он готов зубами вцепиться в любую возможность провести с Кэйей больше времени, и, если — когда — Кэйе не понравится его визит, пусть будет стимул быстрее поправиться, чтобы пинками выгнать Дилюка из комнаты. — У тебя много дел, — задумчиво тянет Дилюк. — И помощь тебе правда не помешает. — А Моко и Хилли я к мастеру не отправлю, пристанут еще со своими разговорами, а ему покой нужен. — Аделинда улыбается — на этот раз светлее, ярче, видно, что сдерживает смех, и Дилюк не может не улыбнуться в ответ. — Спасибо, — тихо произносит он. Аделинда кивает, но вслух говорит: — Это я должна благодарить вас за то, что соглашаетесь мне помочь. Спускайтесь к завтраку, пока все не остыло, — и уходит, осторожно прикрывая за собой дверь. Дилюк ухмыляется, направляясь в ванную. Он совершенно точно не заслуживает тех людей, что его окружают. *** Сразу после завтрака Аделинда с заговорщицким видом — что за прекрасная женщина — вручает Дилюку поднос с миской теплого, почти горячего бульона, ложкой и хлебом и улыбается так, будто заранее уверена в успешности их затеи. Дилюк настроен куда менее оптимистично — с Кэйи станется повернуться к нему спиной и притвориться спящим. Это даже не будет неожиданностью. Дилюк больше удивится, если Кэйа ничего такого не сделает. Поднявшись на второй этаж, он осторожно стучит в дверь и немного погодя заходит, придерживая поднос. На этот раз Кэйа не спит: полусидит на постели, листает какой-то блокнот — наверное, свой, из сумки, которую Дилюк тут же замечает на тумбе рядом — и, бросив взгляд на Дилюка, сразу напрягается, садясь ровнее. Дилюк замирает в дверях. Кэйа выглядит уставшим — теперь, при свете дня, заметны и глубокая тень под глазом, и бледность кожи, и опустившиеся плечи, и взгляд его, пусть и болезненно блестит от температуры, тоже кажется утомленным и немного недовольным. Дилюк ничего про это не спрашивает. Он проходит в комнату, ставит поднос на тумбу, чуть сдвинув сумку и цветочный горшок. Кэйа наблюдает за ним, с каждой секундой напрягаясь все больше. Ждет, что Дилюк сейчас его выгонит? Готовится защищаться? — Аделинда занята, — первым говорит Дилюк, догадываясь, какой вопрос Кэйа захочет задать. — Поэтому пришел я. Кэйа молча кивает и снова утыкается в блокнот, тихо шелестя страницами. Хочется что-нибудь спросить, что-нибудь сказать, чтобы нарушить тяжелое, физически ощутимое молчание, но слова не идут, да и Дилюк понятия не имеет, что он может спрашивать, а что — нет. Кэйа старательно на него не смотрит. Дилюк отходит к окну, чтобы не раздражать сильнее, но в итоге Кэйа не выдерживает: — Тебе еще что-то нужно? — Голос его звучит хрипло и не так весело, как обычно. Он тут же кашляет, возится на постели — Дилюк наблюдает за ним, по-прежнему стоя у окна и не подходя ближе. — Нет. — Тогда почему ты еще здесь? Грубо. Но Дилюк ничего не говорит, только прикусывает щеку изнутри. Он даже не вздыхает — потому что Кэйю можно понять. — Поешь, пожалуйста, — помолчав, просит Дилюк. Кэйа бросает взгляд на поднос, а потом снова возвращает внимание блокноту. — Мне ничего не нужно, — говорит он. — И вообще, не беспокойся, к вечеру меня тут не будет. Дилюк хмурится. — Уйдешь домой? — Да. Со мной все в порядке. Что я, до дома не дойду. Дилюку не весело — честное слово, не весело, но смешок сам собой срывается с губ, и Кэйа тут же вскидывается на кровати, смотрит на него — зло и раздраженно, — сжимает одеяло, которым все еще прикрыты ноги, в кулаке. — Я не собираюсь удерживать тебя силой, — поясняет Дилюк, — но ты простыл и еще слаб после вчерашнего. Оставайся столько, сколько потребуется. Кэйю, кажется, эти слова злят только сильнее — он настолько не хочет находиться здесь? Ему настолько неприятна и компания Дилюка, и сама мысль о том, что он — на его территории? Это ранит неожиданно сильно, хотя Дилюку стоило быть готовым к такой реакции. Он не удивлен. Но… обескуражен. Кэйа откладывает блокнот в сторону, скидывает одеяло — Дилюк изо всех сил не смотрит на его голые стопы — опускает ноги на пол. Дилюк хмурится сильнее. Он собирается встать? После вчерашнего срыва, с температурой и общей слабостью? И это еще Дилюк упрямый? Кэйа встает, упираясь рукой в матрас. Чуть пошатывается, держится за тумбу, но смотрит на Дилюка так, будто и в простуде тоже он виноват. Потом делает шаг вперед — и Дилюк с готовностью кидается к нему, ловит, подставляя плечо, потому что ноги Кэйю ожидаемо не слушаются. Он почти висит у Дилюка на плече, и на мгновение кажется, что лучше было бы его не трогать — или нет, потому что Дилюк не знает, что для Кэйи хуже: выглядеть беспомощным и валиться с ног или вот так принимать помощь Дилюка? Кэйа ничего не говорит, только закашливается, прикрывая рот рукой. Дилюк держит его крепко, прижимает к себе, не позволяя упасть. Рубашка Кэйи опять съезжает в сторону — нет, правда, где ее Аделинда нашла вообще, — и Дилюк отводит взгляд, смотря себе под ноги. — Отпусти меня. — Ты упадешь. — На кровать отпусти. Дилюк почти слышит непроизнесенное «придурок» и послушно опускает Кэйю на кровать. Тот — совсем как Дилюк и думал — кутается в одеяло, натягивая его до самого носа, и смотрит, сверкая раздраженным взглядом. — Все еще хочешь домой? Кэйа невесело усмехается. — Вы неправильно вопрос ставите, мастер Дилюк. Домой-то я хочу, но уже явно туда не собираюсь. Дилюк кивает. Он и на это согласен. — Тебе нужно поесть, — снова напоминает он. — Тебе нужны силы. — Мне нужно, чтобы ты оставил меня в покое. — Извини, что не хочу бросать тебя в беде. Или надо было вчера оставить тебя под дождем? Ты сам согласился, я спрашивал. Хотя при его состоянии вчера — теперь кажется, что он согласился бы на что угодно. Дилюку просто повезло — или нет, тут как посмотреть, — оказаться рядом. Он вспоминает, как Кэйа то ли от страха, то ли от накативших воспоминаний — Дилюк не разбирается в тонкостях поведения — ничего не соображал, бездумно глядя на дождь и не замечая, что сам промок до нитки. — Надо было оставить, — тихо произносит Кэйа, укладываясь на бок. И добавляет еще тише, наверное, чтобы Дилюк ничего не услышал, но тот слышит все равно: — Как оставил в прошлый раз. Дилюк замирает. Безвольно сжимает кулак, вдавливая ногти в ладонь, и разжимает. Тяжело опускается на пол у кровати, упираясь в нее спиной и подтягивая колени к груди. — Кэйа, — осторожно произносит он. Кэйа не перебивает — хороший знак. — Мне важно, чтобы ты знал — я очень сожалею о том, что произошло тогда. Кэйа вздыхает. Возможно, еще и глаз закатывает — оба глаза. — Ты опять, — тянет он. — Зачем мне твои сожаления? Что мне с ними сделать? — Что захочешь. — Дилюк пожимает плечами. — Принимай или не принимай — решать тебе и только тебе. Кэйа молчит. Долго. То ли не знает, что ответить, то ли не хочет ничего говорить. Дилюк молчит тоже — ему больше нечего сказать. Снова повисает тишина, но теперь она давит не так сильно, ощущается не так тяжело. Они просто молчат, не проговаривая вслух то, что стоило бы проговорить. Не озвучивают то, что стоило бы озвучить. Дилюк не хочет давить — как бы ему ни хотелось все выяснить, все наладить, уж явно сейчас не стоит заходить со своими разговорами дальше. Кэйе плохо. Кэйе вообще не до его признаний и сожалений. — Поешь все-таки, — в который раз напоминает он, смотря на Кэйю снизу вверх. — Дилюк… Он не дает Кэйе договорить: — Не будешь есть сам — буду кормить с ложки. Хочешь? Кэйа морщится, но садится на постели. Дилюк думает о том, что бульон, наверное, уже остыл, поэтому встает и трогает край миски — и правда, уже не такой теплый. Он берет ее в обе руки, закрывает глаза, направляя жар своей стихии в ладони, — Кэйа тихо ухмыляется, снова закашливаясь, — и через пару секунд протягивает Кэйе. На мгновение — такое короткое, что Дилюк даже думает, что ему показалось, — их пальцы соприкасаются, и по ладони тут же растекается почти обжигающее тепло — не от огня внутри, нет, от этой близости. И за ребрами что-то сжимается — почти больно, но скорее приятно. На грани. Он снова садится у кровати, а потом голос Кэйи вырывает его из раздумий: — Что, будешь смотреть, как я ем? Дилюк успевает проглотить резкое «да». Потому что он бы с радостью, честное слово, и смотрел бы, и за руку бы держал, и даже — да простит его Кэйа — с ложки бы покормил, но вслух он этого не скажет. Может быть, когда-нибудь, если представится случай, или никогда, если ничего не изменится. — Нет, — вместо этого говорит он. — Просто вдруг ты выльешь все в цветок. — Он кивает на цветочный горшок на тумбе. — Аделинда не оценит. Дилюк понятия не имеет, почему вспоминает об этом сейчас — ничего не располагает к тому, чтобы предаваться ностальгии, — но Кэйа вдруг прыскает — едва слышно, но искренне, знакомо растягивая губы в почти незаметной улыбке. Внутри снова теплеет — еще сильнее, чуть ли не до мурашек. — Я так больше не делаю, — говорит Кэйа. — После того раза. Дилюк слушает, как ложка с мягким звуком задевает края миски, и вспоминает подробности: как Кэйа в детстве правда вылил не то суп, не то какой-то невкусный отвар в цветы, а Аделинда потом долго ругалась на него, объясняя, почему так делать нельзя. Дилюк тогда только смеялся — заливисто, до хрипоты — от того, как Кэйа краснел под строгим взглядом Аделинды. А потом и ему самому влетело, но уже от отца — за то, что они опять довели ее, заставив хмуриться и ворчать. В тот момент Дилюк искренне обиделся — а ему-то за что попало? Он же был не виноват, это дело рук Кэйи, он тут причем вообще? Но сейчас это кажется неважным, потому что перекрывается осознанием: Кэйа помнит — Кэйа понимает, о чем говорит Дилюк, и сам развивает эту мысль, не пытаясь снова спрятаться за одной из своих дурацких дежурных гримас. Может быть, у них еще не все потеряно? — А кто готовил бульон? — спрашивает Кэйа, отставляя пустую миску на поднос. — Аделинда, конечно. У меня с готовкой по-прежнему еще не очень. Кэйа кивает и шмыгает носом — видимо, разморило после горячего бульона. Дилюк улыбается, ничего не может с собой поделать, а Кэйа только хмурится, мигом серьезнеет — и снова шмыгает. Дилюк на всякий случай отворачивается и утыкается лбом в колени, потому что неудержимо тянет смеяться. Кэйа, весь такой серьезный, напряженный, пусть уже и меньше, и шмыгающий носом, неожиданно выглядит настолько умилительно, что невозможно отреагировать как-то еще. Кажется, что все будто бы по-прежнему — как было до той ночи, до всего, что случилось тогда и потом — Кэйа улыбается, они разговаривают, Дилюку — впервые за несколько лет — спокойно. Так странно. — Как же ты питался без Аделинды-то? — Дилюк смотрит на Кэйю, не сразу понимая, что он продолжает их разговор, а потом просто пожимает плечами. — Ну, голодным не останусь, но долго на моей стряпне не протянешь. Кэйа посмеивается, качая головой, и ложится, складывая ладони под головой. Дилюку бы отвернуться, не смотреть на него, не любоваться так откровенно и неприкрыто, но он просто не может — замирает, глядя на Кэйю, и кончики пальцев покалывает от желания прикоснуться, погладить по щеке, накрыть одеялом, потрогать лоб, проверяя температуру, поправить сбившийся ворот рубашки, на мгновение почувствовав теплую или даже горячую кожу. Дилюк кусает щеку изнутри и терпит, не переступая тонкие и хрупкие рамки дозволенного. — Хорошо, что у вас в таверне готовит Чарльз. Дилюк усмехается. — Хорошо, что в таверну к нам приходят не за едой, — говорит он. — До Сары нам явно далеко. — Ну знаешь, за твое вино можно и недосоленные мацутакэ простить. Кэйа бормочет сонно, растягивает слова еще больше обычного, моргает медленнее. Дилюк отворачивается к окну, думая о том, что не мешало бы задернуть шторы, чтобы не мешал свет — потому что тучи, которые были перед рассветом, уже рассеялись, и теперь все вокруг залито теплом и солнцем. Но Кэйа про это ничего не говорит, вообще никак не показывает, что ему неудобно, и Дилюк тоже не спрашивает, чтобы не испортить на удивление разговорчивому Кэйе настроение, — он не хочет делать ничего, что может испортить хоть что-нибудь. Когда Дилюк снова поворачивается к Кэйе, тот уже спит, опять натянув одеяло до самого подбородка. И он такой красивый сейчас — он такой красивый всегда, — его не портят ни растрепанные волосы, ни бледная, будто бы посеревшая от простуды кожа, ни припухший от насморка нос и обветренные губы. Как можно от него отвернуться? Как можно на него не смотреть? Дилюк очень давно не видел его так близко и теперь будто пытается наглядеться, восполнить все пробелы в памяти — заново выучить то, как выглядит лицо Кэйи вблизи, как он едва заметно хмурится во сне, как дышит приоткрытым ртом, как тень от ресниц падает на щеку, как непослушная прядка из челки норовит упасть на нос, пощекотав его. Дилюк замирает на середине движения — когда осознает, что уже тянется поправить эту самую прядку, убрать ее за ухо, чтобы она не мешала, не тревожила Кэйю и его сон. Дилюк подается назад — осторожно, чтобы не разбудить, — и прижимает ладонь к губам с таким трепетом, будто и вправду успел коснуться. Пальцы горят, внутри все тоже горит, словно пламя из него самого вот-вот вырвется наружу, обнимет и укутает в свои объятия, от которых ни спрятаться, ни скрыться. Дилюк тихо выдыхает, прикусывает кончик пальца и наконец поднимается на ноги. Хватит. Он не может и дальше баловать себя этой неожиданной близостью. Не без ответного желания Кэйи. Он забирает поднос с тумбы, идет к двери, стараясь не греметь ложкой, но напоследок все-таки позволяет себе обернуться и еще раз посмотреть на Кэйю — тот уже скинул одеяло, а сам перевернулся на спину. Дилюк улыбается — отвратительно быть таким радостным, когда другому человеку — Кэйе — плохо, но он ничего не может с собой поделать. Аккуратно закрыв за собой дверь, он спускается вниз, ставит поднос на стол и усаживается на стул, падая лицом в сложенные перед собой руки. Щеки горят так, будто там, наверху, он занимался чем-то непристойным. На голове чувствуется чья-то рука, мягко поглаживающая по волосам. Дилюк медлит пару секунд, наслаждаясь прикосновением, а потом все-таки распрямляется. — Он уснул, — говорит он Аделинде. — И замечательно, — кивает она, — быстрее поправится. Она отходит, поправляет какие-то мелочи на тумбе. Дилюк открывает рот, чтобы что-то спросить, но так и не может подобрать подходящих слов — фраза крутится на языке, но никак не обращается в правильные звуки и слоги, не обращается в предложение. — Все будет в порядке, — неожиданно произносит Аделинда. Дилюк смотрит на нее непонимающе, а она улыбается — ласково, тепло, — и возвращается к своим делам. Дилюк не знает в чем дело — в том ли, что его тоже разморила их короткая беседа с Кэйей, в том ли, что Аделинда — как и практически всегда — оказалась на его стороне, в том ли, что ему сейчас действительно странно и непривычно спокойно. Просто отчего-то вдруг кажется, что все и правда будет в порядке. Кажется, что все будет — не сразу, не быстро, возможно, даже не через месяц или два, — но все равно что-то получится, что-то хорошее, светлое, радостное. Что-то, связанное с Кэйей. К себе в кабинет Дилюк поднимается с улыбкой, и до самого вечера она не сходит с его лица. Да. Все будет в порядке. На этот раз он постарается все сделать правильно. *** «Правильно», к сожалению, совершенно не означает «приятно», потому что Дилюк бы с радостью отложил все свои дела и каждую минуту проводил с Кэйей, в той комнате, у его постели, слушал бы его болтовню, рассказывал бы что-нибудь сам, если бы Кэйа захотел, был бы рядом и никуда не уходил. Но Кэйю такое развите событий вряд ли устроило бы, поэтому Дилюк зарывается в бумаги, радуясь, что так здорово совпало — в таверне на этой неделе смен у него нет. Он перепроверяет всевозможные формы отчетов, сверяет цифры в книгах учета, еще раз анализирует план распределения бюджета на следующий год — делает все, чтобы не думать о том, как могло бы быть, сложись все по-другому. К Кэйе приходит только единожды, также приносит еду, сидит с ним, дожидаясь, пока Кэйа поест. На этот раз они ни о чем не разговаривают, и хоть тишина не давит, но Дилюку все равно неуютно. Он хочет спросить Кэйю о самочувствии, хочет поинтересоваться, не нужно ли ему чего-нибудь, хочет поправить его растрепавшуюся челку, убрать мешающую прядку, настырно лезущую в глаза. А еще — бесконечно сильно хочет обнять Кэйю, уткнуться носом в его шею, почувствовать его тепло, вдохнуть его запах. Дилюк сходит с ума, и этому нет ни конца, ни края. И он не хочет, чтобы это заканчивалось. Дилюк не позволяет себе ничего, потому что так будет правильнее, так будет лучше, не ему — Кэйе, а ради Кэйи он готов на многое, если не вообще на что угодно. В один из вечеров Кэйа сам спускается вниз на ужин, непринужденно отвечает на вопросы Аделинды о самочувствии, благодарит за заботу и почти не смотрит на Дилюка. Это и не обидно, и не слишком-то неожиданно, но все равно внутри скребется неприятное чувство. Дилюк гонит его от себя, старается думать о чем-то другом, прислушивается к разговору Кэйи и Аделинды, не сильно вникая в суть обсуждения, но с каждым словом это неприятное скребется все сильнее, царапает все ощутимее — потому что Кэйа с ней расслабленный и спокойный, не ждет подвоха, не напрягается от любого слова и взгляда. Кэйа с ней — абсолютно другой, и Дилюку стоило бы принять это как факт, как простую и объективную реальность, но это тяжело, и ему просто не хватает на это сил. После ужина Кэйа уходит наверх, еще раз поблагодарив Аделинду и еще раз не бросив на Дилюка даже мимолетный взгляд. Когда Дилюк поднимается к себе, он слышит щелчок замка в двери, ведущей в комнату Кэйи, и едва уснувшее противное ощущение с новой силой вгрызается в ребра. Кэйа ему не доверяет. Кэйа не хочет его видеть — даже не допускает возможность снова впустить Дилюка в свою жизнь. И это — в который раз — ожидаемо, неудивительно, понятно и объяснимо, но лучше от осознания не становится. Лучше вообще не становится. Не то чтобы Дилюк собирался сидеть под его дверью или ломиться в нее, прекрасно зная, что она закрыта и не откроется, сколько настойчиво в нее не стучись, но от настолько явного выражения то ли неприязни, то ли недоверия обида расцветает ярким, болезненно впивающимся во внутренности цветком. Кэйа боится его? Кэйа ждет, что Дилюк воспользуется его слабостью и закончит то, что не закончил в ту ночь? Что еще ему сделать — или чего не делать, — чтобы Кэйа хотя бы позволил себе мысль о том, что Дилюк его не тронет? Так проходит три дня: Кэйа спускается вниз, ест и принимает лекарства, а потом уходит к себе и закрывает дверь изнутри. Утром четвертого дня Кэйа не появляется на завтрак. Аделинда смотрит на Дилюка обеспокоенно, — Кэйа никогда не просыпал, ни в детстве, ни сейчас — насколько Дилюк успел заметить за эти дни. Внутри ворочается противное, липкое предчувствие, Дилюку кажется, что он уже знает, почему Кэйа не пришел, и он отчаянно хочет, чтобы опасения не подтвердились, чтобы это оказалось просто нелепой догадкой, ничего общего с реальностью не имеющей. Он поднимается наверх, пару раз стучит в дверь Кэйи, не слыша ответа ни сразу, ни через пару минут, а потом заходит, обнаруживая, что комната не заперта. Кэйи внутри нет. Постель аккуратно заправлена покрывалом без единой лишней складки, даже подушки расставлены так же, как были расставлены раньше. На тумбе нет сумки, на стуле у стола нет одежды. Все настолько чисто, будто Кэйи здесь и не было никогда. Будто Дилюку привиделось или приснилось. Будто он настолько сильно хочет видеть Кэйю рядом, что подсознание играет с ним злую шутку. Дилюк обессиленно опускается на пол у кровати, прижимается лбом к подушке, глубоко вдыхая и не чувствуя запаха Кэйи. Внутри становится так пусто, что хоть до боли жмурься, пытаясь что-то почувствовать, хоть вой в голос, хоть раздирай кулаки в кровь. Ничего не поможет. Завтрак в горло не лезет. Это так жалко. Так нелепо. Дилюку стоило догадаться, что этим все кончится. Стоило задавить в себе надежду — безжалостно и резко, — выдрать, как засевшую глубоко занозу, пока она не загноилась несбыточными мечтами, пока не отравила изнутри мыслями о невозможном будущем. Стоило бы догадаться, что все кончится именно так: Кэйа уйдет, никому не сказав ни слова, сбежит, не желая и дальше оставаться здесь, рядом с Дилюком, — и да, такова реальность, таково настоящее положение вещей. Это не неожиданно, но почему же Дилюк чувствует себя так погано? Почему не может взять себя в руки? Отвратительно. Ему кажется, что они вновь вернулись к началу — к тому, чего нет и не было, к тому, чего не случилось и не могло случиться. В то самое начало, в котором ничего не могло зародиться — бесплодная, выжженная пламенем земля, на которой, сколько ее ни удобряй, ничего не взойдет, ни маленького росточка, ни упрямого сорняка. Только пепел и пустота. Неделей позже Дилюк снова видит Кэйю в таверне — за эти дни они не пересекались нигде и никак, и Дилюк смирился, успокоился, пусть внутри все по-прежнему болезненно сжималось от осознания, что ничего не вернуть, что надежда рассыпалась, разбилась на мелкие осколки, остро и глубоко впившиеся в ребра, в сердце — в душу. Но он видит Кэйю — осколки внутри ворочаются, пытаясь снова собраться в единое целое, — и тот кивает ему сам, не отворачиваясь сразу же, чуть приподнимает уголки губ еще не в улыбке, но в намеке на нее, и что-то меняется. На уровне интуиции, на уровне предчувствия, на уровне скользящих по спине мурашек — меняется. Дилюк кивает в ответ, отводит взгляд, не позволяя себе, как обычно, смотреть на Кэйю — внимательно и с любовью. И что-то внутри успокаивается. Как раньше — не будет. Никогда не будет. Но, возможно, будет как-нибудь по-другому. Будет лучше. Если Кэйа этого захочет, и Дилюк готов ждать его решения — и желания — столько, сколько потребуется.