За рассветом близится вечное лето

Впереди нет ничего, кроме бесконечной белизны: уходящий вдаль снежный простор, ледяная корка, сковавшая некогда бурное море. Дилюк сидит на берегу, греет руки над костром, но не чувствует ни тепла, ни холода, только странное, умиротворяющее спокойствие от взгляда на заснеженный горизонт. Вокруг — только ослепительно белые, бескрайние снежные пустыни. Почему-то он знает, что находится в Снежной, хоть и помнит, что там такого нет — люди подчинили стихию себе, научились жить с ней бок о бок, привыкли к морозам, метелям и буранам, снегопаду из крупных пушистых снежинок, бесцветному пейзажу за окнами. Люди вообще ко всему привыкают — Дилюк знает по себе. Что бы ни случилось, со всем можно научиться жить. Даже если болит так, словно там, внутри, открытая рана и дыра, по ощущениям, насквозь — можно посмотреть и увидеть то, что скрывается за спиной. Но сейчас ничего не болит. Сейчас ему спокойно и хорошо, тихо и даже не тревожно. И мысли все заняты Кэйей. Когда вообще его мысли были заняты не Кэйей? Дилюк понимает краем сознания — это даже не сон в полной мере, а воспоминания, приукрашенные, отличающиеся от яви. Воспоминания о тех днях, когда он был не в Мондштадте, а распутывал ниточки, приведшие его в Снежную. Тогда у него не было времени на такое праздное созерцание окружающих пейзажей, но сейчас, во сне, он просто сидит на берегу и в голове сами собой появляются образы Кэйи: вот он смеется, нежась под ласковыми лучами солнца на полянке за поместьем, вертит в руках какую-то травинку, а потом тычет ею Дилюка, вызывая смех и щекотное ощущение тем, как стебелек скользит по щекам; вот он сосредоточенно вглядывается в карту, приколотую к стене, передвигает флажки-булавки, отмечая что-то, что понимает только он, а Дилюк наблюдает за ним, и в груди так невыносимо тепло и радостно, что они теперь вместе будут рыцарями, вместе будут защищать город — город и друг друга от всего, что может случиться; вот он с задумчивым видом читает книгу, скользит красивыми пальцами по страницам, ведет по напечатанным строчкам, а Дилюк не может отвести от него взгляд, не может отвернуться, и Кэйа тоже вдруг смотрит на него и улыбается так, что на щеке появляется самая очаровательная в мире ямочка, и Дилюк краснеет — жарко, густо, до самых ушей — и отворачивается, чтобы Кэйа ничего не заподозрил. Последнее воспоминание — самое яркое: то, как Кэйа неверяще смотрит на глаз бога в своей руке, сжимает так, что острые края явно больно впиваются в ладонь, и во взгляде его — столько боли и ненависти, но не к Дилюку, а к самому себе, и это неправильно, неправильно, неправильно, но так красиво, и Дилюку стыдно — сейчас, во сне — за свои мысли, но они не подчиняются ему, текут потоком, сплетаются в видения, в странные выводы и расцветают внезапным осознанием: Кэйе идет лед. Кэйе идет лед — так сильно, что никакая другая стихия ему бы не подошла. Сознание наводняют новые образы: тоже Кэйа, но уже другой, уставший и сломанный, окруженный льдинками, невидимыми, но ощущаемыми каждым из оставшихся пяти чувств. Дилюк думает о том, как Кэйа учился справляться со своим глазом бога: ему ведь даже совета спросить не у кого было, в Мондштадте тогда жило не так много обладателей крио. Как он подчинял себе стихию? Как узнавал, на что способен? Почему-то представляется, что сначала ему удаются снежинки — кружатся на ладони маленькой метелью, оседают влажными каплями на коже, оплетают голову красивым, резным и колючим венком, так замечательно контрастируют с синевой его волос. Белое на синем. Звезды на ночном небе. О таких звездах мечтали в Каэнри’ах? О такой синеве они грезили по ночам? После снежинок Кэйа учится направлять стихийный поток так, как ему нужно — льдинки срываются с ладони, летят вперед, впиваясь острыми краями в цель, замораживают то, чему не повезло оказаться мокрым, не повезло встать у него на пути. Сначала этот поток совсем небольшой, так, снежная крошка, холодом скользящая по пальцам, но потом он превратится в ледяную волну, пробирающую противника до костей, в поток чистого льда, безжалостного и колючего. Дилюк бы не хотел ощутить этот холод на себе. А затем Кэйа оттачивает обращение со льдом до мастерства, до совершеннейшего искусства — понимает, как превратить немилосердный лед в надежного союзника, в плотный щит, не позволяющий никому и ничему его задеть. В ледяную стену, что возникла между ними в ту ночь, но теперь следующую за Кэйей по пятам, куда бы он ни пошел, куда бы он ни направился. В ледяную стену, способную вечность простоять между ними и не пасть ни от меча, ни от пламени Дилюка. И старайся не старайся — ничего не получится, пока Кэйа сам не решит ослабить защиту. Пока не поймет, что может — хочет — довериться снова, не боясь, что вновь все пойдет прахом. Дилюка это отчего-то завораживает. Теперь — не во сне, наяву, в настоящем — он знает, что Кэйа подчинил стихию себе, знает, что Кэйа обращается со льдом искусно и филигранно, вызывая восхищенные взгляды зазевавшихся врагов, знает, что Кэйа на поле боя двигается изящно и восхитительно, избегая ударов и нанося в ответ свои, фатальные и неизбежные. Кэйа так изменился с тех пор, но Дилюк все равно по нему, прежнему, скучает — и во сне, и наяву. Но во сне особенно — он помнит, как почти под конец своих странствий тосковал по Кэйе столь сильно, что никакие слова в мире не могли передать глубину этого чувства. Он хотел вернуться — но не в Мондштадт, не к городу, а к человеку, хотя даже не был уверен, что Кэйа не покинул город, только надеялся на его природное упрямство, на то, что он не отступится, не уйдет, не сбежит — будет там, и тогда Мондштадт будет казаться почти прежним, почти неизменным, ведь Кэйа остался, и на улицах можно услышать его смех, если прислушаться, и увидеть взмах его накидки где-нибудь вдалеке. И пусть Дилюку его силуэт будет лишь казаться, пусть это будет игра воображения — сама возможность когда-нибудь воочию его узреть станет греть его, станет тем, ради чего захочется возвращаться всегда. Потому что Кэйа будет тем — Кэйа и есть тот, — ради кого Дилюк хочет и всегда будет хотеть вернуться домой. Дилюк просыпается — под закрытыми веками все еще вьюгой кружатся воспоминания из сна, воспоминания как будто бы из прошлой жизни. За окном еще темно, только где-то вдалеке занимается рассвет — еще не заря, но и не ночной, всепоглощающий мрак. Дилюк переворачивается на другой бок, устраивается поудобнее, бездумно глядя в темноту за окном, и проваливается в манящую глубину сонных, не осознанных до конца размышлений. Кэйе идет лед. Идет так, что другую стихию даже представить не получается. Лед обманчивый — крепкий на вид, но хрупкий на деле, или наоборот. Он обволакивает мягко и словно бережно, но затем — расцветает, взрывается холодом, пробирает до костей так, что больно сжимается все внутри, замирая и замерзая в этих безжалостных объятиях. Лед обманчивый — касается невесомо, а затем пронзает насквозь, жалит холодом, обжигает стужей, и не убежать от него, не скрыться, не спрятаться — не согреться никак и ничем. Лед впивается ледяной крошкой в сердце и глубже, в самую суть, скользит острыми гранями по краю души, и от беспощадного озноба перехватывает дыхание — оно застревает комом в горле, ни вдохнуть, ни выдохнуть не получается, и ком этот ни проглотить, ни вытолкнуть. А потом лед дробится — и звенит. Звенит так же, как разбивающийся на мелкие, едва заметные взгляду осколки хрусталь. И звон этот эхом отдается в смехе Кэйи, звучит лейтмотивом всякий раз, когда Кэйа улыбается, натягивая маску свободного от всех забот человека. Дилюк и сейчас слышит этот звон — где-то на краю между сном и явью, — и ему хочется заглушить его, склеить осколки в единое целое, связать их между собой поцелуями и лаской, крепкими объятиями и поддержкой, успокаивающими словами и заверениями, что все обязательно — обязательно! — будет хорошо. Дилюк закрывает глаза. Больше ему ничего не снится.