За рассветом близится вечное лето

Следующая встреча с Кэйей случается неожиданно — не потому, что Дилюк не ожидает его увидеть, а потому, что не ожидает увидеть его вот таким: решительно заходящим в таверну и направляющимся сразу к стойке. Обычно Кэйа заходит спокойно и неторопливо, словно вообще случайно заглянул сюда вечерком после работы, и к Дилюку подходит, уже поздоровавшись со всеми знакомыми, собравшимися за столами на первом этаже. Сегодня же все иначе. Дилюк смотрит на него удивленно, чуть изогнув бровь. Кэйа замирает рядом и незаметным движением роняет что-то за стойку. Дилюк опускает взгляд — этим чем-то оказывается небольшой, аккуратно свернутый листок. — Это что? Кэйа двигает один из табуретов и садится, упираясь локтями в столешницу. — Это, мастер Дилюк, ваши планы на вечер, — улыбается Кэйа. Улыбка его кажется привычно холодной и напускной, но что-то в ней не так. Словно она стала… теплее и мягче. Дилюк хмурится и разворачивает листок. На нем схематично изображен пик Буревестника с несколькими крестиками, расположенными недалеко друг от друга. Карта? Места сбора магов бездны или еще каких монстров? Наводка для Полуночного героя? Не это Дилюк хотел бы увидеть после фразы про планы на вечер. — И почему мне нужно там быть? Кэйа тяжко вздыхает, будто Дилюк спрашивает что-то совершенно очевидное. Может, для него это так и есть, а у Дилюка в голове два и два не складываются, как положено, выдавая в ответе внезапные пять. Кэйа раньше никогда подобного не делал и вообще всегда всем видом показывал, что он думает о ночных похождениях Дилюка. Да и Ордо Фавониус к его самодеятельности относится с подозрением и недовольством — еще бы, он ведь подрывает авторитет рыцарей в глазах горожан. И вот теперь Кэйа сам дает ему наводку, снабжает информацией, прекрасно зная, как он на это отреагирует. Дилюк ничего не понимает. — Потому что, насколько я помню, безопасность Мондштадта для вас не пустой звук. — Дилюк кривится — почему опять на «вы»? Кэйа замечает его эмоции и тут же становится серьезнее. — Свободных рыцарей сейчас нет, да и ресурсов у нас, сам знаешь, немного. Все-таки неудобно, когда половина штата на другом краю региона. — Он вздыхает. — Ну и ты давно, скажем так, не выгуливал свое альтер-эго. Архонты, что у Кэйи сегодня с формулировками? Дилюк пытается удержать рвущуюся наружу ухмылку, но тщетно — он фыркает, и Кэйа — неожиданно — тихо смеется. — В общем, если есть желание, то я закрою глаза на твои действия и уберу из тех мест патруль. Авторитету рыцарей это, конечно, не поможет, но делать нечего. Дилюк снова смотрит на нарисованную карту. Неужели там все настолько серьезно, что Кэйа пришел к нему? Или за этим всем кроется какой-то тайный смысл, который Дилюк никак не может уловить? Как много вопросов. Но если им действительно необходимо как можно скорее разобраться с этими лагерями, то лучше действовать не в одиночку. Дилюк, конечно, привык все проблемы решать самостоятельно, но обычно у него было время подготовиться: проанализировать полученные от осведомителей наводки, продумать план действий, учесть возможные риски, подстраховаться на всякий случай — вовремя направить кого-то из своих информаторов в Ордо или тщательно подготовить пути к отступлению. Теперь выходит так, что действовать нужно незамедлительно, и времени на подготовку нет, и данных никаких нет, кроме клочка карты, и… Фраза срывается с губ быстрее, чем Дилюк успевает ее обдумать: — Не хочешь со мной? Смысл сказанного доходит до него только через несколько секунд. Он смотрит на Кэйю, и в голове пульсирует мысль о том, что он опять спешит. Кэйа же просил не давить, Кэйа просил дать ему время, а Дилюк снова делает не то и не так. И пусть на этот раз проблема не касается их лично, Дилюку все равно кажется, что он торопит события, хоть и не до конца понимает, какие именно. Кэйа на мгновение замирает, а потом заметно расслабляется — опускает плечи, садится удобнее, кладет подбородок на подставленную ладонь, чуть наклонив голову. — Расслабься, — говорит он, посмеиваясь. — Не надо так нервничать в моем присутствии. Легко сказать, думает Дилюк. Он бы с радостью расслабился, но ему совершенно не хочется даже ненароком доставлять Кэйе неудобства. — Там не все так серьезно, как ты успел надумать, — продолжает Кэйа. — Всего лишь несколько поселений хиличурлов. Насколько я знаю, кроме пары митачурлов, там — так, обычная мелочь. Успеешь вернуться домой до рассвета. Дилюк задумчиво кивает. Если все именно так, как говорит Кэйа, то да, он успеет. И в целом, Кэйа прав — от собственных осведомителей давно не было никаких вестей, словно все монстры в округе резко успокоились и перестали досаждать и торговцам, и путешественникам. — Хорошо, — соглашается он, — я займусь. Кэйа довольно улыбается, стекает со стула — как обычно лениво-грациозно, будто бы все идет именно так, как он задумывал, — и Дилюк привычно любуется им, залипая на этой показной неторопливости, на спокойной уверенности, на расслабленной походке. Из мыслей его вырывает фраза Кэйи: — Рассчитываю на тебя, — бросает он и уходит, так ничего и не заказав. Дилюк в недоумении пялится на дверь таверны, а потом снова присматривается к карте. Кажется, сегодня придется закрыться пораньше. *** Каждый год Дилюк забывает о том, сколько хлопот приносит с собой Праздник вина и сезон сбора урожая. Даже при том, что на винокурне все давным-давно отлажено до автоматизма, настроено так, что ему редко приходится вмешиваться самому — он вмешивается все равно, потому что сидеть без дела, если честно, еще хуже, — все равно каждый год приходится еще жестче и тщательнее контролировать происходящее, прогнозировать прибыль, решать, с кем заключать или продлевать договоренности, какой объем продукции они могут отправить на экспорт, а что стоит импортировать из Ли Юэ. Голова идет кругом. Дел слишком много, и Дилюку постоянно кажется, что он ничего не успевает. Аделинда сочувственно вздыхает и чаще готовит не привычные блюда, а что-нибудь вкусное и почти праздничное.«Чтобы вы не потеряли боевой настрой, мастер Дилюк». Воистину, Дилюк не заслуживает окружающих его людей. Хуже всего, конечно, даже не количество дел — с этим еще можно смириться. Хуже всего — необходимость сопровождать аэростаты с вином и сырьем. Обычно этим занимаются рыцари или Дилюк нанимает кого-то со стороны, но в это время каждый год все складывается как нельзя хуже: рыцарей не хватает, зато разбойников на дорогах — хватает с лихвой, потому что все они стекаются на торговые пути. И Дилюк мог бы сам этим заняться, сам бы сопроводил аэростаты, не привлекая никого, но ему и без этого проблем хватает — настолько, что дышать получается через раз. Помощь приходит с совершенно неожиданной стороны: Кэйа появляется на винокурне одним отвратительно солнечным утром — глаза реагируют на свет так, будто тот их выжигает напрочь, настолько больно от небольшого количества сна. — Мастер Дилюк! — жизнерадостно приветствует он, отвлекая Дилюка от списка, по которому он сверяет содержимое коробок на аэростате. Дилюк сначала чувствует жуткое дежавю, а потом до него доходит: Кэйа здесь. На винокурне. Пришел сам. Настроение взлетает до небывалых высот, и Дилюк только силой заставляет себя не улыбаться буквально от уха до уха. — Не ожидал увидеть тебя здесь, — произносит он. Кэйа пожимает плечами. — Подумал, что у тебя, наверное, много дел, раз ты почти не появляешься в городе. Хороший урожай в этом году? — Он кивает на аэростат. — Ну, не жалуемся, — соглашается Дилюк. — У тебя что-то срочное? Если да, то подожди пару минут, я закончу со списком и… Кэйа не дает ему договорить: — Думаю, срочное, скорее, у тебя. Дилюк хмурится. — Джинн сказала, что в этот раз некого отправить в сопровождение аэростата, — поясняет Кэйа. — Раз все рыцари заняты подготовкой и проведением праздника, мы просто не можем никого для тебя выделить. Но мне пришла в голову замечательная идея предложить в качестве сопровождающего себя. Дилюк чуть не роняет список. Что? — Что? — спрашивает он. — Ты же сам говоришь, что у вас там работы — по башенку Собора. А тебе нечем заняться? Я, конечно, только рад буду, если не придется самому мотаться, но… — Дилюк вздыхает. — Это как-то нелогично. — Во-первых, я у тебя в долгу, — говорит Кэйа и поясняет, видя вопросительный взгляд: — За то, что ты тогда помог с лагерями хиличурлов. А. Это было так давно — целых две недели назад. — А я не люблю быть должным. — Кэйа снова пожимает плечами. — А во-вторых, нам в кои-то веки удалось все организовать так, чтобы почти не о чем было переживать, поэтому я могу позволить себе отлучиться на пару дней. — Джинн в курсе? — Думаешь, я бы предлагал свою помощь, если бы не сообщил ей? — Кэйа усмехается. Вообще, конечно, помощь Кэйи как нельзя кстати — на него можно положиться и хотя бы на время выбросить из головы переживания о том, что случится с аэростатом или как успеть доделать все, что запланировано, если придется сопровождать самому. Но где-то на краю сознания бьется мысль, что Дилюк опять что-то упускает. Кэйа приходит сам, Кэйа не прячется за ухмылками и ужимками, Кэйа предлагает помощь или просит ее под видом будто бы случайно оставленной наводки. Кэйа делает шаг — и кто Дилюк такой, чтобы не пойти к нему навстречу? — Если ты действительно можешь это сделать, я буду очень рад. Кому, как не тебе, я могу довериться. Кэйа вдруг застывает странно, резко — словно слова его ранят, — а потом смеется хрипловато и натянуто. Показательно. Хрустально. Дилюк ничего не понимает. Он опять спешит? Но он высказал только то, что готов говорить всегда — и неважно, касается ли это сохранности вина или его собственной жизни. — Я только о вине беспокоюсь, — говорит Кэйа, все еще улыбаясь, и голос его тоже звучит натянуто и неискренне. — А то вдруг что случится, и, не приведи Барбатос, ты разоришься. Где же я тогда пить буду? Он улыбается будто бы неловко, будто бы его действительно волнует только выпивка, но Дилюк видит, как у него чуть краснеют скулы — незаметно на смуглой коже, но только для тех, кто не присматривается. Дилюк за это время успел выучить каждую эмоцию на лице Кэйи. И он замечает. — Тогда вам, капитан Кэйа, просто необходимо приложить все усилия, чтобы с моим вином ничего не случилось, — Дилюк улыбается, поддерживая шутку, и Кэйа смотрит так странно и непонятно, что Дилюку на мгновение хочется позволить себе увидеть в его взгляде благодарность. Он был готов дать Кэйе время почти месяц назад — и он не отказывается от своих слов. — Сделаю все в лучшем виде. — Кэйа шутливо кланяется и расслабляется, улыбаясь уже мягче. — Нужна помощь еще в чем-нибудь? Много у тебя там в списке еще осталось? Дилюк молча протягивает ему лист и карандаш. Кэйа принимает, и на короткое мгновение их пальцы соприкасаются — по руке бегут такие ощутимые, такие яркие мурашки, что Дилюк не вздрагивает только чудом. Прикосновение отзывается жаром внутри, расцветает румянцем на щеках — архонты, Дилюку ведь не пятнадцать, почему он так на Кэйю реагирует? Кэйа ничего не замечает — или делает вид, что не замечает: просто скользит взглядом по списку и называет наименование, на котором Дилюк и остановился перед его приходом. Вместе они заканчивают проверять содержимое аэростатов, и так приятно снова работать в паре, пусть и над таким пустяком. А после Аделинда кормит их обедом, весело болтая с Кэйей о какой-то чепухе. Дилюк не вслушивается — просто не может, потому что слышит голос Кэйи, его хрипловатый смех, то, как он знакомо растягивает некоторые слова, как меняются его интонации в зависимости от того, что он говорит — с деланной серьезностью выражает беспокойство о заботах Аделинды или шутливо ругает Моко и Хилли за беспечность, — и Дилюку, если честно, абсолютно без разницы, о чем они разговаривают — до тех пор, пока Дилюк может слышать этот голос, они могут даже уничтожение Мондштадта обсуждать, он ни слова против не скажет. Ближе к вечеру Кэйа уходит, обещая вернуться завтра утром и отправиться с аэростатом туда, куда Дилюк скажет. Стоило бы спросить, будет он один или нет, нужна ли ему помощь — может, все-таки следовало бы отложить свои дела и отправиться с ним? — но Дилюк не спрашивает, полагаясь на Кэйю и действительно ему доверяя. В груди тепло, пальцы еще помнят прикосновение руки Кэйи, а в голове отдается тон его голоса и приятный, переливчатый — не хрустальный — смех. На Мондштадт опускается закатное солнце. Дилюку кажется, что он — наоборот — сегодня впервые по-настоящему увидел рассвет. *** Проще с Кэйей, конечно, не становится, но Дилюк уже ничего не ждет — так он себе говорит. Он продолжает надеяться на то, что решение Кэйа примет раньше, а не позже, но все равно приходится одергивать себя, когда мысли приобретают совсем уж сказочные настроения: например, что Кэйа все-таки захочет дать ему шанс, сможет довериться — позволит Дилюку доказать, что он действительно изменился, пересмотрел свои взгляды и готов принести самые искренние извинения за все, что совершил по глупости. Иногда ему кажется, что он хочет от себя слишком много. Иногда. На мгновение. Короткий вдох по утрам. Потому что, если подумать, ему ведь было всего восемнадцать — кто вообще в таком возрасте принимает правильные и логичные решения? Они ведь — несмотря на то, что с юных лет уже состояли в Ордо, принимали участие в настоящих, не тренировочных вылазках — были детьми. И пусть им пришлось рано повзрослеть, нет-нет да глупили они по-всякому. Совершеннолетие — это ведь даже не зрелость. Совершеннолетие — это рухнуть в по-настоящему открывшийся взрослый мир. Это нырнуть в течение жизни и так и не нащупать дна под ноги. Это понять, чего ты хочешь, а через пару лет передумать, осознав, что все совсем не так. Разница лишь в том, что ни у Дилюка, ни у Кэйи выбора не было. Это сейчас никто не требует ничего грандиозного ни от той же Эмбер, ни от Беннета — ему вообще нужно только вовремя позвать на помощь и не геройствовать по любому поводу, показывая, что он привык к своей неудачливости и может с ней справиться. Когда Дилюк и Кэйа были детьми, все было совсем иначе. От них, конечно, тоже многого не требовали, но, казалось, у всех и каждого были ожидания. У отца — что Дилюк добьется того, чего не смог он сам. У общества — что Дилюк станет достойным продолжателем своего рода. У Кэйи — что Дилюк поймет и примет его, когда тот будет больше всего в этом нуждаться. Удивительно, что из всех людей на свете Дилюк предал только того человека, что сейчас значит для него больше всех остальных вместе взятых. Удивительно — и тошно. До Дилюка только сейчас доходит, что самому Кэйе жилось не лучше — а то и хуже в несколько раз. Это у Дилюка было все: родной дом, по-своему любящий отец, знакомый до каждого кирпичика город. Кэйа же, наверное, чувствовал себя чужим — особенно в первые годы здесь. Дилюку в детстве все казалось простым. Ну и что, что Кэйа был не из этих мест — это же такие мелочи! Главное, что он был рядом, хотел того же, чего хотел Дилюк, и никогда не отказывался ни от идеи вступить в ряды рыцарей, ни от идеи посоревноваться в том, кто дальше запустит анемо слайма. И ни разу у Дилюка не возникало желания спросить, чего хочет сам Кэйа. Может, он и в рыцари не хотел, может, и слаймами кидаться ему не нравилось. Может, он чувствовал себя чужим, а Дилюку просто не хватило ума это понять. Это сейчас Дилюк в состоянии представить,каково Кэйе было тогда. Страх, непонимание, ощущение нависшей угрозы. Еще бы — оказаться брошенным в незнакомых краях с незнакомыми людьми, не имея ни малейшего понятия о том, что делать дальше, и зная лишь, что должен выполнить какую-то миссию. Зная лишь, что он — последняя надежда. В восемь лет такими категориями не мыслят. В восемь лет «последняя надежда» имеет тот же смысл, что и «гнев богов» — что-то серьезное, но не до конца понятное. Или непонятное вовсе. В такие моменты Дилюк злится — на тех, кто оставил Кэйю здесь, одного под дождем, ничего не сказав и не объяснив. Разве можно так поступать с ребенком — с любимым, родным ребенком? Разве можно так поступать со своей последней надеждой? Может, боги не зря разгневались на Каэнри’ах — если их настолько не волновала человеческая жизнь, то нет в этом ничего удивительного. Тьфу. Они ведь об этом никогда не говорили — о том, как Кэйа здесь оказался, почему вообще он здесь оказался. Дилюк никогда не спрашивал — и за это ему тоже стыдно и хочется врезать самому себе. Дилюк никогда не интересовался тем, что у Кэйи творилось на душе. А ведь в свои семнадцать считал, что понимает его лучше всех! Каким же глупцом он был. Не то чтобы Дилюку нужно оправдание своих поступков — ничто его в собственных глазах не оправдает, — но он думает о том, что тогда, в семнадцать, его все это мало волновало. Его волновал сам Кэйа — целиком и полностью. С его невозможными ухмылками, смешными — до колик в животе — шутками, умными, зрелыми рассуждениями — и с ума сводящей грацией, гибкостью, пластикой. Самые яркие воспоминания Дилюка — их с Кэйей совместные тренировки. Они и раньше, в детстве, вместе отрабатывали стойки и удары, познавали искусство фехтования на заднем дворе поместья, поправляли чучела друг для друга, но именно тогда, в те ужасные семнадцать, когда еще ничего не предвещало близости катастрофы, для Дилюка изменилось все. Потому что именно тогда он вдруг посмотрел на Кэйю другими глазами и увидел то, что перевернуло его мир с ног на голову — в хорошем смысле. Дилюк ухмыляется — Кэйа всегда переворачивает его мир, словно снежный шар: встряхивает и оставляет под снегопадом из чувств и мыслей. И это почему-то не кажется неправильным. Так странно — в то время Дилюк об этом даже не задумывался — о том, почему вдруг от одного присутствия Кэйи все внутри замирает так сладко и приятно, что краснеют щеки и покалывает пальцы, что в животе тянет почти тревожно и никак не получается по вечерам отогнать странные фантазии о том, каково это — почувствовать его губы на своих, его руки в своих ладонях, прижать его к себе и обнимать долго и жадно, не желая отпускать никогда-никогда. Не мог же он, как писали в классических романах, влюбиться в него, словно какая-то благородная дама, отдавшая сердце рыцарю? Это просто какое-то наваждение, так, помутнение временное, невозможность справиться с самим собой — взрослеющий организм, переполненный энергией настолько, что не спасают ни патрули, ни вылазки, ни все остальное, привычное и приевшееся. Дилюк ухмыляется снова — и мог, и влюбился, и сердце отдал рыцарю. Все по классическим канонам. В последнее время он вообще часто вспоминает об их детстве и юности. Вспоминает и разбирает на мельчайшие детальки, словно пытаясь понять — была ли возможность предотвратить то, что между ними произошло? Был ли момент, когда Кэйа пытался рассказать ему, а Дилюк просто не послушал? Пропустил ли он что-то, увлеченный службой и радостями жизни, или Кэйа никогда и не думал ему открываться? На ум ничего не приходит, зато Дилюк ясно осознает то, что по каким-то причинам не смог осознать тогда — то, как именно Кэйа появлялся в его фантазиях, означало не просто «телу нужно выплеснуть энергию», а «тело хочет Кэйю рядом, потому что ты влюблен». Влюблен и по-юношески горяч. Архонты. Дилюк бы с радостью не вспоминал то, каким Кэйа представал в его мыслях, то, как по вечерам напряжение достигало своего пика и требовало выхода, то, каким образом он справлялся — ему было стыдно и тогда, и тем более сейчас, хотя, конечно, во время странствий бывало всякое. И партнеры были разные, и все было по-разному, но почему-то внутри всегда жила уверенность — это все равно не то и не так. Словно то и так могло случиться только с Кэйей. Дилюк не хочет об этом думать. Потому что одна мысль зацепится за другую, та — за третью и водоворот образов Кэйи — таких прекрасных, таких любимых и откровенных — поглотит его с головой. Поглотит, заставив захлебнуться собственными желаниями. Но подсознание Дилюка явно ненавидит — в общем-то, конечно, есть за что, — потому что оно все равно поднимает, выталкивает наружу все, о чем Дилюк запрещает себе вспоминать: то, как Кэйя смеется, чуть запрокидывая голову и жмуря глаз; то, как напрягается его шея; то, как под кожей двигается кадык; то, как язык скользит по губам, оставляя влажный след; то, как Кэйа облизывает кончики пальцев, когда на них случайно попадает вино. Дилюк переворачивается и со стоном утыкается лбом в подушку. Невыносимо. Невыносимо сильно хочется прижать Кэйю к себе, обнять его, проведя кончиком носа по изгибу шеи, вдохнуть его запах, почувствовать тепло кожи, биение сердца, частоту дыхания, оседающего горячим прикосновением. Невыносимо сильно хочется видеть Кэйю рядом с собой, в своих руках и знать, что он тоже хочет быть здесь. Понимать, что он правда больше не злится. Доверяет. Тело на эти мысли реагирует вполне предсказуемо: возбуждение стекает мурашками вниз и разрастается внутри, внизу живота, а оттуда расползается удушливым жаром и тяжестью. Дилюк ненавидит такие моменты, потому что думать о чем-то другом не получается, но хуже всего — что думать о ком-то другом, кроме Кэйи, не получается тоже. Дилюк знает, что для него Кэйа — не просто объект, не просто кто-то, кто может удовлетворить его желания, и думать про него так — неправильно, в какой-то степени даже мерзко, — но собственное тело, скучающее по Кэйе едва ли не больше самого Дилюка, предает, и подсознание с ним явно в сговоре, потому что тут же подкидывает воспоминания из прошлого: о том, как после тренировок помогали друг другу подняться с травы; о том, как на вылазках иногда бились спина к спине; о том, как временами доставали друг друга, пихаясь локтями на прогулках или пинаясь под столом во время обедов. О том, как Кэйа раньше ложился головой ему на колени, читая книгу, Дилюк предпочитает не вспоминать, но подсознание и здесь его не спрашивает — заставляет вспомнить и приукрашивает действительность так, как Дилюк бы никогда не додумался: под веками изображение расплывается, а потом вновь обретает контуры, являя то, как Кэйа подается навстречу и целует, отбросив книгу куда-то в сторону. Дилюк против воли толкается бедрами вперед, вжимаясь в постель. Архонты, почему он вообще позволяет себе об этом думать? Почему идет на поводу распаленного желанием близости разума? Почему не может остановиться? Кэйа в фантазии целует жарче и напористее, жмется ближе, оказываясь у Дилюка на коленях, и если до этого Дилюк — настоящий, реальный, не придуманный разыгравшимся воображением, — еще мог заставить себя отвлечься, то теперь пути назад нет, потому что хочется увидеть, что там будет дальше, настолько сильно — до мурашек и дрожи в пальцах. Дилюк вздыхает, еще раз толкаясь бедрами. Не то чтобы он против самого процесса — в этом нет ничего страшного, телу нужна разрядка, и добиться этого можно разными способами. Но Дилюк не уверен, что Кэйа не был бы против таких фантазий по отношению к нему. Представить себе этот разговор Дилюк не может, зато живо воображает реакцию Кэйи, если он когда-нибудь об этом узнает: разочарование, отвращение, презрение. Все стадии разрушения заново выстраиваемого мостика доверия между ними. Это кажется… неправильным и неприятным — морально, исключительно морально, потому что физически все иначе. Физически он испытывает удовлетворение. Секундное наслаждение. Которое после сменяется новой волной отвращения к себе. Дилюк хочет, чтобы Кэйе рядом с ним было комфортно. Он хочет, чтобы Кэйа знал, что Дилюк ничего не сделает против его воли, против желания. И вот самоудовлетворение идет в разрез с принципами — потому что все не так. Он не должен использовать образ Кэйи для таких низких вещей — даже не потому, что Дилюк любит его невинно и светло, не допуская и мысли о том, что когда-нибудь они станут близки физически, а потому, что это кажется подлым. Словно Дилюк уничтожает собственный принцип — делать все только с согласия и разрешения Кэйи. Делать все только для Кэйи. Может быть, сам Кэйа отнесся бы к этому проще. А может, разозлился бы так, что у Дилюка не было бы даже шанса на шанс. Дилюк не знает, и может статься, что не узнает никогда. Но мыслей в голове так много, образов в голове так много, и руки горят, и внизу живота тяжело ворочается возбуждение, от которого член пульсирует, требуя разрядки, и Дилюку ничего больше не остается, кроме как отодвинуть на задний план сожаления о собственной низости и со вздохом направиться в ванную. Кончая, он думает, что Кэйе, возможно, все-таки не стоит его прощать.