За рассветом близится вечное лето

Город потихоньку успокаивается после праздника, и жизнь возвращается к привычному темпу. Никаких потрясений, никаких задач, требующих немедленного решения. Все стабильно. Спокойно. Дилюку отчего-то не по себе. Для этого нет ни одной причины — все хорошо и замечательно, пусть так будет как можно дольше, — но все равно что-то внутри не может найти себе места, не может замереть, повернувшись правильным углом, и беспокойно мечется, пытаясь занять правильное положение. С Кэйей они не видятся. То ли он так занят в Ордо, то ли избегает Дилюка — хотелось бы знать, что он сделал, если это действительно так, — не появляется в таверне, не мелькает на улице, его голос не звучит за углом. Его словно нет, и Дилюку не нравится это странное ощущение пустоты — черной, отравленной, настолько прочно засевшей, что вытравить ничем не получается. И это ощущение только крепнет с каждым днем, пускает корни все глубже, все сильнее разрастается, и Дилюк понятия не имеет, что с этим делать. Он скучает — по смеху Кэйи, по его виду за одним из столиков таверны, по его голосу, что для Дилюка звучит громче всех прочих, по тому, как он будто бы нехотя обращается к нему каждый раз, когда приходит. Дилюк так сильно скучает по нему — словами не передать. Но Кэйа не приходит, не смотрит издалека, не улыбается насмешливо, и Дилюк не знает, что сделать, чтобы стало лучше. И так время тянется, тянется, тянется — и тянет Дилюка за собой, пока в один момент все не заканчивается, обрываясь почти болезненно. Закрыв таверну и направляясь к себе в городскую квартиру, Дилюк слышит голос Кэйи, доносящийся откуда-то издалека, приглушенно и не так звучно, как обычно. Но это точно его голос — Дилюк ни с чем его не перепутает. На улицах тихо, только где-то в отдалении слышны пьяные песни и оживленные разговоры, но для Дилюка их будто бы не существует — он идет на голос Кэйи, прислушиваясь, и внутри все трепещет в странном волнении. А потом — замирает, как замирает и сам Дилюк, останавливаясь чуть в стороне от приоткрытого окна на первом этаже. Здесь, кажется, живет Альбедо, а Кэйю с ним связывают очень теплые отношения. Дилюк не ревнует — не ревнует так сильно, как раньше, потому что, ну, глупость какая, у человека должны быть друзья и знакомые, мир не сходится на ком-то одном, это неправильно, — но все равно что-то неприятно колет. Он гонит это ощущение прочь, потому что знает — причина в том, что он скучает по Кэйе. Дело не в ревности. Он просто настолько рад хотя бы просто услышать его, что в груди болезненно тянет. Это нормально. У Дилюка к Кэйе — все чересчур. Всегда. Дилюку бы сейчас уйти — убедился, что с Кэйей все в порядке, и иди, куда шел, — только вот ноги словно вросли в землю. Его хватает лишь на то, чтобы встать так, чтобы из окна его было не видно. И это так низко, так неправильно, но Дилюк ничего не может с собой поделать, потому что слышит: — …разговоров ваших тебе лучше не становится, — говорит Альбедо привычно ровным голосом. Дилюк вздрагивает — они говорят о нем? — Мы и не разговариваем, — отзывается Кэйа. Слышится тихий звон стекла — видимо, ставит бокал на стол. — Так, взаимодействуем на грани. — Почему? — Наше общее прошлое к разговорам не располагает, знаешь ли. Дилюк почти скрипит зубами. Все ведь было хорошо! Относительно хорошо — по сравнению с тем, что было раньше, в последнее время они будто бы не то что вышли на новый уровень, но хотя бы перестали двигаться в разные стороны. Или так казалось только Дилюку? — Ты в последнее время не ведешь себя так, будто вы просто взаимодействуете, — задумчиво тянет Альбедо. — Сам же говорил, что тебе надо подумать. Да и Дилюк, кажется, настроен решительно. Кэйа тихо смеется — где-то снова дробится хрусталь. Дилюку больно. — Решительно, но не вовремя. — В голосе Кэйи слышна ухмылка. Как же сильно хочется сейчас увидеть его лицо — увидеть его взгляд, прочитать эмоции в мимике и жестах. — Я все еще думаю, потому что все еще не уверен, что сейчас готов с ним разговаривать об этом. Или когда-нибудь буду готов. Кэйа замолкает на несколько коротких мгновений, а затем продолжает — так просто и обыденно, словно для него это ничего не значит. Дилюк успел изучить его достаточно, чтобы понять — если он говорит о чем-то так, значит, это что-то имеет для него гораздо больше значения, чем он готов показать. — Я ведь его ждал, ну, после того, что случилось. Так глупо, ужас, — Кэйа хмыкает, — но я правда ждал. Что он вернется, извинится — я бы простил обязательно, потому что тогда я только себя простить не мог, а его бы — простил обязательно. И все бы стало как раньше. Ну, может, не как раньше, но явно лучше, чем было. Хотя бы не так, как было. А он не пришел. И сейчас мне страшно, можешь представить? Как жалко это звучит, кошмар. Но мне страшно, что я доверюсь, а потом все опять закончится. Дилюк чувствует, как по спине бегут противные мурашки. Кэйа все еще не верит ему — все еще не доверяет его словам, все еще не принимает то, что Дилюк действительно переосмыслил свои поступки и хочет все исправить. Это обидно, хоть он и знает, что сам виноват и у Кэйи есть все права на то, чтобы опасаться следующего шага навстречу. — Ты его еще любишь? — вопрос Альбедо оглушает. Дилюк не уверен, что хочет знать ответ, но ноги по-прежнему не слушаются, он не может сдвинуться с места, стоит, словно в ожидании приговора. Кэйа молчит — либо же говорит так тихо, что Дилюк не слышит. Зато слышит Альбедо. Слышит и потрясенно выдыхает: — Кэйа… И в этом слове — в тоне его голоса, в том, как он его произносит — так много всего, что у Дилюка вдох встает поперек горла, комом проскальзывает ниже и на секунду становится страшно, что он задохнется, что все изменится, но нет, ничего не происходит — небо не обрушивается на спящий Мондштадт, ветра не обращаются в яростные, разрушающие все на своем пути потоки воздуха. Ничего не меняется. Но Дилюку кажется, что именно теперь его жизнь делится на до и после. Он не хочет давать себе ложных надежд, не хочет верить словам, сказанным не ему лично, но сердце все равно оживленно бьется в груди от мысли о том, что Кэйа его любит. Кэйа его любит. До сих пор. Значит ли это?.. — О, не смотри на меня так, — грустно смеется Кэйа. — Я и сам все знаю. Выпьем? — Вино тебе не поможет, — замечает Альбедо. — Мне уже ничего не поможет, так что теперь, с мыса Веры сброситься? Дилюк едва слышно вздыхает, прикрыв рот ладонью. Архонты, как много времени они потеряли — как много времени Дилюк потерял в попытках найти спокойствие где угодно, но только не там, где оно его все это время ждало! Значит ли это, что Кэйа любил его тогда, до того, как все случилось? Значит ли это, что Дилюк и это тоже умудрился проморгать? Но вместе с тем покоя не дает и другая фраза. Кэйа все еще не уверен, Кэйа все еще не готов. Кэйа все еще сомневается в том, как лучше поступить — и есть ли в их ситуации это «лучше». А Дилюку-то верилось, что у него и правда есть шанс. Хотелось принять желаемое за действительное. А в итоге он просто обманулся, поверив, что все может сложиться хорошо — после всего, что он сам устроил, действительно, только счастливый финал и долго и счастливо впереди. Конечно. Обязательно. Дилюк устало трет лоб ладонью и уже делает шаг в сторону, намереваясь уйти — и лучше всего из жизни Кэйи в принципе, — но Кэйа вдруг снова начинает говорить, и Дилюк опять замирает: — Я не уверен, что все закончится хорошо. Ну, ты знаешь, что я до сих пор не могу отпустить то, что тогда случилось. Но мне почему-то кажется, что если мы не разберемся с этим сейчас — мы не разберемся вообще никогда. — Ты ведь сам хотел обсудить с ним все, что тогда произошло. Терять вам все равно нечего. Кэйа вдруг смеется — будто бы истерически, — и Дилюк вдавливает ногти в ладонь от того, насколько неправильно звучит его смех. — Вот спасибо, Бедо, — выдыхает Кэйа. — Это именно то, что я хотел услышать. — Извини, конечно, но мы оба знаем, что Дилюк — тот еще идиот. Дилюк морщится — и даже не от оскорбления, а от того, что Альбедо прав. — За правду обычно прощения не просят. Но вообще я к чему — я бы хотел, чтобы у нас все получилось. — То есть? — уточняет Альбедо, и Дилюк в который раз жалеет, что не видит их лиц. — Мне кажется, что если я не дам ему шанс сейчас — если я не поверю ему сейчас, — то ошибусь еще сильнее, чем если на это решусь. Как будто… Лучшего момента никогда больше не случится. Альбедо ничего не говорит в ответ — наверное, обдумывает услышанное. Дилюк не может уцепиться ни за одну мысль в голове, их так много, они вертятся в стремительном потоке, закручиваются воронкой и перетекают одна в другую, не имея ни начала, ни конца. Он не позволяет себе поверить в то, что слышит, и надеяться не позволяет тоже, но все равно — все равно! — пальцы едва ли не дрожат от того, что есть маленькая, даже мизерная вероятность того, что Кэйа все-таки захочет с ним хотя бы поговорить. О большем Дилюк не мечтает, хотя очень хочется. До мурашек. До скользящей по лопаткам дрожи. — Ты его любишь, — вздыхает Альбедо, и Дилюк видит, как по комнате скользит тень. — И ты, кажется, уже все решил. Так что я даже не знаю, что я могу тебе сказать. — То, что поддержишь любое мое решение? — предлагает Кэйа, и голос его звучит мягко и тепло. — Ты это и так знаешь. — Некоторые вещи лучше произносить вслух, даже если они давно всем известны. — Пожалуй, — соглашается Альбедо. — Тогда уточню на всякий случай: я приму и поддержу любое твое решение и, если будет нужно, готов снабжать тебя зельями от похмелья до самого конца. Кэйа смеется, по комнате движется еще одна тень, а потом снова слышится звон стекла, и Дилюк наконец-то отмирает и уходит, переваривая услышанное. Как никогда сильно хочется выпить — чтобы мысли в голове запутались, чтобы осталось лишь самое важное и волнующее — только то, что нужно сейчас, только то, что не дает покоя. Только то, что связано с Кэйей. Но Дилюк понимает, что вино не поможет. Ему, как и Кэйе, уже ничего не поможет. В нем борются мысли о том, что Кэйа хочет дать ему шанс — от этих слов надежда расцветает особенно ярко, — и о том, что Кэйа боится это делать — от этого сожаления впиваются в душу особенно болезненно. Дилюк знает: у Кэйи есть миллион причин опасаться и раздумывать перед принятием решения. Дилюк знает: Кэйа имеет право сомневаться столько, сколько необходимо, прежде чем прийти к какому-то выводу. Дилюк знает: он сам не может повлиять никак и ничем, потому что все, что мог, — все, что Кэйа позволил, — он уже сделал, и если сделать что-то еще — результат будет прямо противоположный тому, что ему нужен. Но как же тяжело просто барахтаться в этом неведении и душить в себе надежду, готовясь к худшему! Слова Альбедо о том, что Кэйа его все еще любит, тоже не успокаивают. Это может не значить ничего — потому что любовь любовью, но для доверия ее недостаточно. Доверие нужно заслужить — не красивыми словами о том, что человек значит для тебя так много, будто бы сама суть мироздания заключается в нем, а поступками, доказательствами, демонстрацией готовности поддерживать и прислушиваться, оставаться рядом в любой ситуации, принимать только его сторону и даже не думать о том, что может существовать другая сторона, и до последнего верить ему и его словам. Доверие — такая сложная вещь. Для того, чтобы его заслужить, нужно приложить массу усилий, постараться и пройти огонь, воду и даже, если потребуется, саму Бездну — спуститься в самые ее глубины и подняться обратно. Но для того, чтобы все обратилось в прах и развеялось пеплом по всему Тейвату, достаточно лишь одного неосторожного слова, одного опрометчивого действия — одного взгляда, неправильного и неуместного. Дилюк как никто другой знает, насколько легко разрушить то, что ощущается таким привычным и постоянным, то, что есть всегда и, кажется, всегда будет — неизменное и нерушимое. Потому что именно такие вещи ломаются первыми — из-за слишком легкого к ним отношения, из-за того, что воспринимаются чем-то естественным, само собой разумеющимся, из-за того, что ты просто перестаешь обращать на них должное внимание и упускаешь из виду то, что вечного не существует. И никогда не будет существовать. Дорогу до квартиры Дилюк почти не запоминает и, оказавшись дома, долго меряет шагами комнату, не понимая, как унять поднявшуюся внутри бурю. Слишком много всего. Он услышал то, что ему не предназначалось, и ему стыдно и противно от самого себя, но больше все-таки абсолютно, до нелепого радостно. Он услышал то, что не должен был, но от этих слов стало немного легче. Немного — потому что ему будто бы передались все сомнения Кэйи. Дилюку хочется, чтобы Кэйа не сомневался, чтобы его решение было взвешенным и обдуманным, но он не может заставить его чувствовать то, что чувствует сам. И если Кэйа до сих пор мечется между двумя вариантами — это значит лишь то, что он все еще не может ему довериться. Это больно. И вся радость от знания, что Кэйа его любит, меркнет по сравнению с этой болью. Дилюк не хочет себя жалеть, но мысли все равно раз за разом возвращаются к этому, и он с усилием прогоняет их от себя, чтобы не задумываться еще сильнее, не погружаться еще глубже. Через пару часов таких размышлений — серьезно, пара часов? как же летит время! — воспаленное сознание, измотанное переживаниями и недостатком сна, цепляется за другую деталь, о которой Дилюк запрещал себе думать, пока слушал их разговор: все еще. Альбедо сказал — все еще любит. Архонты… Дилюк засыпает только к утру, отчаянно радуясь, что сегодня у него выходной. Даже во сне он, кажется, продолжает слышать обрывки разговора и эхом отдающиеся фразы. И совершенно неудивительно, что через несколько часов беспокойных ворочаний на постели он просыпается еще более уставшим, чем засыпал. *** Внутренний ураган успокаивается только ко дню рождения Кэйи, сменяясь странным и напряженным предчувствием чего-то другого, такого же сильного и шокирующего. Дилюк никогда не мог похвастаться развитой интуицией, умением считывать намеки и мастерски разбираться в полутонах взаимодействия, но в этот раз он отчего-то уверен — что-то будет. Что-то случится. Знать бы только, хорошее или плохое? За эти несколько недель Дилюк успевает обдумать все варианты развития событий, на какие способно его воображение, от самых странных до вполне логичных. Это в какой-то степени успокаивает, но раз за разом сознание все равно цепляется за слова Альбедо, за признание Кэйи, за тот разговор, которого Дилюк не должен был слышать, и на мгновение становится неуютно, а потом — резко, стремительно — страшно. Что если Кэйа решит, что он не готов? Что если Кэйа скажет, что не хочет ему доверять? Что если Кэйа попросит его уйти? Хотя в этом страшна даже не сама просьба, а то, что Дилюк согласится. Оставит Мондштадт позади и уйдет, все-таки оглянувшись на прощание. Иногда Дилюка пугает то, как много всего он готов сделать для Кэйи. Иногда — кажется, что это самое правильное, что он когда-либо делал в жизни. И все время до дня рождения Кэйи протекает вот так: наполненное бесплодными размышлениями и повторяющимися по кругу мыслями. Это выматывает, но Дилюк старается не поддаваться сомнениям, не ждать чего-то и не надеяться — просто жить, зависнув в тревоге. Единственным, что хоть как-то заземляет, оказывается подарок Кэйе. Дилюк ломает над ним голову по вечерам, думает за стойкой в таверне, даже почти решается спросить совета у Аделинды, но все-таки не воплощает задуманное в жизнь — потому что раскрывать карты раньше времени он не хочет. Страшно. Поэтому он додумывается сам. У Кэйи есть все, и Дилюку, в общем-то, совершенно нечего ему дать: у Кэйи есть дом, он получает рыцарское жалование, проводит вечера с друзьями. Что Дилюк может ему подарить? Бутылку вина — есть вероятность, что он пришлет ее обратно, они это уже проходили. Мору — может и обидеться на то, что Дилюк все сводит к деньгам. Может, конечно, и не обидеться, но проверять это Дилюк желанием не горит. Когда-то привыкнуть к мысли о том, что Кэйа — вполне самостоятельный человек, казалось до странного нелегко. Не то чтобы Дилюк хотел до последнего цепляться за какие-то надуманные слабости Кэйи — нет, — но он с детства привык заботиться о нем, помогать и быть рядом — не считая одной ночи, но та ночь никак не вписывалась в понятие привычного. Когда, вернувшись, он увидел, что Кэйа обвыкся и ничем не показывал того, что происходило у него внутри, Дилюка это приятно и неприятно удивило. Приятно — потому что Кэйа всегда был сильным и мог справиться с чем угодно; неприятно — потому что, наверное, где-то глубоко внутри он хотел, чтобы Кэйа ждал его… более явно. Чтобы по нему это было… более заметно. Отвратительные, низкие и подлые мысли, и Дилюк, даже понимая это краем сознания, все равно этого хотел. Теперь не хочет. Да и от тех мыслей быстро отказался, разумно решив, что, какими бы непримиримыми не казались их противоречия, на такие мысли он права не имел и требовать подобного от Кэйи тоже не мог. Сейчас, раздумывая над подарком, Дилюк вспоминает про это снова. Все годы после возвращения он поздравлял Кэйю только на словах — тот не подпускал его ближе. Оно и понятно, у него были и есть на то свои причины. Но в самом деле, не ходить же по знакомым Кэйи и не спрашивать у них, что ему нравится? Ответ на измучивший его вопрос нашелся неожиданно — когда Дилюк закрыл дверь своей городской квартиры, днем уходя в таверну. Ключ. Он может подарить Кэйе ключ от этого места. Можно, конечно, подарить и ключ от винокурни, но все-таки винокурня — его наследие, а не личная собственность, купленная по своему же желанию и потребностям. Винокурня — семейное место, и да, он хотел бы, чтобы Кэйа снова стал его семьей, но все равно винокурня ощущалась будто бы обезличенно семейной. Его квартира — дело другое. Его квартира — это личное, свое, то, куда никто не впускается. Но Дилюк хочет, чтобы Кэйа понял, как много он для него значит, как много Дилюк готов ему дать, подарив этот ключ — разрешение приходить туда в любой момент, как к себе домой, оставаться на долгое — или нет — время. Дилюк хочет верить, что Кэйа действительно придет туда — к нему. Поэтому незадолго до дня рождения Кэйи он покупает небольшую коробочку у Марджори, просит Вагнера сделать дубликат ключа и старательно все упаковывает, по-детски запираясь в комнате на винокурне, чтобы Аделинда, не дай архонты, не увидела, чем он занят. Упаковка получается кривоватой и немного нелепой — и это при том, что Дилюк просто обернул коробочку пергаментом и сверху аккуратно подписал «Кэйе». Он уверен, что у самого бы Кэйи вышло бы гораздо лучше и красивее, но остается только надеяться, что Кэйа разглядит в этом что-нибудь милое. То, что Дилюк подошел ко всему с душой. Подарок Дилюк носит за пазухой сюртука вплоть до последнего дня ноября, надеясь вручить его, когда увидит Кэйю, но, как назло, именно именно в этот день в таверне случается непредвиденный аншлаг. Никого, кажется, не смущает, что на дворе только среда, но еще интереснее то, что такой наплыв даже не связан с Кэйей — потому что никто не говорит о празднике, никто не говорит о самом Кэйе. Дилюк не понимает, в чем причина, и задумываться об этом ему тоже особо некогда — вино само себя не нальет и коктейли сами себя не смешают. За час до полуночи Дилюк нервничает откровеннее. Руки не дрожат, он по-прежнему спокойными, отточенными движениями наполняет бокалы вином, но коробочка будто бы оттягивает внутренний карман, а в душе что-то едва ли не в панике мечется от мысли: он не успеет. Он не успеет поздравить Кэйю. Нужно было утром навестить его в Ордо и отдать подарок, и пускай бы он собрал сотню недоуменных взглядов по дороге. Да хоть тысячу! Все было бы лучше, чем то, что есть сейчас. И хуже всего — он даже не может уйти. Чарльз сегодня отдыхает, закрыть таверну — можно, но пока все разойдутся, время уже перевалит за полночь, и в этом не будет никакого смысла. Что же делать? Почему Дилюк не подумал об этом раньше? Продолжал надеяться, что уж в свой-то день рождения Кэйа точно сюда заглянет? Как глупо. За полчаса до полуночи Дилюк просто хмуро косится на каждого, кто подходит к нему, потому что в голове настойчиво бьется: опять. Он опять делает не то и не так. И пусть Кэйа ничего не знал о его планах, неважно — он опять его подводит. Из невеселых мыслей вырывает знакомый голос: — Вот уж не думал, что вечером среды не найду здесь свободного места, — тянет Кэйа, замирая у стойки, и Дилюк замирает тоже, так и не закрыв бутылку в руках. Кэйа выглядит как обычно, только накидки на нем нет, но Дилюк все равно не может отвести от него глаз. Кэйа тоже не отворачивается, смотрит прямо, чуть наклонив голову, и улыбается так, что нервное беспокойство внутри мгновенно растворяется, уступая место всепоглощающей нежности. Все, что происходит в зале таверны, отходит на второй план — мир сужается до того, что Кэйа здесь, садится напротив, смотрит пристально и не спешит уходить. — Я и сам не думал, что будет так много людей, — отвечает Дилюк, наконец подобрав слова. — Боялся, что не успею тебя поздравить. Кэйа усмехается. — Даже не знаю, что бы ты делал, если бы я не пришел. Дилюк, честно говоря, не знает тоже, но это уже не имеет значения, ведь Кэйа здесь. И это хороший знак. — Можно поздравить тебя сейчас? — спрашивает Дилюк. Вопрос кажется глупым — в первое мгновение, а потом он думает, что это правильно — узнавать у Кэйи, чего он хочет. Кэйа кивает, устраиваясь на табурете удобнее, и Дилюк все-таки отставляет бутылку и тянется за коробочкой. Кэйа напрягается, принимая ее из рук. Дилюк недоуменно хмурится, а потом до него доходит — размер коробки. Кэйа думает, что он решил подарить ему кольцо? Щеки предательски алеют от этой мысли. Кэйа вертит подарок в руках, вчитывается в надпись так внимательно, будто там не одно слово, а глава из устава рыцарей как минимум. Дилюк вдавливает ногти в ладонь, чтобы не поторопить его, и ждет, пока Кэйа разворачивает местами помятый пергамент и открывает коробочку. А потом поднимает взгляд на Дилюка. — Это?.. — От городской квартиры. Кэйа хмурится. — Извини, пожалуйста, — неожиданно тихо произносит он, ставя коробочку перед собой и устраивая ладони рядом. — Но я не вполне понимаю. Дилюк осторожно кладет руку рядом с руками Кэйи, но не трогает, не берет его пальцы в свои, хотя — видят архонты — нестерпимо хочет это сделать. — Не подумай, что я на тебя давлю, — объясняет он. — Я просто долго думал, что я мог бы тебе подарить, и остановился на этом. Я не хочу лишать тебя выбора и заявлять какие-то права, нет. Это просто… чтобы у тебя было место, куда ты можешь прийти. В любой момент. И оставаться там так долго, как только захочешь. — Почему не винокурня? — все так же тихо спрашивает Кэйа. Его пальцы чуть подрагивают, а потом он достает из коробочки ключ и беспокойно вертит его, но даже так руки Дилюка не задевает. — Это и так твой дом, если ты захочешь. — И это правда. Пусть у отца не было завещания, в котором он бы разделил все нажитое между ними, Дилюк бы никогда не посмел отобрать у Кэйи то, что принадлежало ему по праву — может, не по праву рождения, но по праву семьи. — Винокурня — это семейное, не мое. А это — мое. То, что я хочу тебе отдать. Кэйа молчит, задумчиво смотрит на ключ и не поднимает на Дилюка взгляд. И с каждой секундой от его молчания все сильнее и сильнее становится не по себе. Дилюк перегнул? Не стоило этого делать? Нужно было выбрать другой подарок или вообще ничего не дарить? Дилюк поднимает руку, намереваясь убрать стоящую под стойкой бутылку обратно, на полку, но Кэйа вдруг ловит его за пальцы и слегка сжимает их, прежде чем отпустить. — Спасибо, — говорит он. Убирает ключ обратно в коробочку, а ту — в карман, чуть привстав на табурете. — Поговорим, когда народу станет поменьше? — Я, правда, не знаю, когда это случится. — Ничего. — Кэйа пожимает плечами и выглядит уже не так, как пару минут назад — сидит свободнее, едва заметно улыбается, смотрит со знакомым вызовом. — Я подожду. А пока можешь налить мне сок. Дилюк немного удивленно кивает, но ничего не спрашивает, убирает пергамент со стойки и тянется за нужной бутылкой и бокалом. Хочется, чтобы все исчезли из таверны прямо сейчас. Магия не магия, проклятье не проклятье — чтобы случилось что угодно и остались только они вдвоем. Но Кэйа спокойно, будто никуда не торопится, улыбается, сидя за ближним к стойке столиком, о чем-то болтает с каким-то посетителем — Дилюк при всем желании сейчас не сможет вспомнить его имени — и время от времени смотрит на Дилюка, потягивая сок, так что и Дилюк немного расслабляется. Кэйа принял его подарок — это уже хорошо. Может быть, все действительно сложится удачно. Через пару часов таверна начинает потихоньку пустеть. Сначала уходят те, кто занимал второй этаж, плетутся по лестнице, некоторые еле передвигаюь ноги от количества выпитого, некоторые — бодро прощаются с Дилюком, обещая еще заглянуть на днях. Затем и на первом этаже становится тише, и дышится будто легче. Через несколько минут внутри остается только Кэйа, и Дилюк, проверив уличные столики и верхний этаж, запирает таверну изнутри, кинув взгляд на Кэйю. Тот лишь смеется, легко и непринужденно: — Ну что ты нервничаешь опять? Дилюк неловко улыбается. — Просто рад тебя видеть, — оправдывается он. Кэйа кивает, вмиг становясь задумчивым и серьезным. Вертит в пальцах коробочку, рассеянно проводит подушечкой по ребру, скользит по граням. Потом вертит снова. — Присядешь? — спрашивает он, по-прежнему не смотря на Дилюка. Дилюк садится за тот же столик, но не рядом, а напротив. Упирается в столешницу локтями. И ждет — терпеливо ждет, давая Кэйе время собраться с мыслями. Сам он старается ни о чем не думать — что бы Кэйа ни сказал, он примет все, примет и свыкнется с любым исходом, даже если потом по всей таверне придется собирать свое разбитое сердце. Кэйа поворачивается — резко, почти неожиданно, — смотрит на Дилюка так пристально, словно дает возможность прямо сейчас отказаться от всего, что тот сказал раньше, и уйти, оставив все как было. Дилюк не уходит. — Я хочу попробовать, — уверенно произносит Кэйа. — И хочу снова тебе доверять. Дилюк замирает и смотрит на Кэйю — не может поверить, что это не игры воспаленного сознания. Что это ему не послышалось. Не показалось. — Кэйа… — выдыхает он и не знает, что еще добавить. Слова не идут. Слов нет. Он столько раз думал о том, как это случится, о том, что они помирятся и все будет замечательно, а теперь сидит и глупо открывает и закрывает рот в попытках вымолвить хоть что-нибудь. Кэйа трактует его молчание по-своему. — Я трезв, — уточняет он, кивая на пустой бокал на столе. — Подумал, вдруг ты мне не поверишь, если я выпью. Дилюк хочет сказать, что теперь он будет верить каждому слову Кэйи — даже если потом окажется, что все это зря и так слепо доверять нельзя никому, даже самому себе, — но под внимательным взглядом Кэйи все-таки сдерживается. Только кивает и осторожно тянется к его руке, спокойно лежащей на столе. — Можно? — Кэйа кивает. Потом вдруг отстраняется — передумал? — снимает перчатку и то же самое делает с перчаткой Дилюка. И сам берет его за руку, крепко переплетая пальцы. Дилюк вздрагивает так ощутимо и резко, что Кэйа на мгновение ослабляет хватку, готовый отстраниться, но Дилюк накрывает их руки свободной ладонью, и мир перестает существовать — в который раз за вечер. Кэйа ведет большим пальцем по коже, поглаживая, и пальцы его дрожат — Дилюк чувствует по тому, каким неровным получается движение, — и внутри все теплеет и сжимается от осознания, что не только он здесь волнуется и нервничает. Вслух это произнести Дилюк не решается. Вместо этого он зубами стягивает вторую перчатку и возвращает руку на место, чуть сжимая. Кэйа выдыхает так явно и громко, что Дилюк отчего-то краснеет, но взгляд от Кэйи все равно не отводит: жадно запоминает смягчившиеся черты лица, неожиданно застенчивую улыбку, блестящий взгляд, бликующую в отсветах сережку в ухе. Кэйю так сильно хочется обнять, почувствовать его тепло в собственных руках, уткнуться носом в его волосы, провести кончиком по шее, по самому краю воротника, смешно и нелепо фыркнуть от щекотного ощущения, а потом — прижаться еще ближе, теснее, и целовать его, пока дыхания не перестанет хватать, скользить языком по губам, ощущать его влажные выдохи на своих губах, позволять его языку толкаться в свой рот… Кэйа не выдерживает первым — подается вперед и утыкается лбом в их сплетенные ладони. Дилюк высвобождает одну руку и ласково гладит его по волосам, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы, проводит подушечками по уху, чувствуя, как Кэйа резко выдыхает и тепло его дыхания греет ладони. Потом он выпрямляется и смотрит на Дилюка так, словно чего-то ждет. — Можно тебя поцеловать? — спрашивает Дилюк, надеясь, что угадал его желание. Кэйа смеется — заливисто, звонко, — и Дилюк не слышит хрустального перезвона. Кэйа с ним, рядом, держит за руку — и смеется, легко и красиво, не скрывая за смехом свою поломанную жизнь. В груди тянет, но не болезненно, а приятно. Дилюк улыбается вслед за Кэйей. — Что смешного? Кэйа смеется еще громче, а потом сквозь смех выдавливает: — Клянусь твоим лучшим урожаем, если ты сейчас еще что-нибудь спросишь, я... — Ты что? — перебивает Дилюк. Кэйа вместе ответа встает, в один шаг оказывается близко, нависая сверху, и целует. Сам. Дилюку впервые в жизни совершенно не хочется продолжать спор. Поцелуй оказывается не похож ни на одну из его фантазий — потому что реальность всегда от них отличается. И это даже не удивляет, потому что, конечно, как он мог вообразить, что Кэйа будет целовать его так нежно и трепетно? Что будет так ласково касаться пальцами щек, а Дилюк — млеть от контраста ощущений — теплая кожа перчатки слева и горячая кожа ладони справа. Что Кэйа будет так осторожно проводить языком по губам, словно прося податливо приоткрыть рот, а Дилюк — действительно приоткроет, впустит язык внутрь, и тело пронзит волной колюче-приятных мурашек. Такого не было ни в одной фантазии. И как же это замечательно! Дилюк обнимает Кэйю за шею, гладит большими пальцами, проскальзывая под воротник рубашки, чувствует, как Кэйа в ответ чуть сбивается, выдыхает в приоткрытый рот неровно и рвано. И Дилюк целует сам, припадает к его губам так, словно в них — спасение, в них — ответы на все вопросы мироздания. И нет больше ничего, кроме этого мгновения, наполненного влажными, смущающими до удушливого румянца звуками, тихими выдохами — и желанием быть еще ближе. Сплестись еще теснее. Прижаться еще крепче. Дилюк так счастлив узнать, что это взаимно. Так счастлив узнать, что Кэйа не против — что Кэйа тоже хочет и поцелуев, и крепких объятий, и, может, даже чего-то большего, но не прямо сейчас, а потом. Потом — потому что сейчас оторваться друг от друга кажется чем-то невозможным. Но Кэйа чуть отстраняется и прижимается лбом ко лбу. Отводит челку с лица, на секунду задерживая пальцы в волосах и слегка почесывая затылок. Дилюк млеет. Перехватывает его ладонь, ту, что без перчатки, прижимает к губам, целует пальцы по очереди — выступающие костяшки, мозолистые подушечки, — повторяет все то же самое языком, и Кэйа дышит чаще, хрипловато и сорванно. Им о многом нужно поговорить, но все это завтра. Или еще позже. Когда Дилюк сможет выпустить Кэйю из своих объятий и оторваться от его губ. А пока что хватает того, что Кэйа отвечает на прикосновения, льнет ближе, целует сам и позволяет целовать себя. — С днем рождения, — выдыхает Дилюк. Кэйа тихо смеется и едва заметно качает головой. — Надеюсь, в следующем году получить такой же подарок. Дилюк ухмыляется. — Будет лучше. И по взгляду Кэйи понимает — он ему верит. И это — бесценно.