«Каждый усматривает в другом лишь то, что содержится в нем самом.» ©Артур Шопенгауэр
Наступило восьмое января. А это значило, что мне надо было идти первый раз в новую школу. Я должен был быть бодрым, нарядным и счастливым, как думали мои родители и учителя. Да и вообще, просили прийти на пятнадцать минут раньше ради классного часа. Конечно же, я помнил об этом. Помнил ровно до того момента, как голова коснулась подушки. Я проспал. Я проспал на час. И когда я только разлепил глаза — я подлетел, как ужаленный. Выходить через пять минут. А я выглядел, будто вчера выбухал бутылку коньяка, залился пивом, а потом ещё и покурил. Но нет, просто я разнервничался и поздно заснул. Сейчас я перевернул свой рюкзак в надежде, что Вика закинула мне туда белую рубашку. Но хуй там плавал. Зато охуенная майка-сетка, которая она купила для меня (надеюсь, не в магазине для рыбалки), лежала в рюкзаке. Один раз сестра настолько меня задрала с ней, что всё-таки я решился надеть «элемент одежды». После этого меня несколько месяцев звали Леонтьевым. Радовало в этом только то, что я переживу не только их, а ещё и Викиных правнуков (если они будут). Я мысленно проклинал сестру и чистил зубы. Потом нацепил на себя черную футболку и черные джинсы. Да, будет холодно, но это лучше, чем ярко-голубая толстовка. Быстро нацепив браслеты и кольца, которые были под рукой, и набросив пуховик, я побежал в школу. Спокойным шагом идти было минут двадцать, но учитывая, как я бежал, десяти минут мне хватило, поэтому в школу я пришел вовремя. Но недовольные взгляды учителей и того самого охранника-амёбы я все же уловил. Когда я зашёл в наш холодный класс, меня отступили со всех сторон. На меня смотрели двадцать пар недоверчивых, но очень любознательных глаз. У них была ровно одна минута, чтобы назвать свои имена и фамилии. Я запомнил только одного. Серёжу Матвиенко. Почему именно его? Потому что у него была странная причёска. — О, вот и Антон. Весь класс в сборе, так что по своим местам! — скомандовал вошедший Павел Алексеевич и окинул меня взглядом. — Первое, что хочу сказать, так это то, что в скором времени мы ожидаем смену директора. — Все засияли.— Но это не факт! — Послышался разочарованый групповой выдох. — Так что правила школы остаются такими же. Антон приехал из Воронежа, не пугайте его, помогите и дайте освоиться. Все, касаемо: «Учитесь во втором семестре, в следующем году ЕГЭ...» — он сказал это максимально наигранно. — Вы это и так знаете, так что сотый раз повторять не буду. У вас осталось чуть больше десяти минут. Можете заняться своими делами. А вот Шастун идёт со мной. Я немного опешил. Зачем я ему нужен? Вроде ведь все уже сделали. Или это касаемо моей «формы»? В коридоре классный шепотом заговорил. — Тебя много кто видел из учителей? — Вы и, может, ещё двое. — сказал я, пытаясь прокрутить весь поход по школе с самого начала. — Раз нас не вызвали на ковер, то все нормально. У тебя нет формы? — Да, так получилось, что я ее забыл дома. В прошлой школе не было в ней необходимости. — Я почувствовал неладное, когда мы спустились на третий этаж и шли в сторону знакомого мне кабинета. — Попроси ее тебе почтой отправить. Хотя, лучше купить новую. Знаешь нашу почту. Я кивнул головой и немного занервничал. Кабинет математики был прямо передо мной. Если бы я был один, то не решился бы даже постучать. Но со мной же был Добровольский, который заходил в этот класс как к себе домой. В классе было темно. Не так, как ночью. Совсем скоро будет рассвет. Окна были зашторены, но между темных полотен лился синий, ещё лунный свет. — Арсений, дай ему пожалуйста рубашку, какая у тебя там... — В этот момент у него зазвонил телефон. Он хлопнул меня по плечу и вышел, закрыв за собой дверь. Я не сразу заметил учителя. Он лежал на двух сдвинутых партах в другом конце класса. Рукой он закрывал глаза, потому что на его лицо и волосы падал лунный свет. Он переливался в его черных волосах, словно осторожно игрался с прядками. Одну ногу учитель держал согнутой в колене, а вторую свободно свесил с парты. На просьбу классного руководителя он не обратил никакого внимания, даже не шевельнулся. Пару секунд я молча стоял, пытаясь запомнить эту красивую картинку. Многое в жизни течет своим чередом, но наступает момент, когда ты останавливаешься. Вдыхаешь глубже и осознаешь, что ты жив. Что каждый твой вдох в эту секунду важен. И это был тот самый момент. Момент, когда пару секунд длились больше обычного. Пару секунд, за которые я пожалел, что я не умею писать картины. Ведь если бы умел, я бы пожертвовал все данное мне время, чтобы передать именно эту минуту. Именно эту атмосферу и все мои медленно текущие мысли. И учителя, который сейчас выглядел уязвимо, но так утонченно, словно статуя из мрамора, над которой трудились десятилетиями лучшие мастера. Я тихо подошёл к нему, стараясь не спугнуть это спокойствие, это осознание и эту жизнь. Ещё минутку. Хотя бы минуту и я обещаю, что снова забегаю, как белка в колесе. Я просто хочу, чтобы этот момент остался в моей памяти и в моем сердце. Я сел рядом с ним. Учитель убрал от лица руку и посмотрел на меня сонными холодными глазами. Сейчас они были синие и, казалось, что светились в этой темноте. Он смотрел несколько секунд, потом повернулся набок и закрыл глаза, снова погружаясь в сон. Его лицо было в паре сантиметрах от моей руки, и я чувствовал, как его дыхание опаляет мне кожу. Мне хотелось дотронуться до его волос, запустить в них пальцы и осторожно погладить. Это была такая странная мысль, что я просто тряхнул головой и тихо, чтобы не разбудить Арсения Сергеевича, пошёл к выходу. Я собирался потянуть ручку, как вдруг почувствовал сильный удар и моя голова закружилась. В глазах потемнело. Я увидел кровь на руках, взволнованное лицо Добровольского, который случайно уебал меня дверью и берущего меня на руки Арсения Сергеевича. После этого я отключился. Проснулся я, когда меня клали на кушетку, видимо, в медпункте. Как только я открыл глаза, математик это заметил. — Антон? Ты как? Что болит? — быстро произнес он. — Тазик. — только и успел сказал я и согнулся пополам, наклоняясь к полу, дабы не облевать кушетку. Слава Богу, (хоть я в него и не верю) что я, видимо, был не один такой заблювыш, и ведро мне быстро подтолкнули. Как круто было блевать перед своими двумя учителями, а потом заливать все кровью из носа. Уж не знаю, где носило медсестру, но я чувствовал, что вот-вот откинусь, хотя даже ни разу не вкидывался. — Шастун, ты как? — спросил меня явно раскаивающийся Павел Алексеевич. — Все хорошо. — соврал я и в спазме снова согнулся над ведром. — Паша, иди на уроки, я останусь с ним. Я сегодня здесь и так ради галочки. — сказал Попов и немного сжал мое плечо. Добровольский вышел, и Арсений Сергеевич выключил свет, задернул шторы. — Так лучше? — Да.— Уже не соврал я. Стало действительно легче. Блевать хотелось, но не так что «Очень срочно». И меньше болели глаза. — Что болит? — спросил учитель, рыская в шкафчиках. — Голова. И болит, и кружится. Тошнит. Глаза ещё. И мутно как-то. Холодно. — затрясся я и лёг на кушетку. Желание застрелиться было очень ярким. Лучше прострелить себе голову, чем чувствовать такую боль. — Надо будет ехать к врачу. Но двадцать минут точно подождем. — Мужчина осматривал полки. — У нее тут только один уголь?! — Возмущённо вскрикнул он, но увидев, что я поморщился, тихо извинился. Через пару минут я лежал с салфетками в носу и градусником под подмышкой. Попов оттянул мою футболку и я немного охренел в этот момент. Заметив мой взгляд, он всё-таки понял, что надо было предупредить. — Прости, я хочу градусник вытащить. — Он достал термометр. — 37.8. Как я и думал. Скорее всего, у тебя сотрясение. Легче становится? — Немного. — Прохрипел я и судорожно положил руку на ведро. На всякий случай. — Антон, посмотри на меня. — Я посмотрел и сразу вспомнил горячее дыхание на кисти. Меня немного дёрнуло. — Меня сейчас вырвет прямо на вас. — проговорил я и глазами ещё раз нашел ведро, чтобы в случае чего быстро наклониться. — Я настолько некрасивый? — спросил Попов и улыбнулся. Я немного прихерел. В голове замелькали мысли как я и ещё сорок моих клонов ползут к нему на четвереньках и все в один голос говорят: «Возьми меня, мой Апполон». — Я хочу быть Гиацинтом. — только по непонимающим глазам учителя я понял, что сказал это вслух. Арсений Сергеевич задумчиво молчал. — Не подумал бы, что тебе нравятся эти цветы. А какого цвета? Я с облегчением выдохнул. Посмотрел в глаза математика. — Голубые красивые. — Хорошо. А сейчас...— он посмотрел на часы. — Поедем в больницу. Пять минут полежишь без меня? Я лёг прямо и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Застрелиться уже не хотелось, и тошнота отступала. Глаза только продолжали болеть, но что с этим сделает учитель? Возьмёт меня за руку как в фильмах, сядет рядом и начнет плакать, чтобы я открыл глаза? — Да, мне уже лучше. А обязательно в больницу? — Да, Шастун, обязательно. — проговорил Попов и вышел.***
— Лёгкое сотрясение. — Начала свой вердикт бабка после того, как меня потаскали минимум по семи врачам. Чувствовал себя шлюхой для старых бабок медсестер. Аж закурить захотелось. — Неделю постельного режима. Никакой музыки, чтения, телевизора. Вот лекарства. Будет хуже — придешь. А так должен появится тут через недели две после выздоровления. После словосочетания «никакой музыки» — я расстроился. А после ещё «Никакого чтения» — я был готов умереть. — Заебись сходил в школу. — проговорил я, выходя из больницы. Конечно же, учитель это услышал. — Во-первых, не матерись в общественном месте. А во-вторых, неделю будешь отдыхать. — В том-то и дело, что там скучно. А если ещё и книги запретили... — нахмурился я. — Павел Алексеевич тебя сейчас и с ложечки кормить будет, раз он виноват. Вот и попросишь его почитать тебе. — Учитель подмигнул мне и осторожно взял за локоть. — Скажи, если голова закружится. Зато форма доедет.