Проигранная война

«Люблю, когда кто-то касается моей кожи, гладит меня, смотрит в глаза, интересуется мной, потому что тогда я испытываю чувство безопасности и ощущаю заботу о себе». ©Януш Леон Вишневский. «Аритмия чувств»

      — Антон, я очень осторожно…       — Арсений Сергеевич, может не стоит?       — Нет-нет-нет и ещё раз нет. Я уже все подготовил. Так что приступаю.       — Да ну что Вы! — я отталкиваю от себя жилистые руки. — Я и сам справлюсь!       — Обещаю, больно не будет.       Я рвано выдыхаю и начинаю шипеть от касаний учителя.       — Это больно! Я сам! — я вскакиваю и забираю у учителя мазь. В больнице мне уже обработали раны и зашили лоб. Скорее всего, останется маленький шрам.       Я иду в ванную Арсения Сергеевича и наношу на переносицу мазь. Затем ещё на костяшки рук и спину. Со спиной все намного сложнее и растирать лекарство очень сложно, так как из-за движения руками спина болит ещё сильнее. Понимая, что уж очень больно, я начинаю взвешивать все «за» и «против». На одной чаше весов — здоровье, на другой чаше — стыд раздеться при Попове. Потом приходит осознание, что я не дурак и чаша «здоровье» перевешивает.       Пару секунд я внимательно рассматриваю себя в зеркале, закатываю глаза, вздыхаю. Потом стучу пальцами по раковине. Нога начинает трястись и болеть.       Ладно, была не была.       — Арсений Сергеевич! — я слышу шорохи на кухне, затем в коридоре. Учитель останавливается возле закрытой двери, не решаясь зайти.       — Что случилось? — спрашивает преподаватель.       — Мне нужна Ваша помощь. — Я открываю дверь и поворачиваюсь спиной. На моем теле — космос. Иначе назвать фиолетовую спину с желтыми, розовыми, синими вкраплениями очень сложно. Приложился уж точно не слабо.       Арсений Сергеевич хмурится, когда смотрит на мои побои. Я вижу это через зеркало. Мужчина все делает очень аккуратно. Медленными движениями втирает лекарство, еле-еле касаясь кожи, но и от этого хочется взвыть и залезть на стену. Вместо слез, всхлипов и «Блять, как больно, сука!» я лишь кусаю свои губы и хмурюсь, когда становится невыносимо.       —Zajebista sytuacja. — Шепчу я и вижу, как учитель находит мои глаза в зеркале и поднимает брови.       — Я начал понимать польский? Du erlaubst dir zu viel, aber ich schätze dich trotzdem.* — Мужчина делает максимально удивленный вид: открывает рот, поднимает брови ещё выше, руку прикладывает к лицу и быстро осматривается по сторонам. — Это я сказал?! Офигеть.       — Вы-то поняли, что я сказал. — Я закатываю глаза. — А из Вашего немецкого я понял только, что я что-то много, или я большой… Потом, что вы что-то со мной дроздом… — я вырываю из контекста слова, которые знаю, но это мне ничего не дает. Если бы мужчина назвал меня «дыра», то я бы понял, что я — лох. А вот такие предложения слишком умные для моих скудных лингвистических познаний.       Арсений Сергеевич начинает тихо смеяться. — Да, Шастун, именно дроздом. Тебя так называю. — Объясняет учитель, но я понимаю, что это неправда. — Почему именно польский? — спрашивает учитель, стараясь отвлечь меня от боли.       — Вы слышали как поляки ругаются? — преподаватель мотает головой, увлеченно занимаясь тем, за чем пришел. — Это так смешно. Они за минуту выложат тебе кто был в твоём семейном древе, кто ты и где твое место. А ругаться они могут полчаса не повторяясь. — Я ухмыляюсь.       Такой отвлечённый разговор вести сейчас кажется абсолютно несуразным, но это то, что сейчас нужно больше всего. Вспоминать драку с отцом не хочется, но пока в комнате молчание — воспоминания душат меня и на душе кошки скребут. Да и даже не в тишине скребут. Настолько, что руки трусятся и в груди давит. Было бы странно, если бы я был абсолютно спокоен. Сейчас хочется лишь свернуться комочком на теплой постели, выплакаться и заснуть. А ещё лучше проснуться и понять, что это лишь плохой сон. Но я понимаю, что это реальность. Болезненная, дикая, горькая, но реальность. И от меня в ней мало, что зависит. Чувствую себя одиноким белым медведем, бродящим по снегу в поисках еды, пока в этот момент другие люди медленно убивают меня.       Был бы я сейчас один, клянусь, я бы заплакал. Сейчас меня держало только присутствие Арсения Сергеевича. При нем почему-то не хотелось.       Я улыбнулся.       «Почему-то» — забавно. Ощущение, что ты не догадываешься почему, Антон.       Но себя не обманешь. По крайней мере так быстро — точно нет.       — Я закончил. — Улыбнулся учитель и отошёл спиной к двери.       — Спасибо большое. — Голубые глаза смотрели на меня как-то оценивающе через зеркало. Я смотрел на Попова, который допятился до двери и спрятал руки за спину.       Щелчок.       — Боюсь спрашивать зачем Вы дверь закрыли. — Я закатил глаза, как бы говоря, что я не маленький ребенок, чтобы закрывать двери. И не сбегу. Если надо поговорить — поговорю, если не хочу говорить — так и скажу.       Но в груди что-то сжалось от того, что выйти я отсюда теперь не смогу, пока преподаватель не разрешит. Это немного нервирует.       — Я боюсь, что ты убежишь и не станешь даже слушать. — Он продолжал смотреть в мои глаза через зеркало. Кажется, так обоим было легче.       — А если я не хочу слушать? Заставите? — я сложил руки на груди и откинул голову назад.       — Я хотел сказать спасибо. — Выдохнул преподаватель. — Правда, у меня были проблемы. Ты же это понял и помог. Поэтому я просто хотел сказать, что закончу скоро лечение, и теперь все хорошо. — Он сжал губы в тонкую ниточку и смотрел на меня как на самое дорогое. Немного закачал головой. Значит, ему сложно это говорить. — Это благодаря тебе. И… — он сделал глубокий вдох, стараясь подобрать слова. — …и мне правда жаль, что я тебе…       — Стоп! — я резко обернулся к нему и выставил руку. — Я правда рад, что помог. Рад, что Вы разобрались в себе. Но давайте не будем вести диалог по типу: «Мне жаль, что я тебя тогда отшил, мне было плохо. Все из-за меня, но я правда не могу.» и все подобные «очень взрослые» фразы. — Я посмотрел на ошарашенного преподавателя и подошёл ближе. — Арсений Сергеевич, я не ребенок, мне без разницы на то, сколько Вам лет, кого Вы любите и подобное. — Я собираю все силы в кулак и продолжаю говорить. — Вы мне ясно дали понять несколько месяцев назад, что я все это выдумал.       — Но я… — начинает учитель, но замолкает, явно не зная как сгладить углы. Я вижу по его глазам, что он любит, но романтических отношений между нами не будет.       — Я Вас не люблю. — Выплевываю я на одном дыхании. И чувствую, как внутри все переворачивается от этой лжи.       Арсений Сергеевич улыбается. Грустно, но понимающе. Знает, что я вру, и знает почему. За больше чем полгода мы начали читать друг друга, словно открытые книжки. В его глазах было написано: «Мне нельзя, но я все равно люблю тебя. Пожалуйста, оттолкни меня сам, потому что я не могу этого сделать». И я отталкиваю.       — Ты же понимаешь, что я не отпущу тебя домой? — мужчина переводит тему, открывает дверь и выражение лица меняется на более спокойное. Даже, я бы сказал, дружелюбно-рабочее. С таким выражением лица он обычно ведёт уроки.       — Я бы и сам не хотел туда возвращаться. — Честно признаюсь я.       — Поживешь со мной. — Он проходит к одной из дверей и открывает ее.       Перед моими глазами новая комната, в которую я ещё ни разу не заходил. Она небольшая, но довольно уютная. Двуспальная незаправленная кровать, письменный стол, кресло на колесиках. Возле стенки стеллаж — книг мало, но почему-то я уверен, что пару месяцев назад тут их вообще не было. На столе старенький ноутбук и небольшой ночник в виде круглого котика. Под ногами ворсистый молочный ковер, а на стенах висят картины. Одну из них я узнал. На ней были изображены три зебры. Одна из них большая, две других — меньше.       — Семья зебр.       — Она так и называется. — Кивнул Попов.       — Я название и сказал. Она нарисована одним польским художником.       — Я думал он из США. — Поднимает брови Арсений Сергеевич.       — Он туда переехал, когда восемнадцать исполнилось. Лично мне нравится у него картина с тигром и со львом. — Я смотрю на удивленного математика.       — Ты много про Польшу знаешь?       Я улыбаюсь. — Нет, просто картинами интересуюсь, да и искусством в целом.       Я продолжаю рассматривать комнату дальше. Все в белых и серых тонах, но мне это нравится. Местами темное дерево — на выдвижных шкафчиках письменного стола, на рамке картины и на шкафу-купе.       — Теперь это твоя комната. Всем спокойно пользуйся. Ноутбук старенький, но учиться можно. Если что-то надо будет, то скажи, я докуплю.       — Спасибо, я сам куплю. Я ведь хожу на работу.       Арсений Сергеевич закатывает глаза.       — Ближайшие две недели ты же не будешь ходить.       Из-за ран и синяков я понял, что лучше попросить у Лазарева выходной. Мужчина согласился и пожелал скорейшего выздоровления. Я сказал ему, что упал с лестницы и поранил ногу. Не врал, но не договорил, скажем так.       — У меня есть сбережения за несколько месяцев, что я работал. — Я закатываю глаза.       Конечно, это ложь, пиздежь и провокация. Я потратил все на духи сестре и не жалею, на самом деле.       — Хорошо-хорошо, самостоятельный. Но если что, то говори. — Арсений Сергеевич улыбается и треплет мои кудряшки. — Уверен, что ты не ел. Идём, у меня там что-то завалялось. Хотя бы макароны с мясом сварим.       Я чувствую, как мой желудок сжимается. Когда я последний раз нормально ел?       — Паша… Павел Алексеевич написал, чтобы ты у меня пожил, пока вся эта… Ситуация не закончится. — Преподаватель старался подобрать слова, чтобы не задеть меня и не спугнуть. — Он привезет тебе вещи и учебники завтра. Все равно эту неделю ты в школу точно не выйдешь. Но учиться ты все равно будешь. — Нахмурился Арсений Сергеевич, так, словно я то и делаю, что прогуливаю и учусь на единицы.       — Конечно, Арсений Сергеевич.       Учитель молча нашел спагетти и набрал воду в кастрюлю. Он кивнул мне на шкаф, намекая на то, чтобы я вытащил посуду.       Я кивнул, подошёл к шкафу. Тарелок и кружек стало намного больше. Одна из них была с надписью: «Лучшему учителю». Наверное, кто-то из учеников подарил преподавателю на день Рождения. Не оригинально конечно, но с надписью я согласен.       В голове крутились воспоминания. Как отец замахивается на маму, как она громко кричит, как я впечатываюсь в стену… Тарелки в моих руках тихо звенят из-за дрожи в руках.       Я чувствую, как в груди что-то словно натягивается и рвется. Главное, чтобы из-за стресса у меня не начались проблемы с сердцем. Слишком глупо будет иметь на надгробии надпись: «Донервничался».       Когда начались проблемы? Ещё тогда, когда я был маленьким и они кричали друг на друга? Или же тогда, когда переехали в Москву и передавали ругательства через меня? Может, ещё до моего рождения? До рождения Вики? До их свадьбы? Когда же пошло что-то не так? И что именно пошло не так?       Я кладу одну вилку на стол.       Мама говорила, что отец не сильно был рад второй беременности. Может…       Если бы ты не родился, все было бы лучше.       Вторая вилка выскальзывает у меня из рук и она летит на пол. Я вижу это, словно время замедлилось и его тянут, как жевательную резинку. Металл громко приземляется. Слишком громко, даже оглушительно. Или у меня сейчас все звуки такие? Такие… Болезненные, что аж уши хочется зажать и закрыться в комнате.       Я улыбаюсь. Уголки губ тянуться вверх и я начинаю тихо смеяться. Чувствую, как внутри что-то меня веселит. Наверное, вся тупость этой ситуации выбивает меня из колеи.       Сердце стучит так, словно ещё пару секунд и оно выскочит.       Смех становится громким, слишком громким. Я понимаю, что смеюсь именно я, но это не похоже на мой смех… Вообще на меня не похоже.       Что-то капает мне на руки. Я тру щеки, не веря в то, что это мои слезы. В глазах — вода, на губах — улыбка, в душе — раздирающая пустота. Я не чувствую ни-че-го. Как будто меня вытащили из этого ублюдского тела. Оставили только оболочку, которую сейчас разрывает.       Так легко, что аж страшно.       А сердце болит.       Я ничего не понимаю. Вижу только лицо Арсения Сергеевича. Такой красивый… Он что-то говорит, я, кажется, слышу его, но не понимаю ни слова. Ощущение, что я младенец, который все видит, слышит, чувствует, но понять ничего не может. Лишь хлопает глазками.       Преподаватель оттаскивает меня в комнату, усаживает на кровать. Обнимает меня, а я даже не сопротивляюсь. Льну как котенок к его плечу, груди, шее. Комкаю израненным пальцами рабочую рубашку. Его руки на моей спине, в моих кудрях, потом на лице — кажется, вытирают слезы.       Свой смех я больше не слышу. Вместо него — громкие всхлипы и шепот преподавателя, который я до сих пор не могу разобрать. Чувствую, как сердце болит. Постепенно ощущаю свое тело. Сначала кончики пальцев, потом кисти, предплечья.       — Тише-тише. Теперь все хорошо. Я рядом, ты у меня дома, тут безопасно. Никто тебя не обидит. — Шепчет на ухо преподаватель и я немного расслабляюсь. Его руки гладят меня по спине и по голове. Я утыкаюсь носом в его плечо и теперь всхлипываю реже и тише. — Все хорошо, все в порядке. Я не обижу тебя, а больше тут никого и нет.       — Правда? — я не узнаю свой голос. Вжимаюсь в учителя сильнее. Хочу тепла, хочу хороших слов, хочу, чтобы за меня сейчас все решили. Я тянусь к нему, словно мотылек к свету.       — Правда, Тош. Я тебе обещаю, что все будет хорошо.       Я отлыниваю от мужчины и смотрю в голубые ласковые глаза. В уголках морщинки — значит, улыбается. Значит, не врёт.       Я потерял способность здраво мыслить, и сейчас все постепенно возвращалось ко мне. Чувствовал себя ребенком.       — Я заплакал из-за упавшей вилки. — Прошептал я, немного отодвигаясь от мужчины. Мы все ещё сидели близко, но уже не обнимались. Арсений Сергеевич гладил мое предплечье, чтобы успокоить окончательно.       — Ты заплакал из-за стресса. А вилка была последней каплей — твоей зажженной спичкой. Вот ты и взорвался. — Объясняет мне Арсений Сергеевич. — Пойдем, ты поешь, выпьешь валерьянки и ляжешь спать, хорошо?       — Да. — Я киваю и встаю. Чувствую себя опустошенным. Кажется, весь негатив, как и все хорошее — вышло из меня. Это так странно, словно я просто тело. Кусок мяса. Пустая оболочка.       Я ем, не чувствуя вкуса, пью чай с ромашкой, не чувствуя запаха. Я даже не чувствую, какой он горячий — мне говорит об этом Арсений Сергеевич. Оказывается, это кипяток, а я абсолютно спокойно пью и не обжигаюсь. Или обжигаюсь, но и этого не чувствую. Потом глотаю таблетки успокоительного. Должно клонить в сон.       — Я застелил тебе кровать и положил там сменную одежду. — Учитель выходит из моей временной комнаты и подходит ко мне. — Если будет… Страшно или некомфортно, то можешь включить ночник, либо меня разбудить. Я буду в комнате напротив. — Он показывает на дверь. — Не стесняйся. — Я киваю. Конечно, будить преподавателя у меня и в мыслях не было. Да и ночник… Страшно спать одному? Это почему? Мне не пять лет. — Я буду ближайшие полтора часа тут работать. Потом могу зайти тебя проверить?       Я пожимаю плечами, показывая, что мне без разницы. Сплю же я в одежде, так что ничего такого тут нет.       — Тогда спокойной ночи. — Учитель улыбается и осторожно дотрагивается до моего плеча. Помнит, что оно в синяках и немного болит.       — И Вам. — Я киваю и ухожу в комнату. В ней уже погашен свет и тускло горит ночник. Сразу же появляется ощущение комфорта, а может это из-за успокоительного. Я переодеваюсь и выключаю светильник. Не маленький ведь.       Укладываясь на мягкую постель под теплое одеяло — вспоминаю, что у сестры завтра День Рождения. Позвоню ей с самого утра. Телефон остался где-то в рюкзаке, а рюкзак в гостиной. Ничего не остаётся, кроме как закутаться посильнее и закрыть глаза, ожидая наступления следующего дня.       Но сон не приходит. Я кручусь, стараясь найти позу удобнее, но ничего не выходит. Потом вспоминаю про уроки и уже хочу пойти ими заняться, как понимаю, что там Арсений Сергеевич. Сталкиваться с ним как-то не хочется.       В моей голове невольно начинаются картинки драки моих родителей с изуродованными лицами. И мысль: «А что, если бы я пришел позже?» заседает на подкорке. Что бы было с мамой? У нее было бы такое же состояние, как у меня? Или ещё хуже? Может, я поторопился, и если бы не я, то все бы обошлось?       Мне становится страшно. Темнота словно забирает меня к себе. Я поднимаюсь и включаю ночник. Мое дыхание сбилось, а по телу пробежал холодный пот.       — Антон? — в дверях стоит Арсений Сергеевич. Я даже не услышал, как он зашёл.       — Я… Просто сон не идёт. — Отвожу глаза и вытираю пот со лба. На мне черная большая майка и пижамные штаны в клеточку, которые открывают щиколотки. Конечно, я все же выше преподавателя. Но из-за моей худобы одежда смотрится как на вешалке.       — Я могу чем-то помочь? — спрашивает Арсений с волнением.       — Нет, правда. Все хорошо. Я сейчас уже лягу.       — Если что, ты все-таки можешь зайти и разбудить меня. Я не шучу. — Качает головой Арсений Сергеевич и грустно улыбается.       — Я сейчас уже засну, правда. Так что, спокойной ночи, Арсений Сергеевич.       Учитель кивает мне, кидает что-то на подобие: «взаимно» и закрывает дверь.       А я остаюсь один на один со своей бессонницей.